Посеявшие бурю. Воспоминания ветерана СС о войне

---

Герберт Бруннеггер

---

Об авторе: Австриец Герберт Бруннеггер (1923-2002) в возрасте пятнадцати лет добровольно вступил в войска СС (формирования «Мертвая голова» (Totenkopf)). Сначала служил в охране концлагерей, затем в составе дивизии войск СС «Мертвая голова» участвовал во вторжении в Судеты. Принимал участие в Польской и Французской кампаниях. С 1941 года воевал в России, попал в Демянский «котел», сражался под Харьковом и на Курской дуге. После четвертого ранения был переведен в Северную Италию. В конце войны воевал в Бранденбурге. После войны посвятил себя сельскому хозяйству.

О книге: Эта необычная книга своим ярким языком, особенной судьбой автора, которому часто доводилось участвовать в связанных со смертельным риском боях, и абсолютно откровенным, неприукрашенным описанием событий сильно выделяется из множества публикаций о Второй мировой войне.

В 1938 году юный австриец Герберт Бруннеггер добровольно вступил в военизированные формирования СС и в возрасте пятнадцати лет стал самым молодым солдатом Третьего Рейха. Соединение, в котором ему довелось служить, дивизия войск СС «Мертвая голова», применялась как «кризисная пожарная команда» в самых критических местах войны. Поэтому Бруннеггеру пришлось пройти трудный путь – от Франции до окружения в Демянском «котле», от зимней битвы за Харьков, до операции «Цитадель», самого большого сражения техники в военной истории в районе Курска и Орла летом 1943 года. После четырех ранений Бруннеггер некоторое время служил в Италии, а в самом конце войны снова сражался с Красной армией в оборонительных боях в Бранденбурге.

Автор описывает честный идеализм и чувство товарищества в своих войсках, не умалчивает, однако, об отрицательных сторонах в обучении и службе. Он изображает тяжелые жертвы своей дивизии, которой в борьбе с часто жестоко сражающемся врагом пришлось из-за тяжелых потерь несколько раз сменить свой личный состав. Он ставит памятник генерал-полковнику Паулю Хауссеру, который, оказавшись в безнадежном положении, вывел, вопреки категорическим приказам Гитлера, свои войска из почти окруженного русскими Харькова и предотвратил этим второй Сталинград.

В соответствии с девизом «Где начинается преступление, там заканчивается товарищество», Бруннеггер описывает также совершенное во Франции военное преступление – расстрел британских военнопленных, и называет его виновника. Именно из-за того, что автор не умалчивает также о таких событиях и разъясняет беспомощность отдельного человека в вихре событий, возникает подлинная картина войны, из которой как раз также следует, что такие происшествия в сражающихся войсках были единичными случаями, а не правилом.

«... так что тебе останется только память.

Но память – не легкий хлеб для того,

кто несет тяжелую кровь в своих жилах».

Пауль Антон Келлер

---

СОДЕРЖАНИЕ

В пятнадцать лет самый молодой солдат нового Рейха

Наши знамена в неправильном месте

Первое боевое задание

«…и да поможет мне Бог!»

Постоянно в карауле

В начале жертвенного пути

Западная кампания

Позор в Ле-Паради

Оккупационные войска во Франции

Солнцестояние 1941 года

В болотах и льдах Валдайской возвышенности

Демянский «котел»

Солнце в ноябре

Зимняя битва за Харьков

В самом большом до сих пор сражении военной техники в истории

«Milizia Armata»

К последнему акту

«Завершающий аккорд»

Солнцестояние 1945 года

Эпилог

Надгробная речь

Послесловие издателя

---

В пятнадцать лет – самый молодой солдат нового Рейха

Все это было так легко. 11 апреля 1938 года в фойе одной из гостиниц проходил медосмотр добровольцев. Я и еще десять молодых людей из 140 претендентов на принятие в отряд СС «Мертвая голова» были признаны годными к службе. Хотя мы вряд ли могли бы представить себе, что конкретно означает «отряд Мертвая голова», но чрезвычайно строгие критерии, с которыми нас проверяли во время медосмотра, не оставляли сомнений в том, что этот отряд должен быть какой-то элитной частью.

Я до последнего момента не мог по-настоящему поверить, что у меня в кармане действительно лежала повестка о призыве, и был уверен, что вскоре выяснится, что призывная комиссия ошиблась. Ведь минимальный возраст призывника официально составлял 17 лет. Мне же завтра, в день моего официального призыва, должно было быть только 15 лет и три месяца. Но, правда, мой рост был 176 сантиметров, и я был сильным и здоровым молодым человеком. Так что, сначала подождем, пока мы не приедем в Берлин. Ведь может случиться и так, что уже на сборном пункте в Линце увидят, какой я еще цыпленок, и отправят домой с обратным билетом. Тогда надо мной будет смеяться вся улица, это уж точно!

Вся улица: это была наша малая родина – под словом «мы» я имею в виду всех моих товарищей с раннего детства и последующей учебы в школе. В углах и подворотнях нашей улицы мы занимались дикими мальчишескими играми, научились ездить на велосипеде и – тайно – даже на мотоцикле. Здесь мы пошли в школу и начали уже засматриваться на девочек: все это на нашей доброй улице и вокруг нее; улице, обрамленной старыми, хорошо ухоженными или бедными домами, которые придавали ей свое особенное лицо. Мы и сами были похожи на эти дома, смесь мальчишек в основном из рабочих семей, но также из семей буржуа, крестьян или образованных людей. И точно такой же, как улица, был, в свою очередь, и весь город. Он стал домом для меня, приемного ребенка, и ему навсегда суждено было остаться моим домом, независимо от того, куда привела меня жизнь.

На пути к вокзалу, как это так часто бывает весной, великолепный рассвет поднимается над городом. Не раскаленно-красный и угрожающий, а прекрасный, нежно-розовый, будто растрепанный по краям широкими облаками. Легкий дождь еще капает, завершая ночную грозу. Мои шаги в этот ранний час отдаются звонким эхом на гранитной мостовой. Каждый дом на обочине дороги отражает их звук, так что кажется, как будто со мной шагают все они, те, с которыми я был вместе еще вчера.

Прохожу мимо окна моей тайной любви, всё приближаясь к другому, противоположному концу города. Справа мчится с шумом из глуби зеленая речка Иббс, струящаяся сюда из далеких гор. Сейчас она проходит через ворота названной ее именем башни городской стены с латинской надписью над проходом, сохранившейся со времен былого богатства: «Железо и сталь кормят город». Чуть позже, слева мощная городская башня приветствует своей напоминающей об успешной обороне от турок надписью. Мимо приходской церкви, в которой я во время моего первого причастия чуть не умер от страха, потому что мой друг и сосед Эди с тяжким грехом – который вспомнился ему в самый последний момент – опустился на колени перед алтарем, и после слов почтенного старшего пастора теперь земля должна была разверзнуться под ним, чтобы поглотить его. Я тогда действительно боялся, что провалюсь вместе с ним!

Вокзал, темный от копоти и уродливый, как всегда: безутешно грязный конечный пункт моего детства.

Выехав из ночи, наш специальный поезд идет без остановок на север, к столице Рейха. Снаружи в тумане мерзнущая земля, плоская до самого горизонта, много песка и сухой травы, сосны, высаженные как под линейку, без подлеска. Ни одна мышь не смогла бы спрятаться там: совсем неромантичное поле деревьев, а не лес.

Все внезапно стало таким мрачным, как снаружи, так и внутри с лежащими и сидящими вокруг товарищами в купе. Я сижу у окна и сонно смотрю на проносящийся мимо пейзаж, надеясь на какой-то дружеский знак этой чужой мне земли: маленькие домики, жалкие хижины, у которых, кажется, нет никакого живого тепла, зажатые на опушках виллы с плоскими крышами, лениво протекающие речки, влага в которых как будто сама не знает, куда ей течь; нет ни гор, ни скал, ни бурных ручьев. Глаза у меня снова и снова закрываются. Мне хотелось плакать.

Как только мне в голову взбрело стать здесь добровольцем? С каждым толчком на рельсах, с каждым визгом колес на повороте, я все больше удаляюсь от дома. Это растущее удаление делает меня все более беспомощным. Если эта земля такая чужая, то и ее люди тоже чужие. Плотная духота в купе, увядшие лица бледно-серого цвета, засохшая слюна в уголке рта человека, сидящего напротив меня.

Что-то совершенно новое пришло ко мне с этим утром, какое-то неописуемое в своей чуждости чувство.

Когда поезд заканчивает свой путь на Ангальтском вокзале, мы оказываемся в самом центре Берлина. Грузовики для перевозки личного состава с ревущими моторами забирают нас и несутся через Берлин на север и вскоре добираются до того города, который примет нас в будущем: Ораниенбург. Дорога с древней, гладко отшлифованной брусчаткой, окаймленная старыми соснами, ведет мимо замка, а затем сосновый лес окружает наш путь. По правую руку красивая пешеходная дорожка ведет вверх и вниз по холмам через песок. Приветливые домики, расположенные в лесу, стоят немного поодаль влево. И, наконец, огромный учебный плац из утоптанного черного шлака, окруженный новыми деревянными бараками, хорошо видимыми сквозь лес. Наши машины поворачивают налево от дороги и проезжают через широкие ворота, по двум бокам от которых стоят имперский флаг и черно-белый флаг СС, которые образуют въезд на этот военный объект.

Грузовики останавливаются на плацу. Широкие колонны маршируют парадным шагом мимо нас, черная форма, сапоги и каска, ранец с пристегнутым полевым одеялом на спине, карабин прижат к плечу. Единая воля, кажется, правит этим марширующим отрядом. Шаг сотен сапог – как один шаг, движения рук с невероятной точностью, молодые кулаки держат оружие в натренированном спокойном положении: ни один ствол не качается, нет ни малейшего изгиба в рядах солдат. Пот течет из-под стальных касок и стекает маленькими серыми ручейками по лицу и шее.

В то время как марширующая колонна исчезает в черной шлаковой пыли, я поворачиваюсь в другую сторону. Здесь многочисленные мужчины заняты тем, что молотками измельчают камни и битый кирпич, которыми должно было укрепляться покрытие песчаного плаца. Внешний вид этих рабочих весьма своеобразен. У некоторых из них зеленые брюки и коричневые кители или серые брюки и красные кители или наоборот: у дробильщиков камня в этой местности такая рабочая одежда, которую я еще никогда прежде не видел. На головах у них кепи, которые тоже значительно отличаются от нормы. Рабочие распределены по всему плацу с неравными промежутками. Но они чрезвычайно трудолюбивы, это нужно признать. Среди них нет ни одного, кто отдыхает.

По команде мы спрыгиваем с грузовиков и выстраиваемся. Нога в ногу мы идем к новым деревянным баракам, перед которыми выстраиваемся. Называют наши имена, мы должны крикнуть «Здесь!» и сделать шаг вперед. Затем нас разделяют по сто человек и ведут для расквартирования в бараки.

Теперь я вхожу в 6-ю роту 2-го батальона 2-го пехотного полка СС. 1-й взвод, 3-е отделение. Командир роты: гауптштурмфюрер Цолльхёфер; взводный: оберштурмфюрер Шёнер; мой командир отделения: унтершарфюрер Йоахим Фетт. Я захожу в спальню с 50 кроватями, двухъярусными, конечно, всюду двухъярусные кровати. Я сразу занимаю одну из верхних коек. Содержимое кровати в настоящее время состоит только из джутового тюфяка, набитого соломой, и такой же подушки. У стен стоят жестяные шкафчики. Двоим солдатам приходится делить один такой узкий роскошный предмет мебели. В середине помещения приставленные друг к другу столы с тяжелыми табуретками без спинок. В учреждении такого рода не может быть ни малейшего места для какой-то фантазии с меблировкой.

Наше жилье похоже на загон для овец. Каждый теснит другого, раздражительность постоянно витает в воздухе. За это время я быстро осознал, что я самый молодой в этой группе и поэтому не могу предъявлять даже самых скромных претензий. И если я все же настаиваю на своих правах и собственном мнении, меня тут же унижают. В придачу следуют еще такие слова как «салага», «кузнечик», «молодая затычка», «зеленый овощ» или тому подобное.

Резкий свист свистка и команда: «Приготовиться к обеду!»: умыться, причесаться, почистить ногти. Когда я стою перед бараком, мои товарищи стоят возле группы дробильщиков камня и пытаются заговорить с ними. Но те деловито продолжают трудиться, даже не поднимая головы. Вдруг страшный рык! Подбегает дежурный унтер-офицер, кричит на моих товарищей, которые в полном удивлении не знают, что они сделали плохого. Сначала уже это упрямое поведение присевших на землю рабочих, а теперь громкий крик дежурного: – Я подам рапорт на вас! Вас всех накажут! Строго запрещено разговаривать с заключенными! Ваше имя ...?

Мы стоим, как пораженные молнией. Заключенные? Значит, это заключенные! Отсюда такой странный внешний вид, их непрестанное трудолюбие и их молчание.

Столовая находится в одном из больших деревянных зданий. Она новая и производит впечатление чистой. Столы сверкают чистотой. Также здесь заключенные уносят посуду после того, как рота поела, и чистят столы. От каждого стола один человек подходит к окошку для раздачи еды, чтобы получить большую фарфоровую супницу, наполненную густым супом. Все блестит и сверкает чистотой. Пищу готовят солдаты в белой поварской одежде, простую работу здесь тоже делают заключенные в чистой одежде.

Наши чувства за столом довольно неоднозначны. Вполголоса, но оживленно мы разговариваем о случае с заключенными. Общее мнение таково, что для государства практично и полезно, чтобы заключенные делали полезную работу. Но мы не знаем, отвозят ли этих заключенных на ночь всегда в Берлин или Ораниенбург.

Мы теперь несколько внимательнее присматриваемся к этим людям и находим некоторые отличия: значки на куртках у разных заключенных разного цвета. Есть заключенные с красными, зелеными, синими и коричневыми треугольниками на груди их разноцветных курток. Только трое заключенных на кухне и в столовой носят знаменитую полосатую тюремную форму.

Вскоре после того, как мы снова вернулись в казарму, проводится первое занятие. Тема: «Поведение в казармах, служебный распорядок для 24-часового дня и поведение по отношению к заключенным». После обсуждения первой темы, мы только сейчас узнаем то, что нам следовало бы знать еще перед нашим освидетельствованием и зачислением на службу.

Прямо рядом с огромным комплексом казарм, отделенный от него только широкой дорогой, но принадлежащий уже не к Ораниенбургу, а к соседнему Заксенхаузену находится концлагерь. Как уже видно из названия, это пересыльный лагерь. В нем содержатся в заключении «элементы», которые могли бы препятствовать или поставить под угрозу развитие Германского Рейха: итак, политические противники режима и уголовные преступники, асоциальные элементы и Исследователи Библии («Свидетели Иеговы» – прим. перев.). Концлагерем управляет комендатура СС, которая размещена на территории лагеря и исполняет свою службу совершенно изолировано от района казарм нашей части.

Для охраны работающих вне лагеря заключенных иногда используются находящиеся на казарменном положении подразделения СС. Безусловной обязанностью являются строгая дистанция, сдержанность и корректность по отношению к заключенным. При исполнении этих обязанностей с заключенными ни в коем случае нельзя поступать по своему усмотрению. Даже просто прикасаться к заключенному строго запрещено и может привести к серьезному наказанию. Если заключенный нарушает порядок, то нужно сообщить об этом в комендатуру, указав номер заключенного. Уже комендатура принимает решение о наказании. Ни один заключенный не может приближаться к часовому ближе, чем на пять шагов. Кроме того, запрещается разговаривать с людьми, не являющимися заключенными лагеря, или принимать что-то от них.

Так это для этого нас сюда привезли? Это и были те элитные войска, о которых мы мечтали, ради которых мы предоставили себя для защиты Рейха? Я обменял свою молодость на выполнение такой задачи?

После занятия слышны были более или менее резкие вспышки негодования. В том, что касается охраны концлагеря, нас обманули или, по крайней мере, нам не сообщили об этом. Настроение упало до нуля. Мы ищем объяснения, строим себе мосты для надежды. Разумеется, это лишь какое-то временное назначение, так как для выполнения такой задачи вовсе не нужны войска с таким строгим отбором. Это лишь временное затыкание брешей. Всё, конечно, просто еще находится в стадии создания.

Оставшаяся часть вечера – наше свободное время. Мы можем посмотреть всю территорию лагеря и ознакомиться с ним. Нам разрешено покидать лагерь на время базовой подготовки – она ​​будет длиться три месяца – только в составе подразделения для спортивных занятий и маршей.

Для наших остмаркских (австрийских – прим. перев.) батальонов предоставлены четыре из недавно построенных бараков. Они окрашены в зеленый цвет, и их крыши покрыты толем. Чистые окна в окрашенных в белый цвет рамах пропускают свет в просто обставленные помещения. Наше размещение в общем спальном зале носит лишь временный характер, позже мы получим комнаты на 12 человек каждая. Многое здесь еще временное, только на стадии строительства. За исключением нашего барака здесь есть еще около двадцати казарм, где размещаются солдаты, которые уже закончили свою первичную подготовку. Поэтому они уже называются эсэсовцами, в то время как мы сначала должны еще стать кандидатами в СС.

С другой стороны – узкой стороны плаца – строятся четыре блока казарм. Как все говорят, там позже должен быть размещен наш батальон.

За исключением твердого шлака на плацу повсюду у нас под ногами светлый рыхлый песок. Он настолько мягкий, что пересыпается через край ботинка и попадает в пальцы ног.

Во время нашей разведки мы замечаем, что наш лагерь окружен с двух сторон редким сосновым лесом, тогда как главный фасад выходит на широкую дорогу, которая, выходя из Ораниенбурга, ведет мимо нашего въезда в казарму. По другую сторону дороги снова леса на светло-серой песчаной почве. Туда простирается наш взгляд на «свободу». Поворачиваем обратно и идем по плацу. Пройдя его, мы идем по территории бараков, очень стараясь случайно не напороться на одну из выстроенных для получения приказа рот, и внезапно оказываемся на широкой, твердой дороге. Ее покрытие твердо укатано и поблескивает слюдой. С другой стороны дороги проходит стена высотой приблизительно три метра, построенная из почти белого кирпича. На ее верху натянута колючая проволока. Через каждые сто метров квадратные наблюдательные вышки, над стеклянными окнами с круговым обзором у них плоская крыша с прожектором. Внутрь лагеря с вышек угрожающе смотрят пулеметы.

Удивленно мы застываем на месте. Это, должно быть, и есть тот концлагерь, о котором нам говорили. Может, мы в своем незнании зашли слишком далеко, и попали уже на территорию самого лагеря? Зигфрид из Имста и Рудольф из Ландекка, оба тирольцы, которым уже больше двадцати лет, не разделяют мои опасения. – Туда нельзя было бы попасть так легко, как мы сюда попали!

Вполне разумное объяснение. Но мы все равно пока не двигаемся с места. Проходящий мимо молодой солдат в ответ на наш ищущий объяснения вопрос просто смотрит на нас с непониманием. Поэтому мы идем вдоль по дороге, пока не попадаем к широким воротам, закрытыми решеткой из толстых железных прутьев. Ворота встроены в массивную каменную башню, которая перекрывает их сверху, преграждая путь к свободе. Снова вверху пулеметы и прожектора. Караул в касках и с автоматами стоит у входа. С безопасного расстояния мы пытаемся взглянуть на лагерь. Мы видим такие же бараки, как у нас. Маленькие зеленые лужайки смягчают строгость рядов бараков. Дорожки из светлого песка ограждены низкими декоративными изгородями, сделанными из сосновых веток. В лагере, кажется, очень мало людей, можно увидеть только несколько заключенных, которые чистят и убирают территорию.

Когда мы хотим снова повернуть обратно, мы видим, как – еще далеко от нас – по дороге к нам шагают длинные колонны людей. Передовая группа поет песню «Прекрасный Вестервальд». Как мы постепенно понимаем, это группа заключенных численностью в несколько сотен человек, в сопровождении охраны слева и справа. Они приближаются к воротам лагеря, поворачивают вправо. По команде своих капо: «Шапки долой!» головные убор быстро снимаются с голов с военной точностью. Теперь можно увидеть выбритые черепа, блестящие от пота. Ворота проглатывают заключенных, которые вливаются на широкий плац внутри лагеря, а затем выстраиваются там. Но уже подходят другие группы и большие по численности, с песней или без песни, некоторые относительно свежие и не уставшие, и очень многие, у которых истощение написано на лице. Так это длится примерно полчаса. Снова и снова эта команда «Шапки долой!» Самая большая колонна входящих арестантов оказывается последней. Ее принужденное пение звучит устало и выдает их мучения за этот день:

«... и вы спросите меня – и вы спросите меня:

О чем ты думаешь – о чем ты думаешь?

И тогда я скажу – О РОДИНЕ!»

В конце шествия они тянут с собой уже не способного ходить своего товарища по несчастью. Два его товарища, которые больше тянут его, чем поддерживают, проносят его через насытившиеся, наконец, ворота.

Взволнованные, мы уходим. Мы молча садимся на сколоченную из сосновых ветвей скамейку. Каждый занят своими мыслями, которые, все же, у всех одинаковые. Что-то невыразимо чужое тяготеет вдруг над этим вечером. Это не только чуждость ландшафта, которую мы внезапно снова ощущаем во всей тяжести. На лицах моих товарищей можно прочитать, что также они не справляются с чем-то, чего они раньше никогда не видели – но это так и остается невысказанным. Еще вонь от арестантских колонн чувствуется в наших носах, мы еще слышим их песни, в которых нет никакой бодрости, но все они полны безразличия. Еще у нас перед глазами обессилевший от истощения старик...

«Черт побери...!» вырывается, наконец, из солдата из Ландекка, высказавшего это за всех нас. Мы пытаемся избавиться в мыслях от пережитого, как от какого-то нежеланного подарка. Это был наш первый день в Рейхе.

Свисток будит нас от сна: «Подъем!» – проносится по спальням. Пять часов утра. Взглянув через окна, мы видим учебный плац в густом утреннем тумане. В это время еще холодно. В одних спортивных трусах и спортивной обуви, которые выдали нам прошлым вечером, мы вырываемся на волю. Холодный туман встречает нас как холодный душ из родной родниковой воды. Десять минут гимнастики, а потом пробежка до близкого леса.

После нашего возвращения мы сразу идем в душевые, чтобы смыть с тела пот и песок под холодной струей воды. Естественно, я как самый младший сразу удостаиваюсь чести быть первым «доставщиком кофе». Вооруженные каждый двумя большими железными кофейниками, мы шагаем на кухню, чтобы получить горячий «негритянский пот» из котлов. На завтрак затем мы получаем солдатский хлеб – большую булочку, выпеченную из зерна грубого помола – и восьмушку от куска масла.

В семь часов начинается утренняя поверка. Это наше последнее построение в нашей привычной гражданской одежде. В «каптерке» нам раздают «шмотки». Младший каптенармус, выглядящий несколько по-граждански шарфюрер, не затрудняет себя примеркой. Он сует в руку каждому из нас белье, белые тиковые брюки и тиковый китель, после короткого взгляда вниз с шумом ставит нам у ног огромные, растоптанные сапоги, нахлобучивает нам пилотку на голову и бросает галстук, носки и тренировочный костюм. Всю эту одежду явно носило уже не одно поколение.

Только что прибывшие из страны, находящейся в бедственном положении, мы не слишком требовательны, но, все же, такого мы не ожидали. Мы прекрасно понимали, что нам, как рекрутам, не выдадут фраки и цилиндры, но заставить нас надеть эти лохмотья, это уже было сознательное унижение. Тиковые брюки достают мне до середины икр, широкий китель болтается на мне и свисает почти до колен, пилотка спадает на глаза, голенища сапог режут подколенные впадины. Я осмеливаюсь протестовать против жалкой униформы, за это на меня кричат и наказывают, заставляя сто раз присесть со всеми этими шмотками в руках.

Заканчивая мое особенное спортивное упражнение, я могу наблюдать, как помощник каптенармуса, бледный и рыхлый как творог эсэсовец, который сам только что окончил свой курс молодого бойца, участвует в одевании. Одному зальцбуржцу из верхнего Пинцгау, который недоверчиво смотрит на предметы своей униформы и требует себе подходящие сапоги, он бросает замечание о «тупом народе». Это слово еще висит в комнате, когда он после крепкой затрещины уже оказывается сидящим за своими сундуками. Я настолько поражен, что я на минутку прекращаю свою «гимнастику». Прилетает взбешенный шарфюрер, орет на зальцбуржца так, что слюна брызжет тому в лицо. Франц Хубер, так зовут парня, совсем ничего не говорит в ответ на ругань, совершенно спокойно стирает с лица «полоскание для рта» шарфюрера и удовлетворено смотрит на поднимающегося «пруссака», которому в будущем, все же, следовало бы думать, прежде чем делать свои замечания, если члены этого племени находятся в пределах слышимости.

Франца записывают и включают в рапорт – масса рапортов всего за одни сутки. Наша рота, пожалуй, могла бы быть паршивой овцой всего полка. Вчера попытка заговорить с арестантами, сегодня «самосуд»...

Когда мы покидаем вещевой склад, мы больше похожи на участников карнавала, чем на будущих защитников отечества. Тяжелые сапоги не дают быстро двигаться по глубокому песку, а весь смешной внешний вид угрожает вообще лишить нас нашего юношеского порыва.

Но у нас не остается времени, чтобы выразить это разочарование. Придя снаружи, нас буквально криками загоняют на песок. Теперь происшествие в вещевом складе находит свой «эпилог». Мы как сумасшедшие топаем по учебному плацу, туда-сюда, вперед и назад. Гражданская одежда постепенно разбрасывается по плацу. Пот течет маленькими грязными ручейками по лицу, от тел исходит пар, как от тянущих плуг лошадей. Ноздри приобретают черный цвет от пыли, в белках глаз появляются маленькие красные артерии, для ругани у нас не хватает дыхания. И все еще «Встать, шагом марш! – Лечь! – Кругом, шагом марш! – Лечь!» Последние части нашей гражданской одежды теперь полны шлаковой пыли и песка. Солнце печет с неба и приклеивает нам белье к телу. Вопреки всему у нас есть только одна цель: не сдаваться! Быть жестче и выносливее, чем проклятый мучитель ожидает этого. Мы чувствуем нашу общность и осознаем, что должны вместе нести ответственность за поступок одного и поддерживать его.

Несколько командиров наблюдают с края учебного плаца за нашими действиями. Жилистая, не слишком высокая фигура отделяется от группы и спокойно приближается к нам. По команде «Смирно!» унтершарфюрера мы выстраиваемся лицом к офицеру. Мы знаем унтерштурмфюрера Градля с утренней пробежки по лесу и уже узнали, что весь этот человек, кажется, состоит из одних только мускулов и жил

На его лице можно увидеть твердость и самообладание. Наш унтершарфюрер делает рапорт о причине муштровки. Унтерштурмфюрер Градль смотрит безмолвно на грязную гражданскую одежду и приказывает приостановить штрафную строевую подготовку.

«Выстроиться полукругом!» Открытым кольцом мы окружаем офицера.

- Господа (!), я сразу скажу, что я – выходец с нашей общей родины! Я живу уже много лет среди людей, которые вам теперь кажутся совершенно чужими. Я полностью понял бы ваш образ действия, если бы я не был знаком с легкомысленной и иногда необдуманной манерой выражения здешних людей. Это слово «тупой народ» здесь давно превратилось в устойчивый оборот речи и вовсе не относится к своеобразным чертам именно нашего народа. Однако, для того, кто этого не знает, такое выражение должно выглядеть оскорбительным. Но даже в таком случае недопустимо, чтобы каждый становился сам себе судьей. Жалобы в будущем нужно подавать при рапорте, чтобы такие или похожие происшествия разбирались и пресекались в служебном порядке. Рота немедленно отправляется на обед. В 13 часов она вся в спортивной одежде продолжит штрафные упражнения!

Мы стоим, будто пораженные молнией. Вместо понимания теперь нас ожидают повторные мучения.

После короткого обеденного перерыва мы, как приказано, снова выстраиваемся здесь в тренировочных костюмах. Мы бежим через всю область казарм в светлый сосновый лес. Здесь еще по краям песчаной дороги растут знакомые нам кусты вереска, в ярком полуденном солнце сосны издают особенно пряный запах. Все же, какой нам от этого толк? Скоро соленый пот снова станет разъедать нам глаза, и пар от наших перегретых тел перекроет аромат вереска и сосен.

Унтерштурмфюрер Градль отделяется от головы колонны и пропускает роту мимо себя. «Шагом!» Сейчас начнется! Прямо сейчас нам прикажут «лечь!» «Песню!» – «Жил-был однажды стрелок, веселый и свободный...!» У нас есть еще короткое время, чтобы передохнуть.

Скоро лес расступается, и неожиданно открывается вид на продолговатое озеро, на котором резвятся парусные лодки и моторки, а буксиры мирно тянут свои грузы.

К нашему немалому удивлению мы видим бледного парня с вещевого склада с тяжелым пакетом у его ног. Ему приказывают заняться распределением. Груз, который он сюда притащил, оказывается мелочью – 120 плавок. Ему тоже досталось, как мы легко можем увидеть по его покрытому потом лицу и неуверенному взгляду.

Вместе с «пруссаком» мы плывем в теплой воде озера Ленитцзее к его глубинам.

Мы снова чувствуем себя великолепно в нашей бьющей ключом молодости в светло-коричневой воде Хафеля и на желтом горячем песке бранденбургской земли.

Только теперь мы замечаем, что вокруг собралось несколько красивых девушек. Наши тирольцы, по своей натуре «открытые всему миру», сразу подходят к ним и уже завязывают первые связи с местным населением принимающей нас страны. При этом они пользуются своим тирольским диалектом, что придает им в глазах красавиц, вероятно, еще кое-что экзотическое, вроде «крутых скал и охотничьей крови». Шансы наших сыновей высокогорья огромны! Я никак не могу сравниться с ними с моей горой Вайдхофенер Шнабельберг высотой 800 метров, не говоря уже о моих недокормленных пятнадцати годах жизни.

Мы уже забыли о неприятности с «пруссаком». Собственно, «он, может быть, вовсе и не такой плохой, этот увалень!» Это уже начало примирения, и оно заканчивается приглашением одного штирийца в родной дом «пруссака» (с сестрой!) в Берлин. Он острый на язык, и за словом в карман не лезет. «Бог за того, у кого нет шанса!» – такова общая точка зрения. Унтерштурмфюрер Градль с удовлетворением наблюдает за происходящим. Он достиг того, чего он наверняка и хотел достигнуть.

Несколько недель прошли с тех пор. Мы стоим под парами с утра до вечера. Наш унтершарфюрер Фетт с отчаянным упорством старается сделать из нашей маленькой кучки дисциплинированное отделение. Но, конечно, если бы я сам стоял перед нашей шеренгой, то у меня бы тоже улетучилось все мужество при взгляде на наши жалкие фигуры. Хотя наше обмундирование было исправлено до сносного вида, осталось еще многое, что следовало бы изменить.

Для нас непостижимо, что современная армия, которой все же должна быть немецкая, до сих пор придерживается непрактичных традиционных предметов формы; таких, например, как галстук и неуклюжие сапоги, прозванные Moortreter («болотоходы», «говнодавы»). Объясню для будущих поколений: Галстук – это не предмет одежды, нет, и не предмет украшения, тоже нет! Он – нечто излишнее, предназначение которого состоит в том, чтобы чистить его семь раз в неделю. Это петля, которая затягивается у солдата на шее и закрепляется на подтяжках – если они есть. Если у него их нет, то эта хреновина защитного цвета с крохотным слюнявчиком свисает с шеи, незакрепленная, выше или ниже кадыка – «для уважения народа, для защиты от врага». Но если она закреплена согласно инструкции, то она великолепно симулирует наличие защитной рубашки, вместо невзрачной белой рубашки без воротника. При строевой подготовке эта смешная повязка еще как-то держится, но при боевой подготовке она очень скоро становится самостоятельной. Тогда «слюнявчик» однажды оказывается сзади на спине или еще где-нибудь и в самом буквальном смысле слова подвешивает нас за шею.

«Говнодавы», в свою очередь, верхними краями голенищ доходят до подколенных впадин, перетягивают кровообращение, висят как свинец на ногах и защищают от проникающей жидкой грязи – в глубоком песке, который при нашем ползании попадает в голенища.

В нашем оснащении и вооружении много чертовски старомодного. У нас все еще есть «легкий» пулемет водяного охлаждения времен мировой войны: скверно тяжелая вещь, громоздкая и полная коварств с его вечными задержками при заряжании. 8-я рота – преимущественно венцы – должна мучиться с еще более тяжелым станковым пулеметом и принадлежащим к нему станком. Придет ли хоть одному из этих оружейных конструкторов в голову мысль использовать для пулеметов систему воздушного охлаждения, такую же, как на пистолетах-пулеметах?

Между тем наши новые казармы уже готовы – светлый момент в этой лагерной жизни. Не то, чтобы я имел бы что-то против нарядных новых бараков – другие подразделения жили в них и не выехали бы добровольно, так уютно они их обустроили – но пятьдесят человек втиснутых в одно помещение, чтобы заниматься служебными обязанностями, жить и спать там, это неприемлемо. Наше отделение, из двенадцати солдат, получает одну комнату на четырех и одну на восьмерых: снова двухэтажные кровати, но с новыми матрасами вместо (вовсе не неприятных) соломенных тюфяков, достаточно большие столы с табуретками, и для каждого по одному двустворчатому шкафу. Мы сразу заботимся о том, чтобы простая обстановка стала несколько уютнее: вазочки с цветами на чистых, нарядных скатертях, пейзажи нашей родины на стенах и фотографии наших девушек в шкафах смягчают строгость военного стиля. На стене висит гитара, и на еще пустом шкафу лежит даже великолепный аккордеон. Он принадлежит Францу Унгару из штирийского Обдаха. Он был дома помощником лесничего и часто рассказывает нам на самом жутком охотничьем жаргоне о самой опасной охоте на серн, оленей и о многочисленных охотничьих попойках – в которых он сам, конечно, никогда еще не участвовал. К очень большому его неудовольствию он – самый последний в строю. Первым стоит длинный Шимпфёсль, ширококостный и худой дровосек из Тироля, который – как мы дразним его – вступил в СС, наверное, просто от сильного голода. Справа от меня стоит тогда еще Карл Вольшлагер из-под Зальцбурга, и после меня стоят следующие девять солдат, которых даже не стоит называть по именам, потому что они – совершенно негодные солдаты, как уже не раз заявлял наш «уша» (унтершарфюрер) Фетт. Наряду с нашим 3-м отделением в 1-м взводе есть еще 2-е отделение под командованием унтершарфюрера Вэшпфеннига, из-за которого мы все завидуем этому отделению, а также 1-е отделение под командованием унтершарфюрера Хельмута Пандрика. Вот им мы из-за него совершенно не завидуем; скорее мы искренне им сочувствуем.

Но, во всяком случае, первое – лучшее отделение в роте. Безукоризненные от кровати до туалета, первые во всем, они еще лежат во сне с прижатыми ушами и подбородком на галстуке. Все же они – бедные свиньи, которые достались в руки садисту. Пандрик, в отличие от несколько расхлябанного Вэшпфеннига и иногда снисходительного командира нашего отделения, это настоящий сверхсолдат. Весь его внешний вид исключительно неприятен. Глаза слегка навыкате, тонкие губы и лицо, на котором никогда не мелькает улыбка, выдают твердость и абсолютную беспощадность, скажем лучше: жестокость. Живодер, мучающий людей ради собственного удовольствия! Мы все не любим его, и он, кажется, чувствует это. Напротив, наш «уша» Фетт просто безвредный начальник, который время от времени старается разыгрывать из себя сурового человека. Тогда он очень страшно кричит через всю казарму – к ужасу других отделений.

Служба строга и совсем не учитывает нашу или мою молодость – или же она так трудна как раз из-за нашей молодости.

Распорядок дня с понедельника по пятницу выглядит следующим образом:

05.00 подъем

05.05-05.30 зарядка

06.30-07.00 уборка помещений и территории

07.00 – 12.00 утреннее построение, затем строевая подготовка

13.30-17.00 боевая подготовка и стрелковая подготовка

17.00-18.00 чистка оружия и приведение в порядок одежды

19.00- 20.00 занятия (изучение вооружения, личная гигиена, охрана здоровья, национал-социалистическое мировоззрение)

21.00-22.00 уборка (комнаты, душевая, туалет и прихожая)

22.00 проверка и прием комнат U.v. D. (дежурный унтер-офицер)

Если до тех пор все не блестит чистотой или кто-то еще не лежит в кровати, назначаются особые упражнения в ночной одежде или один час «маскарада». Естественно, отдельные учебные предметы также смещаются, иначе мы бы стали бы исключительно «послеполуденными воинами». Во время вечерних занятий мы стараемся не заснуть. Если тогда на предмете «личная гигиена и охрана здоровья» в бог знает какой уже раз обсуждаются темы мытья ног холодной водой, поведения в обращении с женщинами за воротами казарм и рекомендации использования четырнадцати листков туалетной бумаги на один процесс, и кто-то из усталых воинов скользит с табуретки, то это сразу же влечет за собой пробежку по ночному сосновому лесу.

Суббота по служебному расписанию – нерабочий день после 15.00, так же все воскресенье, исключая уборку. В воскресенья и праздники мы должны только в 7.00 вставать с кроватей.

Наш ротный старшина с крючковатым носом, однако, прекрасно умеет занять нас также в эти дни на полную катушку: Он просто на последнем построении в субботу в 15.00 назначает на понедельник на семь утра проверку оружия, одежды и оснащения, а также проверку помещений. Это значит, естественно, что мы должны использовать оставшееся время субботы и все воскресенье для того, чтобы почистить тиковый комбинезон, предметы оснащения, комнаты до самых дальних уголков, форму и оружие, вымыть пол в казарме щелочью соды и шваброй и помыть окна, чтобы в понедельник в 7.00 быть готовым к любым проверкам. Мы с самой чистой душой желаем, чтобы наш ротный старшина, штабсшарфюрер Брёммер, провалился ко всем чертям. Но, вопреки всему, он не Пандрик! Он, вероятно, слишком хорошо знает, что будет на душе у молодых людей, если оставить нам слишком много времени на безделье и размышления.

Едва у меня прошло первое и самое тяжелое время подготовки, и выходные оказываются частично в свободном распоряжении, но при этом без права покидать казарму, как начинается страшная тоска по родине. Это ребенок во мне, который защищается от того, чтобы вступить в мир взрослых, безоговорочно оказаться в их воле. Я мечтаю о нашем буковом лесе, в котором мы знали каждый уголок, о колодце под огромной липой, где мы собирались вечерами, об узких, угловатых переулках нашего старого, любимого города, и о его красивых девушках, на которых я только начал смотреть другими глазами.

И я первым покинул эту дружелюбную атмосферу. Мальчики в моем окружении были, за немногими исключениями, детьми из рабочих семей. Роскошь была чужда нам, летом мы бегали босиком по горячей каменной мостовой, по лугам и полям. Мы крали яблоки с деревьев у крестьян, чтобы потом есть их в каком-то укрытии, мы ловили форель и уклеек в речушке Урльбах и поджаривали их на костре, мы купались в ледяной воде Иббса – короче, мы были чудесными озорниками.

И теперь? Прошло все детство, я внезапно оказался в мире строгих закономерностей.

В течение этих дней мы должны были отправить с лагерной почтой домой нашу штатскую одежду. Я делаю это с тяжелым сердцем, как будто приходится прощаться с чем-то старым, давно любимым. Пуповина с гражданской жизнью окончательно перерезана.

Вечерами я сижу на подоконнике нашей комнаты и смотрю на юг, где, как я думаю, находится моя родина. Конечно, каштаны в парке Шиллера уже отцвели. Теперь великолепный запах исходит от широкой липовой аллеи, где молодые парочки встречаются в сумерках.

Тем временем стемнело. От главных ворот лагеря доносятся звуки вечерней зари. Медленно и, как мне кажется, грустно звучит трехкратный сигнал трубы и зовет солдат в их казармы. Есть что-то определяющее в этом сигнале горна, как будто бы он говорит: «Парень, да брось ты свои мечты! С удовольствием думай о прошлом – однако, вся жизнь лежит перед тобой!»

Но что, пожалуй, может принести эта жизнь, которую я жду? У меня не хватает уверенности, и я даже не могу сказать, из-за чего. Только несколько дней назад я писал моей матери домой: «Если судьбе угодно, что я должен буду провести мою жизнь не снаружи, как до сих пор, а внутри стен концентрационного лагеря, то мне не хотелось бы дальше жить так». Каким ребенком я все же был, чтобы писать такие строки! Ведь нам строго запрещалось сообщать что-нибудь о концлагере. Эти строки в руках почтового цензора могли бы уже означать для меня смену моей военной формы на одежду заключенного. Снова и снова возникает у меня вопрос о смысле моего пребывания здесь – здесь, в самой близи от концентрационного лагеря. Моим желанием было стать солдатом для защиты Рейха. Для этого я решил пройти серьезное обучение с оружием – но не для охраны заключенных.

Сегодня при вечерней отдаче приказа нам объявили, что наша рота завтра будет разделена по позициям охраны. Теперь мы стоим перед доской объявлений на первом этаже и внимательно изучаем распределение, которое нам пока что говорит еще совсем мало. Я вижу свое имя среди «внутреннего караула казарм». Остаток роты должен осуществлять караульную службу на территории концентрационного лагеря; смена караула в 12.00.

В следующую первую половину дня снова занятия по караульной службе. Нам еще раз объясняют обязанности часового. В особенности охране концлагеря приказывается обращать внимание на предписания и вести себя правильно по отношению к арестантам. Снова нам напоминают, чтобы мы не позволяли арестантам приближаться к себе ближе, чем на пять шагов, и не разговаривали с ними, так как это отвлекло бы от внимания к охраняемым. Невнимательность означала бы опасность для нашей жизни. Наше внимание обращают на то, что в лагере находится очень много профессиональных преступников, которые воспользовались бы любым средством для побега.

Каждое караульное отделение получает свое задание в точном описании: караулы на вышках занимают свои места по трое на каждую наблюдательную вышку. Каждый караул стоит за панорамным стеклом у пулемета и прожектора. Вышек много, и на всех должны быть люди. Ночью еще дополнительные караулы ходят туда-сюда у внутренней стороны стены, огражденные от лагеря плотным проволочным заграждением. Там также параллельно к стене проходит широкая белая полоса на земле. Арестантам было объяснено, что это «полоса смерти» для них. Стоит кому-то перейти за эту полосу, как по ним откроют огонь. Но нам настойчиво объяснили, что огонь нужно открывать только тогда, когда заключенный уже достиг верхушки стены, и перелезает ее так, что вес его тела явно сместился наружу, так что он, если в него попадут, упадет на внешнюю сторону стены. Нам указывают на то, что часовой, который стреляет поспешно или необдуманно, должен считаться с самыми большими трудностями во время допроса комиссией, занимающейся расследованием. На наш вопрос, почему нужно придерживаться такого правила, и не стрелять уже при преодолении заключенным первого проволочного заграждения, мы получаем ответ: Только тогда, когда арестант добрался до верхушки стены, и свесился наружу, суд примет решение, что он действительно намеревался покинуть лагерь!

Если часовой нервничает и промахнется, он будет прав только тогда, если беглец спрячется в лесу. На наше возражение, что при выстрелах по верхушке стены часовые на соседской вышке оказываются под угрозой из-за прямых попаданий и рикошетов пулеметной очереди, инструкторы просто ссылаются на существующее расположение. Ага! Также у «пруссаков»: «Приказ есть приказ!»

Для охраны работающих вне лагеря арестантов нужно выставить цепь сторожевых постов. Она окружает соответствующее место работы широкой дугой и отгораживает его. В дальнейшем еще несколько часовых сопровождения определены для маленьких и больших специально выделенных групп рабочих, которые исполняют свою работу в районе казарм. Сверх того, нужно выделить еще «бегунов», которые сопровождают каждую въезжающую в лагерь машину с грузом и ее водителя, и наблюдают за ними.

Мы, внутренний караул, разучиваем еще раз ритуал смены караула: Подаваемый горном сигнал или барабанная дробь, поднятие или спуск флагов.

Затем после обеда приходит наше время. Рота выстраивается перед местом расположения, раздаются боевые боеприпасы, и я впервые держу в руке смертоносные патроны для возможного использования против людей. Охрана лагеря марширует к воротам казарм. Заинтересованные зрители наблюдают за сменой караула. У меня вторая смена, и таким образом я стою на моем посту с 14 до 16, с 20 до 22, с 2 до 4 и с 8 до 10 часов. Каждый входящий в лагерь должен предъявить пропуск. Посетители получают охранника в сопровождение, те, кто покидает лагерь, должны предъявить увольнительный документ. Тот, кто приходит без ночного увольнительного документа после вечерней зари, о том докладывают в роту.

Вечером караул выстраивается перед флагштоком с винтовкой «на караул»: «Спустить флаг!» и утром «Поднять флаг!»

Точно в двенадцать часов нас сменяет новый караул, и мы маршируем назад в казарму. Мы надеемся на отдых во второй половине дня, но вместо этого следует занятие по использованию станкового пулемета и применению противогаза, который в недалеком будущем будет принадлежать к нашему постоянному оснащению. Во время перерыва мы заваливаемся в кусты вереска и беседуем о нашей первой вахте. Я спрашиваю одного из охраны концлагеря о том, как это было в цепи сторожевых постов у арестантов. Сначала он совсем ничего не говорит и смотрит в сторону. «Подожди, потом сам увидишь!» Больше из него ничего не вытянуть. Из-за него это даже кажется увлекательным, думаю я, и оставляю его в покое.

Спустя несколько дней приходит наша очередь: охрана концлагеря. Наша группа из примерно пятидесяти человек промаршировала в двенадцать часов к строящемуся в нескольких километрах от лагеря заводу клинкерного кирпича и образовала там вокруг этой крупной стройки цепь сторожевых постов. Теперь я стою под редкими соснами, солнце со всей своей летней силой жжет с неба. Искать жалкую тень деревьев – совершенно бессмысленное занятие. Уже вскоре я знаю, какой удачей может быть получить удобное место. Бывалые солдаты уже заранее вычисляют себе лучшие места и пытаются получить еще перед развертыванием цепи постов правильное место в цепочке, чтобы потом – согласно их расчету – оказаться на вожделенном месте. Такими местами считаются хорошо скрытые, на которых вы не особо попадаетесь на глаза контролирующим начальникам, и откуда можно, если нужно, отлучиться на короткое время. Например, если нужно сходить «по-маленькому», то не нужно громко кричать, прося, чтобы тебя подменили. Затем еще высоко ценятся места, в которых гарантировано хоть какое-то развлечение: например, места с оживленным движением, поблизости от дороги или у судоходного канала. Охотно также принимается конвоирование небольших специально выделенных групп рабочих на расположенных в стороне местах. Там можно устроиться так, чтобы заметить проверяющих уже на расстоянии несколько сотен метров, и после этого вести себя соответственным образом.

При любой погоде – в жару или под проливным дождем – утомительно стоять полдня на одном месте, при этом повторяя самому себе для собственного развлечения: «Часовому – если не приказано иначе – запрещено: садиться, ложиться или опираться, есть, пить, спать, курить, разговаривать, кроме тех случаев, когда он должен отдавать служебные указания, принимать подарки и покидать место несения караула до смены».

Расстояние до следующего часового в цепи сегодня составляет примерно восемьдесят метров. Слева стоит Руди Гшвандтнер, а справа Зигфрид, оба они из Тироля. Зигфрид самый старший среди нас и поэтому у него уже более прочные представления. Воспитать из людей его типа «новые личности», как это намереваются сделать, не удастся, если сам воспитывающий еще не достиг своей собственной прочности.

Мы втроем договорились приготовить по сухой ветке, на которую, увидев приближение проверяющего, можно было бы наступить с громким треском, чтобы предупредить друг друга. Мы переняли это от «стариков», которые тоже предостерегали друг друга свистом, хлопком в ладоши или очень громкими рапортами, как например: «Часовой 15, никаких особенных происшествий не случилось!».

Часовому слева, Руди, солнце сегодня точно варило мозг. Он оказался на скверном месте. Ни дерева, ни куста, просмотр со всех сторон, только раскаленный песок под тяжелыми «говнодавами».

Постепенно на нашем участке начинается некоторое оживление. Большая группа арестантов приблизилась к моему месту несения караула и начинает на незначительном удалении валить сосны, отрубать ветки, и уносить не распиленные стволы. C этой целью они становятся слева и справа рядом со стволом, просовывают отрубленные ветви под ствол и с подбадривающими окриками своего капо несут очень тяжелую из-за своей свежести древесину к месту сбора.

Среди работающих мне скоро бросается в глаза один старый, маленький и уже очень ослабший из-за чрезмерных нагрузок заключенный с красным треугольником на груди. Его партнер при переноске – богатырь по сравнению с ним. Также он – практик работы, в той же самой мере, в какой старик кажется неопытным в этом деле. Для великана и для капо это настоящее удовольствие «добить» его. При этом они еще бросают на меня особенно приметные взгляды, как будто ожидают от меня одобрительную похвалу. Большой всегда держит длинную часть ветви в своих руках и бежит, не отягченный, рядом со стволом вперед, в то время как старик при ношении держит ствол прямо рядом со своими руками и падает через раз. Когда он снова спотыкается, он хватается как раз еще обеими руками за ствол, чтобы не попасть под ботинки следующих за ним. Тут капо бьет упавшего дубинкой по рукам, так, что он безмолвно катится под ствол, и на него неизбежно наступают другие заключенные. Когда он не поднимается вопреки крику капо, тот еще раз широко размахивается своей дубиной из сосновой ветки и неоднократно сильно бьет лежащего.

Теперь мое самообладание меня оставило. Плевать на все инструкции! Этот подонок убивает старика, чтобы – так это выглядит – понравиться мне. Мой крик заставляет живодера посмотреть вверх: – Часовой? Старательно он рвет шапку с головы. – Ко мне! Он подбегает как рекрут. Я снимаю винтовку с плеча и привожу ее в положение для стрельбы с бедра: – Твой номер! Так, а теперь отнесите старика в тень, и если я еще хоть раз увижу, что ты намеренно уничтожаешь рабочую силу, я подам на тебя рапорт, и капо тебе больше не бывать!

Я по вздрагиванию профессионального преступника узнаю, что я выбрал правильный тон. Хотя у меня нет права вмешиваться в таком случае – по меньшей мере, у меня нет предписаний для этого – у меня есть великолепное оправдание, если вдруг капо надумает как-то донести на меня. «Саботаж работы!» – у этих слов был достаточный вес.

Что меня в этом инциденте, собственно, так поразило? То, что ослабленного арестанта жестоко бил профессиональный преступник, настоящая скотина? Нет, не только это. Меня задели взгляды этого уголовного преступника, требующие от меня признания и поощрения, вот что потрясло меня. Где мы, собственно, находились? Где я оказался? Как что-то в этом роде стало возможным? Почему «политические» оказались под командованием профессиональных преступников? Еще долго я размышляю над этим и прихожу к выводу: политическим заключенным место в концентрационном лагере, потому что они должны временно оставаться под арестом как возможные возмутители спокойствия и саботажники развития Рейха. Достигнутые национальным социализмом успехи убедят их и сделают их дальнейшее пребывание в заключении излишним.

Все другие, тем не менее – а в особенности, уголовные преступники – должны находиться не в концентрационных лагерях, а в созданных специально для них исправительно-трудовых лагерях. Запирать уголовников вместе с людьми, которые всего лишь придерживаются других политических взглядов, да еще и ставить их им в начальники, унижает политически инакомыслящих самым тяжелым образом. Это позиция, которую я больше не менял.

Вторая половина дня проходит под жгучим солнцем без особых событий. Зато на другом месте работы, поблизости от канала, происходит ужасный инцидент. Арестант с коричневым треугольником на груди приблизился в лесу к часовому. Жара, вероятно, притупила внимательность солдата. В любом случае заключенному – цыгану – с разговором удалось подойти поближе к часовому, чтобы затем одним прыжком подскочить к нему и расколоть ему череп одним ударом лопаты. Стоящий примерно в шестидесяти метрах в стороне соседний часовой недоверчиво наблюдал за приближением арестанта. Он уже не смог предотвратить нападение, но его выстрел бросил убегающего на землю. Убитый часовой на совсем короткое время забыл о том, что здесь противостояли друг другу два чужих мира. Когда в пять часов пополудни цепь сторожевых постов снимается, слух о происшествии уже обошел всех караульных. Настроение сразу становится напряженным.

Нашим последним заданием является теперь отконвоировать шагающих назад в лагерь арестантов. C этой целью мы образуем по обе стороны заполненной марширующими колоннами дороги растянутую цепь сторожевых постов с незначительным расстоянием до заключенных. Карабин лежит готовый к использованию на патронной сумке. Во время прохождения мостов мы должны пересекать эти узкие места совсем рядом с охраняемыми. В такой момент им было бы легко внезапно напасть на нас, вопреки всей нашей готовности к сопротивлению, и обезоружить. Если бы также автоматчикам удалось защищаться в течение короткого времени, то ни в коем случае нельзя было бы предотвратить массовый побег, если он был запланирован. Все же убежать едва ли было возможно. Более поздние случаи должны были показать это со всей ясностью.

Над походной колонной парит светло-коричневое облако пыли, которое превращается в черно-серое, когда колонна приближается к концлагерю. Здесь в области лагеря дорога частично покрыта черным шлаком. Насколько это только возможно часовым, мы избегаем пыли шлака и смрада испарений арестантов. Они поддерживают хорошую дисциплину во время марша. Ряды по пять человек шагают как по линейке. Перед главными воротами лагеря Заксенхаузен колонна сворачивает направо и проходит стоящий в воротах караул. Марширующий в первом ряду капо приказывает: «Шапки – долой!» и рапортует о виде и численности своего отряда дежурному лагерной комендатуры. Во время прохождения арестантов пересчитывают, и после этого они на месте построения выстраиваются на определенных для них четырехугольных участках. Мы же, конвоиры, в сам лагерь не входим и собираемся у ворот, чтобы двинуться назад. Только когда все бригады в полной численности вошли в лагерь, раздается сигнал горна, который отпускает конвой в казармы.

Но мы все еще слышим: «Завод клинкерного кирпича, земляные работы, 94 арестанта!» Взглянув туда, я могу видеть приближение запряженных в повозку арестантов. Также здесь люди выполняют работу животных. «Лагерь СС, бригада для работы на кухне, 14 арестантов!» Четырнадцать упитанных, не знавших никаких тяжелых нагрузок заключенных выходят из строя. «Лагерь СС, строительство учебного плаца и строительство дороги, 108 арестантов!» Эти мужчины – это те, которых мы видели как первых заключенных концлагеря. Пот провел широкие борозды на их почти черных лицах. Легкие их полны угольной пыли, души полны безразличия и понятной ненависти, они после этого ужасно жаркого дня тащатся мимо нас.

Когда спустя много времени последняя колонна прошла ворота, вся охрана сегодняшнего дня выстраивается перед главными воротами и остается там, пока в концлагере не пройдет поверка, и не пересчитают всех заключенных. Наконец, подается ожидаемый сигнал горна, подтверждающий полное прибытие всех арестантов. Только теперь, после далеко слышимого звука горна, собирается цепь сторожевых постов, которая была установлена вокруг рабочих мест лагеря СС, в то время как мы строем уходим к казармам.

«Винтовки, автоматы и пистолеты разрядить!» Патроны подсчитывают и собирают, охрана может уходить в казармы. После повседневной чистки оружия этот день службы заканчивается.

После нашего простого ужина мы сидим в тренировочных костюмах на сосновых скамьях перед квартирой и обсуждаем событие дня: нападение цыгана на часового. Каждый пытается по-своему отогнать этот случай из своих мыслей и смириться с тем фактом, что он – даже если и вопреки его воле – в будущем может занять место, на котором он никогда не намеревался стоять. Свобода была целью одних, а жизнь правом других.

Право! Я еще долго размышляю над этим. Право всегда у более сильного! Где есть сила, там есть и власть, и имеющие власть формируют право по своему вкусу.

Сегодняшний случай был совершенно ясен. Цыган применил все, чтобы вернуть себе свободу, часовой стрелял. Ему, так как он был свидетелем нападения, не в чем было раскаиваться. Но что делать, если, например, такой отчаявшийся арестант упрямо идет через цепь караульных, не обращая внимания на крики часовых, требующих остановиться? Медленно, шаг за шагом. Никакого насилия, никакой ненависти, только тихие слова: «Часовой, пожалуйста, застрелите меня!» Такое уже однажды произошло! Молодой солдат вовсе не был жестоким парнем. Он заклинал старика, все же, повернуть назад, и даже без разрешения покинул свой пост, чтобы проследовать за стариком некоторое время. Но тот продолжал неуклонно свой путь на свободу, пока он не упал между деревьями от освободившего его выстрела. Он был теперь «свободен», а часовой на всю жизнь стал пленником своей совести. Попробуй избавиться от мысли, что ты застрелил беззащитного старого человека!

Теперь я тоже через это прошел: первый выход в город под крылышками обучающего нас унтерфюрера, первый в моей жизни бег на десять километров и первые боевые стрельбы.

Если о первом событии еще можно было бы сказать, что я более или менее хорошо выглядел в черной форме и, учитывая постоянные напоминания нашей «гувернантки» в штанах, усердно думал о престиже нашего отряда, то, к сожалению, приходится сказать, что я оказался очень скверным бегуном на длинные дистанции и только посредственным стрелком. В то время как все товарищи заслужили спортивный значок почти играючи, я не смог пробежать десять километров за необходимое время. Я мог бы быть, пожалуй, самым плохим бегуном в полку. Зато выяснилось, что я стал «маяком роты» на соревнованиях по стрельбе из пулемета. Здесь была важна не столько точность отдельного выстрела, сколько способность удерживать как можно более плотно направленную на цель очередь. Постоянными тренировками, которыми я занимался даже в свободное от службы время, я добился в использовании этого оружия особенных навыков. Я мог заменить ствол, замок и приемник за фантастически короткое время с завязанными глазами и стрелял из любой позиции очередями в головные мишени, грудные мишени и ростовые мишени. Благодаря содействию моего командира роты гауптштурмфюрера Цолльхёфера, стрельба из пулемета стала для меня спортом, и мне удавалось выигрывать на соревнованиях призы и благодарности для роты.

После нескольких 30-километровых маршей и одного протяженностью больше 60 километров – после последнего мы «притащились» в гарнизон в сопровождении маршевой музыки с превращенными в сплошные мозоли ногами – в августе нас отправили на маневры на побережье Балтийского моря. Транспортный поезд довозит нас до Узедома, оттуда мы, молодые вояки, делаем небезопасной местность вокруг Маленького и Большого гаффа. Палаточные лагеря чередуются с частными расквартированиями у людей, которые всегда любезно принимают нас. Мы всегда ожидаем размещения на частных квартирах с большим нетерпением. Каждый надеется, что у хозяев квартиры наряду с хорошим домом есть также красивая девушка. Такое происходит не слишком часто, так как владельцы таких вожделенных существ обычно в своем беспокойстве скупятся предоставлять ночлег молодым солдатам. Однако и тогда ничего им не помогает, если их сосед принимает солдат в свой дом. Какой-то путь всегда можно найти!

В эти последние недели мы снова учимся примиряться с природой и ее влиянием на жизнь солдат. Солнце палит с неба в эти дни середины лета, высушивает нам кожу и глотки, и шторм с озера с силой хлещет дождем по полевой форме. Порой он срывает у нас по ночам палатки вместе с одеялами с усталых тел. В полной темноте мы на покрытых мозолями ногах пытаемся снова перехватить у ливня его добычу.

Во время тянущихся целыми днями маршей дружелюбные отпускники у светских морских курортов ставят у обочины ведра с лимонадом и разбавленным водой вином, чтобы мы смогли наполнять им наши походные фляги. Вопреки мучению от этой жары мы, маршируя дальше, благодарим их солдатской песней. И никто не замечает, что наши носки из-за крови и воды приклеились к подошвам, что «волк покусал нас за задницы» (имеется в виду опрелости от пота, соответственно раздражение, и, конечно, геморрой – прим. перев.), и наши суставы полны трущегося песка. Среди глядящих на нас с восторгом отдыхающих попадаются дьявольски красивые девушки. Что должен там делать солдат с геморроем в штанах? Просто смешно! Вопреки всем хлопотам, это прекрасные дни, которые стоит помнить. После продлившихся две недели тактических учений и маршей нас грузят в Вольгасте на поезд. Наши первые маневры закончены.

«Дома» снова строевая подготовка на покрытом шлаком плацу и тактическая подготовка в песчаных низинах в лугах, которые мы уже можем найти даже во сне, и, естественно, охрана концлагеря, чтобы мы ничего не упустили. Постепенно я знакомлюсь со всеми вариациями этой службы. Я стою ночью на вышках над ярко освещенным концентрационным лагерем, я патрулирую по ночам внутри стен концлагеря, я – «часовой-бегун» у главных ворот, и я в одиночку сопровождаю небольшие группы арестантов к их местам работы в лес и в подземные канализационные и отопительные коммуникации лагеря СС.

Хотя я во время исполнения моих задач по конвоированию всегда начеку и готов защищаться, все же мне ясно, что во многих ситуациях я вполне могу оказаться жертвой заключенных. Что означает «безопасная дистанция» в узком кабельном колодце или в канализационной шахте среди арестантов? Все же я чувствую себя в некоторой степени уверенным. Такие группы составляются из специалистов из числа Исследователей Библии и «политических».

Некоторое время мне удается с помощью ловкого распределения всегда получать для конвоирования одну и ту же бригаду. Это команда для работы в лесу, которая состоит примерно из восьми мужчин среднего и более зрелого возраста, все они – политические заключенные. Хотя это строго запрещено, я часто беседую с ними, так как меня интересует их прежняя жизнь, и я хотел бы также знать причину их ареста. Я могу установить, что здесь случайно или намеренно собралось маленькое общество интеллектуалов. Тон в их «клубе» очень умеренный, и у них хорошие товарищеские отношения между собой. Постепенно я знакомлюсь с ними и узнаю, что привело их в лагерь: они открыто придерживались своих политических взглядов. Я не могу заставить себя произнести унижающее заключенных обращение «ты» по отношению к этим профессорам и докторам. Мы часто обсуждаем политику, и я пробую им – «неверующим» – разъяснить, что их заключение наверняка будет только ограниченным по времени. А именно только до тех пор, пока создание нового Рейха не будет укреплено, и вместе с тем это станет доказательством правильности национал-социалистической идеи. Конечно – так я надеюсь серьезно – они когда-то также из убеждения встанут на сторону новой политической линии. С продвижением работы наше «отношение охраняемого и охранника», к сожалению, заканчивается. Однажды эта бригада больше не появляется в главных воротах. Вероятно, их отпустили, или они растворились в одной из больших бригад.

В ранний осенний день – это все еще происходит в 1938 году – нас неожиданно привозят по железной дороге в Цоссен, на расположенный к югу от Берлина огромный полигон. Во взаимодействии с подразделениями сухопутных войск проходят учения – атаки с боевыми патронами. Я проклинаю «легкий» пулемет в трехтысячный раз, когда я таскаю этот «пожарный насос» с кипящей охлаждающей жидкостью по лунному ландшафту полигона. Галстук, нагрудная сумка и ручной пулемет образуют под страшными проклятиями славное триединство.

Во время учений из-за невнимательности одного товарища зажигательная смесь от огнемета попадает мне на мокрое от пота лицо. Последствием является быстро распространяющаяся сыпь. Меня отвозят в военный госпиталь Лихтерфельде-Вест и кладут в больничную палату, в которой три младших командира лечатся от болезней после своих любовных похождений.

В то время как мне ежедневно выдают порцию мази, мои соседи по палате отправляются раз в день для проверки мазка: два раза отрицательный результат, один раз положительный, значит, все еще раз сначала!

Через несколько дней меня отправляют обратно, где меня дальше должен лечить врач нашей части. «Помазанный», я в это время совсем не выгляжу красиво. Шимпфёсль жалуется, что ему на утреннем построении в момент выполнения команды «Равняйсь!» моя мазь летит ему в уши. Я освобожден от службы вне расположения части, и мне предписано «бережное обращение». Таким образом, я чищу, «тихо плача», пол комнаты, коридор и уборную, убираю мусор вокруг здания казармы и чищу ротному старшине сапоги. День полностью заполнен героическими занятиями такого рода. Не представляю, через сколько ступеней солдатской жизни нужно пройти, пока, наконец, не станешь генералом. «Новая личность» во мне заметно растает.

В эти дни я получаю письмо от двух друзей из моего родного города. Они на пару лет младше меня. Мать мальчиков еврейка и держит маленькую лавку, с которой они еле-еле держатся на плаву. В день перед моим отъездом я простился также с этой семьей. Мать и бабушка очень просили меня, чтобы я что-то сделал для этих бедных евреев. Простая бабья болтовня, которую не нужно особо принимать всерьез! Правда, я знал, что национал-социалисты плохо относятся к евреям. Один штурмовик в форме СА, время от времени пытавшийся на нашей улице раздавать листовки с громкими возгласами: «крик о помощи!» и «призыв к борьбе!», прояснил это нам, мальчишкам. В благодарность за это мы потом бежали за ним и вопили вместе с ним: «крик о помощи!» и «призыв к борьбе!».

Теперь письмо: оно было ответом на мои многие вопросы, как обстояли теперь дела дома, и как они теперь без меня справлялись с ловлей форели и плаванием на барже по Иббсу, купаньем в Урльбахе и футбольными матчами на лугу Шёргхофера за пригородной железной дорогой. Яблоки там уже созрели, а я должен быть здесь стать новой личностью. О, господи, теперь старики опять плачут в письме, что они боятся будущего. Что там такое может все-таки случиться? Делайте вашу работу и не заботьтесь о политике, и никто вас и пальцем не тронет. Сыновья их – ребята совсем другого склада, они живут без страха перед будущим. (Еврейская часть этой семьи сравнительно легко пережила национал-социалистическую эру, сыновья стали солдатами Вермахта, воевали и вернулись с войны живыми.)

Есть что-то своеобразное в людях. Там мы жили все вместе в этом прекрасном старом городе, и все же они могли за один час выступить друг против друга как враги с оружием в руках.

В нашем доме, на Иббсицерштрассе, 40, жил на первом этаже безработный подмастерье столяра, он был в нелегальных СС, на втором этаже жили фабричный рабочий и социал-демократический функционер, а также очень солидный и обеспеченный богемский портной, который никогда ни с кем не ссорился. Его супруге я был отдан на попечение, и она добросовестно старалась за восемь утомительных лет сделать из доверенного ей маленького озорника большого. Если как раз не было никакой политической напряженности в воздухе, то самый глубокий мир царил в доме, но если снова «поднимался вихрь», то красные и черные в своей форме, увешанные револьверами, которые они прятали в каком-то углу, срочно спешили из ворот дома, не забыв при этом еще быстро бросить мрачный взгляд на хозяина дома напротив, который в форме «Хаймвера» спешил к своему месту сбора.

Красные, коричневые, черные – я уже как ребенок не понимал этого. И поэтому лозунги нового Рейха так понравились мне, с их увещевающим призывом: «ОДИН народ, ОДИН Рейх, ОДИН вождь!», так как они позволили ожидать окончания вражды между братьями. Я видел «социалистов», как они занимали свои позиции с пулеметами, направляя их стволы на горожан. Я видел, как «Хаймвер», вооруженный станковыми пулеметами, выдвигался со своего сборного пункта, Салезианского двора, чтобы сделать то же самое с красными, и я видел, как федеральные вооруженные силы разворачивают артиллерию, вынужденные ради спокойствия и порядка стрелять по своим же братьям и отцам. Чтобы понять это, нужно действительно быть взрослым, здоровый мальчишеский мозг с этим не справится.

Эта эпоха прошла, слава Богу. Жертвы этих лет должны были стать постоянным напоминанием для нас.

Когда я очнулся от своих мыслей и посмотрел из окна купе, толстые клубы тумана проносятся мимо. Над землей лежит самый ранний рассвет, луга, пашни, пруды, улицы и ручьи, много старых ив в горбатом мире. Ландшафт Лесного царя, такая мысль проносится у меня в голове. Холодный туманный воздух дует сквозь щели окна. «Ездок оробелый, не скачет, летит...»

Наши знамена в неправильном месте

В Вайдене – городе, который, конечно, получил свое имя от окружающего ландшафта с его многочисленными ивами – поездка для нас заканчивается. Затем огромные грузовики для перевозки личного состава везут нас к неизвестной нам цели. Мы все время едем в гору, навстречу утреннему солнцу, которое появляется на горизонте. Движемся на восток, к чешской границе.

- Если так безумно гнать дальше, то мы к полудню будем в Праге! – мудрый Кеттенмайер, бывший косарь в Форарльберге, рассчитал это с алеманской хитростью.

Мы объезжаем какой-то небольшой городок – «Флоссенбюрг» было написано на указателе. Снова едем в гору, и теперь, далеко от окрестностей городка, машины останавливаются на широкой площади. Мы у нашей цели.

Наша цель? Нет, это не наша цель. То, что мы видим, это бараки, достаточно примитивно построенные, без малейшего комфорта. Сначала мы должны временно обставиться тут, чтобы разместить наши вещи и поспать. После первоначального огорчения скоро нам доставляет удовольствие с помощью хороших идей и сноровки создать уже почти роскошную обстановку.

Из моего отделения два человека отправляются в путь для «организации». Унтершарфюрер Дерикс, наш новый командир отделения, предписал это самолично, с дополнительным замечанием: «Среди товарищей это называется организовывать, но если вас поймают, то вы украли! Ясно?!»

Все «организуется» так: доски, фанерные плиты, картон, гвозди, шпагат, мешки и из ротной канцелярии роты и дорогостоящий аккумуляторный фонарь. Однако, мы должны снова вернуть его обратно, так как иначе сразу же стало бы известно, кто «организовал» бутылку немецкого коньяка («вайнбранда») у старшины.

Едва мы обставили самое необходимое, как уже распределяются первые караулы: охрана лагеря и охрана концлагеря! Уже во время наших первых прогулок мы узнали, что здесь создается концентрационный лагерь; он пока еще очень маленький и неприметный, но, если все нас не обманывает, то даже сейчас уже этот лагерь планируют постоянно увеличивать. Такие же примитивные, как наши бараки, также бараки арестантов за высоким ограждением из колючей проволоки.

Заключенные производят впечатление оборванных, замученных работой людей. Их работа самая тяжелая: своими руками они строят из добытого их собственными силами камня стену вокруг своей арестантской судьбы.

В пять часов пополудни их колонны маршируют назад к лагерю. Их видимая для нас работа вне лагеря для них закончена. То, что происходит далее в лагере, остается скрытым для нас. За это отвечают люди «комендатуры», которые ведут себя очень сдержанно по отношению к нам и не должны повиноваться приказам наших командиров.

Более старшие среди заключенных должны были участвовать уже в мировой войне, более молодые, наверное, уже прошли двухгодичное военное обучение. Итак, если бы им дать оружие, это был бы сильный отряд, который мог бы справиться с единственной ротой охраны – если бы они не были пропитаны профессиональными преступниками, занимавшими более высокое положение среди арестантов, или если бы к ним пришла какая-то поддержка снаружи. Однако время было против них.

Сегодня, в субботу, была моя очередь штрафных занятий. Меня поймали на том, как я после возвращения из цепи сторожевых постов разгрузил свою сумку от великолепных маслят, чтобы поджарить их на нашей самодельной плите. К сожалению, я не нашел объяснения того, когда и как грибы попали внутрь сумки, если только я не провинился, отлучившись во время несения караульной службы.

Мои товарищи были на службе до трех часов дня, за исключением охраны лагеря и концлагеря. Если они выдержали строго осматривающие глаза дежурного унтерфюрера, они могли выйти в лежащий внизу городок и пытаться завязать знакомства. До сих пор им еще не удалось добиться больших успехов. В отличие от Ораниенбурга, где наши молодые солдаты с галстуками терялись на просторах Берлина, мы остаемся здесь – из-за нашей собственной, предписанной нам изоляции – отделенными от населения. Хотя мы ходим здесь среди людей не в черной парадной форме, а в серой полевой, дистанция остается ощутимой.

Солнце палит с неба, когда я, одетый по-походному и с ручным пулеметом водяного охлаждения времен мировой войны, рапортую о своем прибытии унтер-офицеру, руководящему штрафными занятиями. Унтершарфюрер Хинце, чемпион по боксу полка в Ораниенбурге, человек не мягкого сорта, а представитель тех, у кого проявляются нежно-садистские наклонности. Хотя наши младшие командиры отвыкли видеть в нас, австрийцах, слабых, легко «поддающихся» неженок, они снова и снова с полной силой проверяют нас, если подворачиваются такие поводы. Двухчасовую «гонку с переползанием» едва ли можно вынести, не сломав при этом собственную волю.

Тут же это начинается, бегом марш из лагеря и для «настройки» быстрым галопом – встать и лечь, встать и лечь. При этом Хинце с удовольствием и неторопливо идет в направлении Флоссенбюрга. Все же, он же не настолько сумасшедший, чтобы представить меня местному населению в таком виде?

После того, как у нас часто был запрет покидать лагерь, и с жителями еще не было контакта, все-таки это возможность познакомиться со страной и людьми.

Все же, нет! Перед городком справа тянется картофельное поле, поднимаясь вверх в гору. Это уже находка для нашего Хинце! И он теперь гонит меня вверх, в длинной шинели, в надетом противогазе и – о, господи – с таким легким ручным пулеметом вместе с его наполненным водой кожухом.

Двигаюсь вверх без перерыва, всегда бегом, а вниз со все время повторяющимся «ложись!» на полном ходу. Идея Хинце состоит в том, что я, когда бегу вверх, постоянно наступаю на полу шинели, а также снова и снова в буквальном смысле падаю в грязь. А при беге вниз легкий пулемет своим весом тянет меня к земле и заставляет несколько раз перекувыркнуться. При этом ранец и противогазная сумка обязательно бьют меня по затылку. При каждом вставании на ноги я пытаюсь украдкой ослабить фильтр противогаза, чтобы вдохнуть больше воздуха. Это мне также удается, и незаметно для Хинце. Но этого воздуха все еще мало для моих сильно запыхавшихся легких. Неожиданно после повторного падения Хинце стоит рядом со мной и снова несколькими движениями завинчивает фильтр. Опытному солдафону показалось подозрительным, что я так долго держусь.

Итак, теперь все заново! Теперь я прыгаю на корточках вверх в гору, держа пулемет в обеих руках. При этой жаре, в этой одежде и на мягкой земле это жалкое мучение. Уже после двадцати метров прыжков на корточках в гору у меня темнеет в глазах, и я кувыркаюсь назад. При этом противогаз так съезжает у меня с лица, что я могу несколько раз вдохнуть свежий воздух. Пулемет лежит в грязи, каска валяется далеко внизу между кустами картофеля. Когда я восстановил свое первоначальное состояние, прыжки продолжаются, на этот раз вниз. Поддерживать равновесие с уставшими коленями и икрами, с ослабевшими руками, тяжело. Каждые несколько метров я падаю на землю или кувыркаюсь – на этот раз вперед.

Борясь за глоток воздуха, я еще вижу через замазанные грязью стекла противогаза, как группа мужчин и женщин в очень непочтительном настроении, на непочтительном расстоянии собирается перед унтершарфюрером Хинце и говорит ему, очевидно, что-то тоже совсем непочтительное.

Перед моими глазами снова появляется черная колышущаяся пелена с белыми двигающимися точками. Я окончательно падаю – «готов». Хинце снимает у меня с лица противогаз. Я жду, что муштровка продолжится. Все тело как в облаке пара, по раскаленному лицу текут потоки пота, форма – сплошной комок глины, и в пулемете уже почти больше нельзя разглядеть оружие.

Для Хинце это кажется теперь достаточным наказанием, и мы после часа «скачек» снова маршируем назад к лагерю. То ли он действительно посчитал это достаточным наказанием, или же недружелюбное отношение гражданских заставило его остановить муштровку, неясно. Так же мало я, естественно, знаю, было ли вызвано возбуждение этих мужчин и женщин причиненным мне мучением или тем обстоятельством, что из-за этого, вероятно, пострадали их кусты картошки. В любом случае, это закончилось, и я снова выдержал. На то, чтобы очистить обмундирование и оружие от всей этой грязи, уходят остаток дня и воскресенье.

Через несколько недель частичной караульной службы – остальное время заполнено тяжелой боевой подготовкой – нас снова сменяют. Когда грузовики-транспортеры для перевозки людей вывозят нас из лагеря, на въезде на флагштоках развеваются огромное знамя с черепом и костями, знаком «Мертвой головы», и черное знамя с рунами «зиг». Я часто по приказу «Поднять флаг!» поднимал их на мачте и вечером снова опускал по команде «Спустить флаг!».

Это наши знамена, которые мы готовы отстаивать всей силой наших молодых сердец. Но рядом с концентрационными лагерями, однако, они находятся в неправильном месте!

Вопреки ожиданию мы не возвращаемся в Ораниенбург. По железной дороге нас везут на юг. Уже «художник осень» делает свои первые мазки на немецком ландшафте, который проносится мимо наших глаз. – Где-нибудь опять найдется какой-то концлагерь для нас! – трезво замечает Хёльцль Польдль из Штирии. Он один говорит за нас всех то, чего мы все опасаемся.

В Аппенвайере, маленьком местечке между Рейном и Шварцвальдом, наша поездка заканчивается. Сам по себе этот городок ничего особенного собой не представляет. Тем не менее, взгляд на карту сразу говорит нам, что речь идет о важном транспортном узле, который имеет стратегическое значение.

За стратегически важные пункты мы, естественно, чувствуем в себе большую ответственность. Также 5-я, 7-я и 8-я роты прибыли сюда. Таким образом, весь батальон снова объединен в полном составе.

Наша рота размещена в большом зале местной гостиницы на мешках с соломой. Возможности помыться и постирать здесь нет, посуду приходится мыть в Рейне, до которого отсюда пятнадцать километров.

Мы немедленно начинаем с бурной активностью заниматься боевой подготовкой, и разучиваем атаку и оборону во всех вариациях. Однажды мы получаем новые каски защитно-серого цвета. В существенно меньших и более легких касках мы сначала чувствуем себя довольно забавными. Слишком уж мы привыкли к тяжелым, большим каскам мировой войны черного цвета, но уже скоро мы начинаем высоко ценить намного более удобные серые каски.

Новые противогазы, новые каски – и вот уже галстук так славно исчезает из нашего обмундирования. Все же, спустя десятилетия «в высших сферах» поняли, что этот монстр – не помощь, а мука. Теперь форменный китель серо-защитного цвета больше не застегивается до самого верха, а остается открытым в верхней части – это большое удобство при частых теперь форсированных маршах.

Теперь у нас снова постоянно возникают мозоли на всех возможных и невозможных местах тела. Кое-какое тихое проклятие зависает в долине Рейна или в Шварцвальде, но ничего не помогает, мы ведь все равно гренадеры, и выносливость при маршах для нас так же важна, как навыки в стрельбе.

Какими бы впечатляющими ни были наши результаты в маршах, все же, у всех нас без исключения нет честолюбия оставаться марширующими пехотинцами просто ради традиции. С тех пор как в батальоне настойчиво держится слух, что мы в недалеком будущем должны быть переформированы в моторизированную пехоту, у нас есть тихое стремление к такой модернизации. В наших представлениях это выглядит тогда так, что, по крайней мере, тяжелую поклажу будут возить на машинах – это как раз та скромность, которая украшает. Вероятно, можно было бы подбирать еще полумертвых еле волочащих ноги пехотинцев и подвозить их к своим ротам?

Дни в это время года особенно ясны. С высот Шварцвальда взгляд над долиной Рейна дотягивается до Вогез: справа и слева от Рейна немецкая земля, заселенная немцами. Карта у меня на коленях перечисляет во французском Эльзасе полностью немецкие названия населенных пунктов. Отсюда рукой подать до Страсбурга, тесно связанного с Келем на правом берегу Рейна. Страсбург французский, Кель немецкий. Сколько политического безрассудства и грубой беспощадности на протяжении истории могли провести здесь границы, и с каким безразличием при этом не считались с волей людей! С тех пор как французский король Людовик XIV, Король-Солнце, в 1681 году впервые в истории оторвал у вечно разделенной Германии немецкий имперский город Страсбург и присоединил его к Франции – так я вспоминаю школьные уроки истории – за поля и леса, за холмы и луга этой исконно заселенной немцами земли от Альткирха до Лаутербурга вечно шла борьба. Снова захваченные немцами в 1870-1871, в 1919 году опять отвоеванные французами – такова была судьба людей приграничного района.

В мое нерабочее время я охотно брожу по лугам и полям. Хотя я совсем ничего не понимаю в сельском хозяйстве, я чувствую в себе такое же влечение к этому сословию, как и к сословию солдата. Здесь я вижу два задания, которые дополняют друг друга: выращивать хлеб на родной земле и защищать ту землю, которая должна обеспечить нам этот хлеб.

«Солдат и крестьянин»: сущностное родство! Оно определит мою жизнь в будущих десятилетиях.

Первое боевое задание

Когда наш транспортный поезд подъезжает к перрону, я вскакиваю в моей временной постели вверху в багажной сетке купе. Мои товарищи уже стоят у окон, наблюдая за оживленным движением на платформе.

Так быстро все это произошло. Когда я вернулся из путешествия в Шварцвальд обратно в наше расположение, уже было объявлено о запрете увольнений. Среди ночи мы услышали свисток дежурного унтера: «Подъем! Через час роте быть готовой к выступлению!»

Как мы тогда с руганью повскакивали с наших соломенных постелей! Кеттенмайер ругался особенно сильно. Он здесь, как всюду, уже завел себе подружку и на этот вечер его пригласили к себе ее родители. Особо красивой она не была, но зато была высокой и зрелой и, очевидно, обладала и в другом некоторыми достоинствами. – Да тебя же с ней совсем не разглядеть, малыш! – так дразнил его вечером раньше худой Шимпфёсль. Ему было легко говорить, с его-то неприлично высоким ростом.

С раннего утра мы покатились на север к неизвестной нам цели. Мы предполагали, что мы снова вернемся в Ораниенбург. Нам больше понравилось бы провести зиму поблизости от Шварцвальда, чем в «полузиме» Бранденбурга. Куда мы едем на самом деле, этого не знают даже наши унтерфюреры.

Наконец, в Циттау мы высаживаемся из поезда. Это было 8 октября 1938 года. Германский Вермахт вступает в Судеты, с заданием до 10 октября занять их полностью.

Еще ночью наш батальон готовится к маршу возле пограничного пункта. На рассвете будущего дня мы собираемся впервые появиться на сцене военной истории. Между тем начал идти мелкий дождь. В печальном настроении мы сидим в защищенных от дождя местах и ждем приказ на марш. По цепочке раздаются боевые патроны. Несмотря на ночь и дождь, люди всех возрастов окружают нас и ждут, что будет, как ждем и мы сами. Как пройдут ближайшие часы, окажет ли чешская армия сопротивление?

Когда мы выступаем на рассвете, мы готовы ко всему, как к радостному приему судетскими немцами, так и к менее дружеским приветам из чешских оборонительных сооружений. Батальон развернулся, походный порядок установлен. Наша рота берет на себя боевое охранение батальона. Я нахожусь в головной походной заставе и принадлежу, таким образом, к первым солдатам, пересекающим границу.

Маршевая колонна выглядит следующим образом: в самом начале наше отделение в головном боевом дозоре, примерно после ста метров наш остальной взвод, еще через сто метров остальные два взвода нашей роты и, наконец, на большом удалении основная часть батальона, из 5-й и 7-й роты и пулеметной роты со станковыми пулеметами. К нашему огорчению мы перед самым маршем получаем нового, нам совершенно незнакомого командира отделения. Это нам, молодым парням, сейчас вообще не подходит. Ему наверняка уже лет тридцать, и он совсем не производит впечатления военного. Его форма на нем висит, и винтовку он носит как воскресный охотник после окончания охоты. Он постоянно меняет скорость походного марша, что утомляет. Этот человек просто невозможен. Полные отвращения мы следуем за ним, всегда видя перед глазами его висячие плечи.

Еще до наступления настоящего дня, мы проходим чешскую границу под высоко поднятыми шлагбаумами. Рассредоточившись, наше отделение боевого охранения «принюхивается» далеко вперед. Все спокойно. Стук наших подкованных железом сапог гулким эхом разносится от булыжной мостовой. Бах-бах-бах! – звучит в мокрых от дождя первых утренних часах. Лучше бы мы тихо шли на мягких подошвах. Никто ничего не говорит, мы все в ожидании грядущего. Это час нашего первого боевого задания – через полгода после моего поступления добровольцем.

Когда спустя час еще нет никакого сопротивления, напряжение заметно ослабевает. Наш первый пункт назначения Богемская Лейпа. Слева от нее нас встречает бурный поток, верховья реки Нейсе. Но мы скоро отдаляемся от нее, и идем дальше в западном направлении. Мы оставляем за собой деревню за деревней, один городок за другим. Местные немцы встречают нас с радостным ликованием. Мы узнаем, что чешские солдаты ушли прямо перед нашим прибытием. Они совсем рядом, в близком соприкосновении с нами, коллеги из противоположного лагеря! Все еще могут случиться неожиданности. Весть о нашем продвижении летит перед нами. Всюду, где мы появляемся, начинают звонить церковные колокола. Радость населения поистине настоящая. Везде радостно машущие и смеющиеся люди. «Кампания» с ликованием!

В Богемскую Лейпу мы входим вечером после 55-километрового перехода. На улицах стоят опьяненные радостью люди. Мы с трудом пробиваем себе дорогу через эти толпы. Под колокольный звон девушки бросаются на нас и тискают нас под смех и слезы собравшихся. Я не рассчитывал на такую ситуацию при заряженной боевыми патронами винтовке, и я был порядком смущен, что, естественно, не остается незамеченным моими товарищами. Глупый Шимпфёсль, идущий передо мной, естественно, тут же зовет «мамочку» для своего будущего ребенка. Успех от этого в том, что меня теперь также расцеловали со всех сторон зрелые женщины.

То, что мы прошли пешком в наших сапогах такое большое расстояние, это вполне приличное достижение. Однако, подхваченные восторгом населения, оглушенные приветливым звоном церковных колоколов и чувством, что нас тут встречают как долгожданных освободителей, нас буквально переносили от одного городка в другой, из-за чего вся боль и усталость казались незначительными.

Во время сбора батальона и последовавшего затем привала все жалобы внезапно становятся неприятно заметными. Ноги сразу деревенеют от голеностопных суставов до самого таза, ступни горят от многочисленных лопнувших мозолей, и тяжелая усталость наваливается на нас. Когда мы уже представляем себе, что наша задача дня уже выполнена и с радостью падаем на охапки соломы, нам объясняют, что только идущие за нами подразделения полка остаются здесь, а нашему батальону, однако, придется идти дальше. Это известие поражает нас как удар дубиной. Еще до этого мы подменили солдат пулеметного отделения и несли их пулеметы с наполненными водой кожухами и тяжелые коробки с патронами. А теперь нам нужно идти дальше. «Всего лишь десять километров! До следующей развилки дорог и там встать в боевое охранение!»

К этому времени уже стемнело. Розы, которые прикрепили нам раньше жители нескольких деревень, вялые и усталые свисают из пуговичных петель. Мы тоже устали как собаки.

«Походный порядок прежний, головная походная застава высылает вперед дозорную группу из трех стрелков, расстояние тридцать метров, в пределах слышимости!» Выделенные трое солдат с трудом тащатся вперед и исчезают в темноте «в направлении Праги!» как мы кричим вслед им с насмешкой. Назначенный четвертым стрелком, я беру два ящика с патронами и шагаю последним в дозорной группе, впереди идущих за мной трехсот других солдат.

Шаги тяжелые, ремень карабина давно уже натер ключицу до крови, брюки кажутся нам сшитыми из очень грубого материала, и они растерли внутреннюю поверхность бедер до крови, после чего попавший туда пот жжет эти места как огонь.

- Всего только десять километров, ребята! Наш командир отделения со свисающими плечами, нелюбимый и нежеланный, говорит эти слова бодрым голосом. Никакого следа усталости, быстрый шаг, как будто бы он просидел целый день. При этом у него не было еще времени даже чуть-чуть отдохнуть, так как его постоянно вызывал к себе командир роты и давал ему задания.

«Всего только» десять километров. Мы проходим первые сто метров очень медленно и осторожно, пока голое мясо на ступнях снова не привыкло к нагрузке. Тазом влево вперед, тазом вправо вперед – подобие свободных шагов. «Песок» в суставах нужно сначала снова тонко размолоть, прежде чем движение превратится в настоящий марш.

Поуцар должен был сменить первого стрелка. В темноте он потихоньку выливает охлаждающую воду из пулемета, это облегчает его на несколько килограммов. Едва мы выходим из города, как слышится беспорядочная стрельба из винтовок. Поуцар ругается. Без охлаждающей воды пулемет не сможет стрелять, если это понадобится. После того, как мы устало протащились три километра, командир отделения забирает пулемет у Поуцара, чтобы нести самому. Обман с водой тут же раскрывается, и теперь Поуцару приходится дальше усердно нести пулемет – теперь заново заполненный водой. Наше уважение к «новичку» заметно растет, в то время как мы, уставшие, раздраженно ворчим из-за каждой мелочи, например, из-за того, что Шерербауэр из усталости постоянно еле волочит ноги, или что от того или другого исходит неприятный запах, или что Йэхе наступил идущему перед ним Фрювирту на задник сапога. Проклятия шипят в воздухе, «начальство», придурки, должны были бы знать, что можно требовать от пехотинца на марше в условиях готовности к бою. И длинный тирольский дровосек передо мной грозит мне оплеухами, если я в темноте еще хоть раз наскочу на него, увешанного карабином и запасными стволами, и выведу его из равновесия. Пунтигам из Граца, староста роты, напоминает нам, чтобы мы сохраняли спокойствие, и называет нашу перебранку ребячеством.

- Тот, кто может так ругаться, у того еще достаточно сил! Так что, вперед, парни!

- Идешь с нами, так и слушай! – возражает ему длинный передо мной, довольно громко, чтобы командир отделения еще мог это услышать. Все же, он достаточно умен, чтобы не спорить открыто с прусским начальником. Мы начинаем любить «невоенного». Он получил наивысшую похвалу от Поуцара, когда мы на минутку остановились по малой нужде: - Парень-то несет на горбу столько же, сколько и мы!

Наконец! Наконец, мы, кажется, приближаемся к нашей цели. После преодоления вытянутого холма мы замечаем, еще далеко перед нами, огоньки, которые могут происходить только от какого-то поселения. Теперь мучения скоро кончатся.

Когда мы, добравшись до этого местечка, ждем подхода остального взвода, на автомобиле-вездеходе подъезжает какой-то офицер. – Ребята, это еще не конечная цель! До следующего важного перекрестка еще осталось девять километров!

- Как, опять! – доносится из темноты.

- Кто это сказал?! – Потрудитесь представиться!

- Поцелуй меня в задницу! – шипит обозленно Пунтигам. Офицер тщетно выслеживает бунтовщиков в мраке.

С энергичным «Я подам рапорт об этой вашей выходке!» он, наконец, снова садится в свою машину и покидает сцену, сопровождаемый нашими благочестивыми пожеланиями.

Мы валимся с ног от усталости, но не можем лечь, потому что все части тела одеревенели, и мы боимся, что не сможем встать от боли. Горящие огнем ступни ног больше не хотят держать нас. Теперь опухоль толщиной в палец появилась у меня также на левой ключице. Теперь, взяв в руки ящики с патронами, я закидываю себе ремень карабина за шею, которая хотя и была натерта, но пока была свободна от нагрузок.

Теперь, все же, кто-то падает, не сгибаясь, в находящуюся рядом с дорогой кучу хвороста и остается там лежать как бревно. Мы больше не можем сидеть. Задница и внутренние поверхности бедер натерты до того, что превратились в сплошную красную рану, к которой прилипает белье. Как мы должны – «к черту, еще раз девять!» – пройти еще девять километров, если у нас даже нет больше сил отойти в сторону, чтобы помочиться. Мы висим по очереди на уличном ограждении по пояс высотой. Это позволяет немного расслабить ноги и таз, не садясь и не ложась при этом.

Наш командир отделения напрасно пытается поднять нас из принятых нами поз. Он уходит на некоторое время и возвращается с несколькими девушками, которые угощают нас из кофейников горячим кофе с фруктовым шнапсом. Тогда мы принимаем чуть менее приличную позу, чтобы девушки не заметили, где у нас болит сильнее всего. Мы узнаем от них, что наш отряд уже разместился на привал в ближайшей деревне, и для нас там уже заготовлены соломенные лежанки. Это сообщение – как самый прекрасный колокольный звон для нас. Наша благодарность за их приветливую помощь очень искренняя.

Когда мы слышим вдалеке приближение основных сил части, мы выстраиваемся для продолжения марша. Передвигая попеременно то левую, то правую часть таза, мы исчезаем в ночи. Теперь нам остается только враскоряку двигаться по дороге. Мы теперь благодарны каждой капле пота, стекающей вниз по внутренней стороне бедер, она хоть и жжет, но все же «смазывает».

Как мы смогли проделать последний, 74-й километр, мне неясно. Командир отделения только однажды сказал, когда он пропускал нас мимо себя: – Господа, если ВЫ не можете достигнуть приказанной цели, то Я должен ее достигнуть, это же вам ясно?!

Эти слова сработали!

Жители местечка, куда мы пришли, в основном не спят, чтобы встретить нас. Девичьи поцелуи, вино и шнапс не удерживают нас от того, чтобы повалиться как бревна на соломенные лежаки в открытых сараях, не сгибая спин. С оружием в руке, мы сразу засыпаем после этого девятнадцатичасового форсированного марша.

Я просыпаюсь только тогда, когда кто-то с силой стаскивает с меня сапоги и срывает с подошв приклеившиеся к коже носки. Ротный санитар начал свою работу с помощью местной девушки, разбирающейся в медицине. Ножницами он отрезает лоскуты мертвой кожи с темно-красных стоп и ведрами льет «раскаленный» йод – как утверждает Руди Гшвандтнер – на израненные поверхности. Брюки, за которыми скрываются наши растертые поверхности бедер и задницы, с нас не снимают, их лечением мы потом должны заняться самостоятельно.

Когда я хочу вскочить следующим утром, которое было уже не утром, а полуднем, со своей соломенной постели, то меня сразу снова бросает на мою лежанку. Обтянутые свежей розовой кожей ступни ног горят как огонь. Боль в пояснице почти невыносима. Мои товарищи пытаются подняться, но сперва безуспешно. Наш командир отделения лежит в углу и спит. Я узнаю от санитара, что он отказался ставить кого-то из нас в караул, и сам бодрствовал как часовой остаток ночи. Мы находим, что он по-прежнему «совершенно невозможно висит в своем мундире», но то, что он показал нам без громких слов, заставляет нас уважать его.

Остаток дня мы проводим за чисткой оружия и снаряжения и за личной гигиеной. Нас знакомят с нынешним положением, мы выставляем полевые караулы для обеспечения безопасности нашей части. Они стоят широким полукругом вокруг места расположения батальона.

На возвышенности в стороне от местечка мое отделение устраивает свой полевой караул на краю леса. Перед нами простираются широкие луга, и отсюда целый день хорошая видимость и поле обстрела для установленного пулемета, который мы ставим на позицию на краю неглубокого углубления под широко раскинувшимися ветвями здоровенного бука. Опускающаяся до самой земли листва дерева делает нас невидимыми для противника. Наш полевой караул связан полевым телефоном с командным пунктом роты. Нашим заданием является во взаимодействии с остальными расположенными в окрестности дозорами обеспечить батальон от возможных неожиданностей. Свободный от несения службы в дозоре остаток отделения лежит в двух палатках, стоящих за нашим постом и хорошо замаскированных ветками.

У нас еще как раз есть возможность в некоторой степени сориентироваться на местности и установить связь с другими, далеко лежащими дозорами, когда уже смеркается.

Ночь сначала звездная. Когда уже совсем стемнело, мы снова слышим дикую стрельбу из неизвестных нам областей за горизонтом холмов, который теперь отчетливо выделяется на фоне более светлого ночного неба.

Первый полевой караул нашей жизни, военный и с ответственным заданием! Пулемет потягивается, подобно зверю, нагнувшись в засаде в траве, его ствол сквозь маскирующие ветви угрожающе смотрит в сторону противника.

Приказ звучит так: обеспечить охрану нашего участка. Людей, которые появятся здесь ночью, нужно задерживать и содержать под арестом, пока их не заберут. Если люди не останавливаются после трехкратного окрика «Стой!», то в случае их приближения нужно сразу открывать огонь.

У меня третья смена в дозоре у пулемета, т.е. с 22.00 до 24.00 и с четырех до шести часов утра. Еще ранний вечер, и мы все вместе сидим на корточках вокруг пулеметного гнезда, обсуждая все ожидающиеся возможности. От пулеметной позиции к палаточному лагерю за нами мы проложили линию сигнализации самого простого вида: дежурный командир отделения привязывает к своей руке веревку, которая проходит из палатки непосредственно к пулеметному гнезду. Если в случае тревоги он понадобится, то часовой мягко как кузнец дернет за эту веревку и таким образом притащит его в темноте к себе. После пробы нас только просят обходиться несколько более нежно с нашим начальником, так как руку, которая хотела схватить снятые сапоги, вытаскивали к выходу из палатки с такой непреодолимой силой, что наш полководец должен был появиться у пулемета в одних носках.

После того, как ничего особенного больше не произошло, мы отправляемся в палатки, оставив у пулемета первую смену – 1-й и 2-й номер. Этой ночью уже по-осеннему свежо, и ясное небо обещает к утреннему рассвету уже хрустальный иней на лугах перед нами.

Два часа моей смены были действительно беспокойны. С другой стороны холма в царящей тишине ветер доносил отчетливо слышимые крики как слова команд.

Братцы, вероятно, прикончили свой последний маркитантский шнапс и расстреляли все боеприпасы. Сигнальные ракеты в большом количестве взлетают в ночное небо. Были ли они этой ночью еще готовы к каким-то неожиданностям?

Мне становится ясно, что у нас до сих пор – если не считать ночных маршей – вообще не было ночных занятий. «Войну» всегда разыгрывали только днем.

Когда меня затем вытаскивают для второй смены у пулемета, сменившиеся рассказывают мне, что слышали отчетливый, но трудно идентифицируемый шум из перелеска слева перед нами. Вот еще этого только не хватало этой морозной ночью! Вместо отсутствующих у нас шинелей мы набросили себе на плечи полевые одеяла, но все равно никак не можем согреться, так как мы достаточно уже замерзли в палатке, лежа на одном одеяле и накрываясь другим.

Справа от меня лежит тиролец Руди Гшвандтнер как второй стрелок, подающий пулеметную ленту. Я предусмотрительно вставляю ленту в пулемет, чтобы сразу быть готовым к бою. Два раза я дергаю ручку затвора, первый патрон уже лежит на своем месте в патроннике перед стволом.

Сияющее ночное небо исчезло. Теперь густой туман двигается клубами над открытой поверхностью лугов перед нами. Горизонт холмов, который был хорошо видимым раньше и выдавал любое инородное тело на своем фоне, совершенно исчез. Было что-то призрачное вокруг этих ночных беззвучных волн тумана. Ветки ломаются с громким треском, падая с деревьев, и вызывают подозрения, что на них наступил чужой сапог. Сухая листва опадает и превращает то, что днем было бы тихим шелестом, в тревожный шум. Лиса пробегает в кустах и заставляет нас затаить дыхание.

Все же, что мы уже знаем? Действительно ли это просто безвредные опадающие листья и ветки, на самом ли деле это только лиса? Нашим заданием является наблюдать здесь и защищать наших товарищей от неожиданностей. В конце концов, до деревни там внизу только несколько минут ходьбы.

Если коллеги с противоположной стороны подготовили что-то, то они наблюдали за расстановкой наших дозоров и приняли свои меры. Иногда мне кажется, что я вижу в пелене тумана какие-то фигуры, но не могу определить, что это. Порой мне еще кажется, что слышу шаги. Но это же на самом деле не...? Либо они подкрадываются, либо они готовятся – или это я не в своем уме! Йэхе, третий стрелок, который тем временем уже занял свое место слева от меня, толкает меня локтем в бок и пристально вглядывается в темноту. Там, совсем справа! Боже мой, они уже на опушке леса! Руди дико дергает за сигнальную веревку. В палатках за нами испуганно всхрюкнул очнувшийся от глубокого сна командир. Подкравшиеся едва различимые фигуры застывают на расстоянии броска ручной гранаты, предупрежденные устроенным нами шумом.

Внезапно Руди вытягивает руку вперед, указывая направление. Боже! Значит, я, все же, не ошибся, когда мне показалось, что слышу шаги. Как раз перед нами ночь разделилась на несколько более светлый фон тумана и на отчетливо узнаваемые пригнувшиеся тела.

Я должен действовать, причем быстро! Уже в следующую секунду ручные гранаты могут смести нас из нашего углубления и из палаток.

- Стой! Кто идет? – кричу я в ночную тьму, и без паузы: – Пароль!

Никакого ответа. Не двигаются и молчат. Охранение пододвигается поближе. «Открыть огонь!» Тут черные облака тумана сразу оживают перед нами. Но в готовые уже броситься вперед тела ударяет моя смертоносная очередь из трясущегося оружия.

Огонь из ствола слепит меня, световой след, рассыпая искры, с шипением бьет в землю или проносится над горизонтом. Я провожу дугу вправо, до опушки леса, здесь они ближе всего! И тогда назад до левой межи лугов. В перерывах между очередями их грохот как эхо доносится из близлежащих лесов назад.

Лента закончилась. Дрожащими пальцами Руди подает мне заправочный конец новой ленты. Один, два раза передернул ручку затвора, тысячу раз повторенное днем и ночью упражнение. Уже новый патрон лежит в патроннике перед стволом, готовый к стрельбе.

Я очень возбужден и напряженно вглядываюсь в темноту, готовый немедленно стрелять снова. Энергичный крик командира «Стоп!» означает прекращение огня.

Перед нами вздрагивающее биение, страшно беззвучное падение. Только наверху, на горизонте лугов, через равные промежутки времени слышались жалостливые вопли.

Прежде чем мы можем поднять по тревоге роту, полевой телефон звонит в палатке. Наш командир отделения сообщает об инциденте и просит ввиду неясной обстановки прислать разведдозор.

Вскоре они поднимаются от долины и во все еще господствующей темноте осторожно ведут разведку, после того, как его командир искренне попросил меня, чтобы я не стрелял в спину ему и его людям в окружающем их мраке.

Когда начался день, они вернулись назад. Результат в равной мере как поразительный, так и удручающий: На широкой площади лугов вразброс лежат мертвые и околевающие косули.

Обоим профессиональным охотникам роты, Майеру и Унгару, поручают отыскать, возможно, ушедших подстреленных животных и добить их, чтобы они не мучились.

Из еще работающих органов власти никто не объявляет себя ответственным за это дело, так что дичь досталась батальону – приятное разнообразие наряду с вошедшей в моду ужасно соленой селедкой. Но я ем эту дичь не без раскаяния.

Меня вызывают для рапорта и страшно на меня кричат. Мне следовало три раза крикнуть: «Стой! Пароль!». Тогда косули могли бы убежать.

Тем не менее, учитывая сложную обстановку, других последствий мой проступок не имел.

«… и да поможет мне Бог!»

Улицы мокры от дождя, когда мы маршируем от мюнхенского главного вокзала к нашим казармам в центре города. Поздний вечер, 7 ноября 1938 года. Завтра утром должна пройти присяга на верность фюреру.

Уже во время приезда оживленное движение очаровало нас на улицах ночного города: ярко освещенные, широкие, блестящие от только что прошедшего дождя асфальтовые дороги заполнены едущими мимо элегантными лимузинами, на тротуарах множество гуляющих людей.

Но теперь, конечно, спектакль марширующих войск, твердый удар сапог и равномерное покачивание тысяч матовых шлемов владеют картиной обычно гармоничного сосуществования.

На следующий день батальон за батальоном выходит на построение на широкой площади перед Фельдхеррнхалле – Залом полководцев. Торжественная тишина царит над собравшимися для принесения присяги частями.

Незадолго до полуночи звучит команда: «Второй полк, для рапорта фюреру: Равнение направо!»

С двенадцатым ударом часов происходит принесение присяги.

«Я клянусь тебе, Адольф Гитлер, как фюреру и канцлеру Рейха, в верности и храбрости!

Я даю клятву Тебе и назначенным Тобой начальникам в послушании до смерти.

И да поможет мне Бог!»

«... поможет мне Бог!» отзывается эхом от темных фасадов домов, окружающих площадь.

Когда-нибудь еще приносилась клятва верности народному вождю с большим почтением и искренностью? Когда еще выражалось такое большое доверие к нему в его действиях, как это произошло здесь от нас, молодых людей?

Постоянно в карауле

Снова дома, «в родных стенах». Первый шаг по высокой карьерной лестнице к генералу сделан. Мы все продвинулись с точки «два нуля» к точке «нуль». Теперь это также официально отражено на черной доске в фойе: Мы произведены из кандидатов в настоящие эсэсовцы. В знаках различия ничего из-за этого не изменилось, также жалование осталось прежним. Нам так и платят по 25 имперских марок в месяц. И по-прежнему из нас выжимают «пар» во всех вариациях. К сожалению, в объявлениях в фойе отражено еще кое-что: два списка содержат имена тех, которых переводят сюда или туда. Впервые наше товарищество разрывается. Наша рота, к этому времени превратившаяся в одну большую семью, разделяется. Мне тогда даже в голову не пришло, как часто такое еще будет происходить в будущем. О том, куда переводят, нет никакой ясности, так же и о том, когда именно это произойдет. Между тем наше оснащение продолжает совершенствоваться.

Противогазы подгоняются нам по размеру и испытываются в один из следующих дней на одном химическом заводе в Берлине. Когда мы снова покидаем газоубежище, мы все без исключения плюем и кашляем, и хватаем свежий воздух. Подвал был наполнен газом «Белый крест», и мы тренировались менять фильтры: отвинтить фильтр, высоко поднять его, до тех пор, пока последний не снимет свой фильтр, и снова завинтить. Затем то же самое повторялось уже с фильтрами товарища, с взаимной помощью друг другу. Газ сильно сконцентрирован и страшно разъедает кожу. Нет ни одного, у кого от газа не пострадали бы легкие и глаза. У одного круглый фильтр выпал из рук и укатился между сапогами его товарищей. Пока он снова не нашел его, ему хорошенько досталось. Все выглядело, собственно, снова как маневры. Но зачем тогда дробление подразделений? Самые умные знают даже о новых формированиях, для которых мы должны стать основой, подобно стволу дерева. Новички тогда стали бы чем-то вроде малозначительной листвы, которая вилась бы вокруг нас.

Однажды мы на какой-то неприметной станции покидаем пассажирский поезд и много километров маршируем к нашему новому месту службы. Мы нагружены полной походной выкладкой, и на нас новые шинели. Осень только началось, и солнце все еще сильно греет. Когда мы, запаренные как рабочие лошади, дошли до цели, мы знаем все: Посреди леса – вдалеке от любых поселений – расчищена большая площадка. На нем стоят новые бараки за стеной и колючей проволокой.

Никаких маневров! Опять концентрационный лагерь!

- Всё дерьмо, вот так хрень! – раздраженно ругается Кеттенмайер. – Это же задница мира!

При разделении роты унтершарфюрер Пандрик, к сожалению, остался с нами. Он, концлагерь и продолжающаяся осень со становящимися все короче днями и все более холодными ночами – все это подходит к нашему общему настроению. С течением года нам приходится смириться с тем, что Пандрик, слава Богу, существует только в единственном исполнении, а концлагерей – как кажется – будет все больше. Из моей роты еще перед отъездом из Ораниенбурга отряд в составе взвода отправился в Бухенвальд, где, как говорили, тоже должен возникнуть новый концлагерь. То, что мы видим здесь перед нами, первая фаза большого концентрационного лагеря, якобы для женщин – но, похоже, что это просто ложные слухи.

Все-таки, если отделившаяся часть нашей роты тоже получила похожее задание, то скоро будет пять концлагерей: Дахау, Заксенхаузен, Флоссенбюрг, Равенсбрюк и, вероятно, Бухенвальд.

Что однажды сказал старый профессор из «маленькой лесной команды»? «Вся Германия станет одним сплошным концентрационным лагерем».

Виноваты ли мы в том, что мы по эту сторону колючей проволоки? О, небо, к чему эти раздумья? Мы за Рейх, а они против Рейха! Поэтому мы снаружи, а они внутри. Абсолютно ясный случай! И если бы они победили со своими политическими взглядами, то они были бы снаружи и я, вероятно...

Когда я проходил двадцать шагов вдоль забора из колючей проволоки, я решал в своей голове проблемы, которые, собственно, еще не могли бы быть моими. Но, все же, постоянная охрана концлагерей заставляет думать нас больше, чем все другие события на службе.

Ночь звездная и холодная. Если хочется увидеть звезды на небе, нужно отвернуться от установленных по углам лагеря фонарей, тогда заметишь ночной лес вокруг себя и увидишь огоньки Фюрстенберга далеко по ту сторону озера.

Что делать, если службе в охране концлагеря не будет конца? Ведь все указывает на то, что мы были, очевидно, с самого начала избраны для того, чтобы нести именно эту службу. Также те товарищи, которых отделили в Мюнхене от нашего транспорта, остались не в самом Мюнхене, а прибыли в Дахау как будущая охрана. Но зачем тогда для этого такой строгий отбор? И постоянные военные учения? Так что у нас, все же, остается искра надежды на то, что чары концлагерей однажды уйдут в прошлое.

Двадцать шагов налево, двадцать шагов направо – долго тянутся два часа. Ночь холодна. Когда я сменяюсь, части моего автомата полностью покрыты белым инеем.

Мои товарищи расфрантились. Сегодня суббота, и они получают увольнительную до полуночи, унтерфюреры до момента побудки. Сегодня ночью они будут беспокоить Фюрстенберг. Я не среди них: «уша» Пандрик – дежурный унтер-офицер, и я должен в 19.00 явиться к нему в полной выкладке. Назначены штрафные занятия.

Между тем жесткий белый воротник рубашки создает моим товарищам трудности, когда они надевают парадную форму. Черный галстук никак не хочет занять то место, где он должен быть. После завершения этого маскарада они выглядят дьявольски хорошо в своей черной приобретенной за свои собственные деньги парадной форме: черная фуражка, белая рубашка, черный галстук, к форменному кителю длинные брюки того же цвета и модного покроя, черные ботинки. Единственное, что мешает, – это бесформенная повязка с огромной свастикой на левом плече. И без этого излишнего украшения можно было бы определить нашу принадлежность.

Если в Фюрстенберге есть летчики, то до позднего вечера снова будут потасовки, как по традиции в Берлине. Там «солдаты в галстуках» конфликтовали также часто. Перед девушками каждый хотел выглядеть как самый расфуфыренный павлин.

Теперь молодые господа должны еще пройти контроль у дежурного унтера. Это нелегко в случае с Пандриком. Его служебный кабинет находится в бараке напротив. Когда они идут туда, длинный Шимпфёсль прощается со мной с дружелюбно-издевательскими словами: «Держись, парень, желаю тебе приятного исполнения обязанностей!» Воспитание «новой личности» уже отражается у него в словоупотреблении.

Через несколько минут он прибегает обратно, кипящий от ярости. Он срывает с себя парадную форму и бросает ее в шкаф. Через три минуты он вместо парадной формы стоит в жалком тиковом комбинезоне для специальных работ: мытье пола в прихожей, чистка душевой и чистка туалета. Причина этого изменения в увеселении: подъемы (пространство между подошвой и каблуком) его ботинок не были начищены по инструкции – еще одно прусское изобретение, как будто бы кто-то стал измерять уровень чистоты на подошвах.

Шимпфёсль с этим справился. Он вытаскивает из каптерки метлу, щетку с ручкой, тряпку и ведро, дает ведру такого пинка, так что оно с грохотом летит по всему коридору, бросает ему вслед остальные инструменты для уборки, бьет по двери ногой так, что она почти вылетает из косяка, и, вздохнув после такой достаточной «психологической разрядки», садится за стол есть тирольское сало на полдник. После пяти булочек с салом он бормочет еще тихое проклятие и обещает, что сломает Пандрику шею. После этого он принимается мыть вечно засыпанный песком пол, вытирает пыль и чистит туалет и душевую. Когда он как раз возвращается со своих работ, заменивших ему увольнение, я марширую, с полной выкладкой и оружием, с пятнадцатикилограммовым ранцем на спине, к дежурному унтеру. – Рядовой эсэсовец Мёльцер по вашему приказанию прибыл! (Мёльцер – девичья фамилия моей матери).

- Для начала сто приседаний, держа винтовку на вытянутых руках перед собой. И колени сгибать медленно, чтобы сердечко не перенапрягалось.

Причина этих слов про «сердечко» была в том, что приказ по лагерю в Ораниенбурге указывал, что нужно воздерживаться от больших физических нагрузок сразу после подъема. Сегодня утром я решил вместо зарядки остаться лежать в теплом гнездышке и позволить роте без меня бегать по покрытой инеем пустоши. К сожалению, Пандрик проходил неожиданно мимо комнаты и вытащил меня из кровати. За это я и получил вечернюю компенсацию.

Рассчитывая на невнимательность Пандрика, я мошенничаю, пропуская примерно половину приседаний, и рапортую: – Ваше приказание выполнено, сто приседаний сделано. – Ну, тогда вы спокойно сделаете еще раз сто, и на этот раз исполняйте мой приказ правильно! Сгибайте колени медленно, как при замедленной киносъемке. И при этом не перенапрягайтесь!

То, что сотней приседаний дело не ограничится, было мне ясно с самого начала и уже учтено в моих планах. Каждый раз, когда Пандрик поворачивает ко мне спину, я вместо приседаний делаю только слабый поклон и стучу голенищем сапога о голенище, чтобы дать необходимое акустическое завершение моему упражнению. Посмотрим, как я управляюсь со своими делами, еще не вечер. Все же я уже с трудом хватаю воздух, пыхчу, а мои нагруженные карабином руки все больше наклоняются вниз. Пандрик кладет еще парочку брикетов в железную печку рядом со мной и уютно садится за стол, изучая мою гимнастику. Раскаленная печь также без моего содействия в и без того уже жарком помещении заставляет меня потеть все сильнее. Пот течет мне в глаза, в рот и за воротник полевой формы. Длинная шинель отнимает силы, путаясь в мокрых от пота коленях. Груз в ранце заставляет меня качаться то назад, то вперед. Уже дрожат мои колени, и мне приходится применять все свои силы, чтобы этот профессиональный живодер ничего не заметил.

- Теперь можете немного отдохнуть.

Когда он замечает мое удивление, он продолжает: – Работайте теперь только одной ногой, а другая пусть пока отдыхает.

Не стоит и говорить, что я с таким грузом, пожалуй, смогу присесть, но никогда не поднимусь на одной ноге.

- Отказ выполнять приказание?!

Ты, проклятая свинья, хочешь ведь просто принудить меня доложить: «Я не могу выполнить приказ». Вопреки приказу я принимаю положение, пользуясь, все же, двумя ногами. Мне было трудно при этом не упасть назад с моим кирпичным грузом и сохранить равновесие с дрожащими бедрами. При каждом выдохе рта капли пота летят у меня из рта. (Снова введенный) галстук дополнительно лишал меня даже этого воздуха. Когда Пандрик отворачивается на минутку, я одним рывком снимаю с шеи этот самый дурацкий предмет снаряжения и бросаю его в стоящее рядом со мной ведро для угля. Пандрик, должно быть, услышал звук сорванного галстука и яростно бросается ко мне. – Кто вам это позволил? Как вы смеете портить предметы обмундирования?!

Молчу – да и что я мог бы сказать?

- Ах, ранец, пожалуй, стал слишком тяжел для вас? Тогда спокойно снимите его и вместо этого возьмите карабин на спину, а ранец – на грудь. И осторожно, чтобы при этом потолок не рухнул. И теперь мы покинем это гостеприимное помещение и немножко охладимся. Итак, положение для прыжков на корточках принять. И прыгаем!

Уже когда я присаживался, я ударился лицом. Теперь, все же, конец? Но это был не пол, а ранец, в который ударилась моя голова в каске. Когда я пытаюсь выполнить приказ, я делаю только смешное движение вперед. Это не прыжок, а только попытка упасть в пыль. Он добился своего! Я уже не человек, а скорее просто смешная жаба, которая жутко воняет, от которой исходит пар, и она из-за этого ревет в бессильном гневе. Через пелену слез я вижу, как блестящие сапоги Пандрика стоят перед моим лицом, неподвижно. Когда я хочу подняться, тяжелый ранец снова тянет меня к земле. Так я и остаюсь в этом покорном, униженном положении, и ярость из-за моего бессилия пожирает меня, такая глубокая, какая только может быть у беззащитного создания, потерявшего вчерашнюю личность, но еще не получившего завтрашнюю.

- Если вы больше не можете, то спокойно снимите ранец, – очень мягко сказал он. Безмолвно я снимаю ремни ранца с плеч и встаю, покачиваясь.

- А теперь наденьте противогаз.

Я выполняю его команду, зная, что он не будет довольствоваться одним унижением. В другой раз оно может оказаться еще основательнее, все же, оно уже больше не будет таким болезненным. Пот будет течь у меня еще сильнее по телу, дыхание превратится в судорожный хрип под противогазом, но слезы – мои первые слезы уже за восемь лет – больше не выступят на глазах. Я воспринимаю это почти как триумф. Он уже перегнул палку!

- Лечь! Ползком, марш!

Я лежу на грязном полу прихожей барака. Он покрыт миллионами маленьких песчаных кристаллов, которые сверкают в свете. На локтях я ползу по полу. Пандрик широко открывает дверь наружу и элегантным движением руки показывает, что мне нужно переползти через порог наружу. Земля снаружи очень твердая и покрыта острыми камнями. Я чувствую, как они, пока я ползу, засыпаются в голенища сапог. Дыхание становится все прерывистее, желание вдохнуть побольше свежего воздуха все сильнее.

Пандрик приказывает мне ползти дальше. Что же он замышляет? Он приказывает мне, чтобы я забросил винтовку за спину. Он что, хочет довести меня до того, что я от бессильной ярости разобью карабин ему об голову? Без меня, мой дорогой! Без меня! Из-за тебя я не пойду в концлагерь! Из-за тебя – нет!

- Ползти по-пластунски!

Послушно я как червь извиваюсь над землей. Я держу винтовку в обеих руках, прижав все тело к земле, пытаюсь снова поставить дыхание под контроль. И это удается. Теперь ты можешь заставлять меня ползать, пока это тебе не надоест, проклятая свинья, будь ты проклят!

Когда он видит, что он не может добить меня таким образом, он приказывает мне, чтобы я снова надел ранец. Я выполняю его приказ, не упустив при этом возможности вдохнуть пару раз свежий воздух.

Я чувствую, что теперь наступает финал, апогей его садистского искусства муштровки. Надо надеяться, что я выдержу и не потеряю самообладания.

- Снимите ранец со спины и несите его в руках, чтобы вас еще раз не охватила ваша слабость!

Как человеколюбиво, ты точно знаешь, что так это будет еще тяжелее!

И теперь начинается: – Встать, шагом марш! – Лечь! – Встать, шагом марш! – Лечь! – Встать, шагом марш! – Кругом, марш! – Лечь...!

И каждый раз, когда я ложусь, его черные блестящие сапоги оказываются рядом с моим лицом; всегда та же самая злобная улыбка на его губах, с нетерпением ожидающая, что я снова свалюсь без сознания. Он не удовлетворится тем, что сломает меня только физически. Его желание: сломать меня психически, раздавить мое чувство собственного достоинства своими дерьмовыми, до блеска вычищенными сапогами.

«Ты, проклятая свинья, грязный уличный пес!» – я пытаюсь в душе дать волю своей нарастающей ненависти. Я чувствую, как ярость накапливается все больше во мне. Всегда эта самоуверенная ухмылка, вызывающая и подлая, уверенная, настолько уверенная в его превосходстве. Этот поляк заблуждается! Сегодня сверхгерманец, а вчера еще безработный в какой-то заднице далеко на востоке Германии, я стараюсь остыть.

- Лечь! – Встать, шагом марш! – Лечь! – На получетвереньках! – Ползком! – На получетвереньках! – Прыгать! – Прыгать, слабак!

В последнем падении я срываю, пытаясь глотнуть воздух, противогаз с лица. Во второй раз силы мои на исходе. Однако для Пандрика это только полпобеды. Его голос срывается на крик, когда он несколько раз приказывает мне надеть противогаз снова.

Я стою на коленях, согнувшись под тяжелым ранцем. Неужели этому живодеру все еще недостаточно? – кипит во мне. И снова эти блестящие сапоги перед лицом и крик совсем рядом, когда я, запыхавшись, пытаюсь собраться с силами. – Встать, слабый мальчишка! Давай, давай! Встать! Или вы не слышите, тюфяк?!

И все еще черные блестящие сапоги – символическая противоположность моему бессилию; брызжущий слюной мерзкий, кричащий, ругающийся рот совсем рядом со мной.

Ну, хватит! Из последних сил я резко вскакиваю и с силой бью Пандрика в лицо своей головой в каске. С резким ударом затихает его крик, в то время как я снова опускаюсь на землю, оплатив это сильное действие новым приступом слабости.

- Вставайте! – слышу я спокойный голос. Еще одну пару сапог я вижу рядом со мной. Я поворачиваю голову и вижу оберштурмфюрера Шёнера рядом с Пандриком. Вставая, я пытаюсь за что-то удержаться и хватаюсь за колючую проволоку ограждения концлагеря. – Возьмите ваш ранец и ступайте в казарму!

- А вы, унтершарфюрер, идите в санчасть и попросите обработать вашу травму в результате несчастного случая! Мне не нужен рапорт о несчастном случае, я сам был его свидетелем.

И затем в заключение, в очень энергичном тоне: – Вам ясно?!

Когда я уволакиваю свой ранец, его шнуровка разрывается, и бетонные кирпичи падают из него на землю.

Незадолго до Рождества нас сменяет другое подразделение, и мы возвращаемся в Ораниенбург. Это было неинтересное время. Только случай с Пандриком и оберштурмфюрером Шёнером немного помог моему пониманию людей. В остальном это были потерянные недели, как уже многие. В Ораниенбурге все в мрачных тонах. Снежинки падают беззвучно в серые лужи. Летнее полугодие заканчивается, без надежды на веселую зиму нашей горной родины с радостным криком детей, катающихся на санях и лыжах, или лепящих снеговика. Ворчливо – так мне кажется – люди здесь ожидают зиму.

Роту в две очереди отправляют в праздничный отпуск. Мне повезло, и я еду с первой группой домой на рождественские дни. «Домой» – но где же он теперь, мой настоящий дом? Я ведь никогда не знал родительского дома в обычном смысле! С моего рождения у меня были только разные временные жилища, пока я рос.

Сначала это была больница в Вене, городе, который показался мне подходящим, чтобы появиться на свет. Совсем маленьким ребенком я неоднократно менял место жительства где-то к югу от Вены. В конце концов, люди бывают иногда слишком привередливыми относительно своего ближайшего окружения. Когда я вышел из самых бедственных обстоятельств моей первой стадии развития, я находился уже в моем старом, любимом Вайдхофене. Здесь я могу уже вспомнить о важных событиях до возраста двух лет: например, как я однажды проглотил листок календаря, из-за чего смертельно испугался, пока не нашлась какая-то милосердная рука, которая, засунув похожий листок календаря в содержимое моего горшка, «доказала» мне его легкое прохождение, что я принял не без значительного недоверия.

Я действительно хорошо помню вечно затхлую и сырую однокомнатную квартиру на первом этаже дома № 42 на Иббсицерштрассе, более поздний переезд на второй этаж, здесь уже помещение считалось роскошным из-за деревянной стены, отделяющей спальню от «кухни-столовой».

Я был отдан на попечение супруге моего дяди, рабочего лесопильного завода. Я любил дядю, зато его жена не давала мне повода проявлять к ней похожие чувства. В течение пяти лет ее влияния на мою детскую жизнь я познакомился со многим неприятным и тягостным, что я запомнил на всю жизнь. Поэтому те немногие люди, которые дружелюбно относились ко мне в это время, очень хорошо сохранились в моей памяти.

Также эта фаза прошла. В доме рядом, номер 40, я, после того, как пошел в школу, нашел дружеский прием и приемлемые условия. Роскоши и изобилия в любой форме здесь тоже никакой не было, но это никак не вредило. Когда эта прекрасная перемена произошла, я в народной школе только что сменил грифельную доску на тетрадь.

Все это приходит на ум мне, пока я, сидя в уголке у окна, смотрю на то, как негостеприимная страна катится назад мимо меня.

Уже сегодня вечером я буду дома. Все же, это мой домашний очаг! Они будут рады встрече со мной, и это уже действительно много! После десятичасовой поездки по железной дороге по всей Германии, назад по той же железной дороге, по которой я приехал восемь месяцев назад, я возвращаюсь в мой старый город. Радость встречи велика. Бывший школьник превратился в элегантного молодого мужчину. Когда я перед своим первым выходом не совсем без тщеславия рассматриваю себя в зеркале у портного, я замечаю, что действительно очень хорошо выгляжу – так мне кажется. Слишком быстро проходят те немногие дни, которые я могу провести в хорошо знакомом мне кругу также со своей матерью. Рождество здесь как всегда это праздник семьи, праздник сопричастности, праздник без лишних слов. Рождественская елка осталась для стариков еще тем же, чем она была в их молодости. Между праздниками ко мне приходит письмо из моей части с сообщением, что наша новая казарма совершенно сгорела. Рота теперь временно разместилась в старой столовой.

Поэтому я со смешанными чувствами возвращаюсь из первого в моей жизни отпуска.

Бранденбургская зима – слава богу, только короткая – уже снова подходит концу. Кроме дождя не было ничего, о чем можно было бы что-то сказать. Немного тонкого гололеда, холодный ветер над сухой, старой травой, на земле под которой можно увидеть смесь инея и серого снега, когда мы, с оружием и оснащением ползаем по ней во время участившихся полевых занятий. Теперь ночные тревоги, ночные марши и ночные тактические учения стали более частыми. Когда мы, ориентируясь по походному компасу, топали темной ночью по неизвестной территории и заблудились, поливаемые дождем, мы проклинали всех святых на небесах. Но эта служба – наше настоящее задание, и эта «психическая разрядка» для нас совершенно в порядке.

Я записался на курсы водителей. Учеба начинается в то время года, когда солнце быстро и отчетливо начинает набирать силу.

Для меня это потрясающее мгновение, когда я впервые за рулем транспортера для перевозки личного состава, сокращенно MTW, выезжаю за ворота лагеря. Широко открытые ворота – настолько широкие, что три MTW могли бы проехать вместе – стали для меня пугающей проблемой, известной всем водителям-ученикам: «проеду или не проеду?» Только включившись в колонну с умеренной скоростью 40 км/ч, я уже почувствовал себя лучше. Главное, знать, где тормоз, и, если нужно, жать на него, так что другие ученики, сидевшие в кузове, исторгая из себя недружелюбные реплики, с шумом ударялись о кабину водителя. Остальные участники движения должны видеть, как они при этом остались невредимыми вместе с их машинами! «Каждый участник дорожного движения должен вести себя так, чтобы не создавать никому другому помех или неудобств, кроме тех случаев, если в связи с обстоятельствами это станет неизбежным!» Итак, каждый! Но в первую очередь другие, так как я и есть это «неизбежное обстоятельство»! В первые дни в автошколе у меня есть сомнение, попал ли я на этот курс действительно для изучения вождения автомобиля. Усиливается впечатление, что я здесь должен поднять свои атлетические способности до недостигнутой до сих пор высоты. Если при переключении на пониженную передачу мотор от перегазовки воет как сирена, или на скорости в 40 км/ч переходили на пятую передачу, или во время остановки не имел понятия о функции топливного насоса, тогда приказ звучал так: «Две мили бегом за нашим пароходом!»

Унтершарфюрер Бродкорб, который уже в гражданской жизни был инструктором по автовождению, это мастер своего дела, и мы послушно примиряемся с его «каверзами». Кроме того, он всегда так выбирает маршруты, что мы при каждом выезде знакомимся с новым, неизвестным уголком Германии: однажды это шлюз для подъема кораблей на Финовканале в Эберсвальде, в другой раз Тиргартен в Берлине или дворец Сансуси в Потсдаме. Один раз мы останавливаемся где-нибудь у Хавеля и после освежающего купания проводим технические занятия с машинами, у Мюггельзее мы получаем занятие по вождению, а на Ваннзее мы делаем длительный привал перед первой ночной поездкой. Мы пересекаем Берлин во всех районах и во всех случаях в любое время дня и ночи. Это прекрасная, полезная и интересная часть моего образования. Когда я в июне 1939 года в 16 лет получаю мое водительское удостоверение с правом вождения легкового автомобиля и MTW, я сожалею о том, что это время закончилось.

Наш ротный старшина, сердитый из-за того, что я так долго был вне его власти, особенно берет меня на мушку, чтобы выбить из меня, предназначенного к обычному солдатскому существованию, мои «шоферские аллюры», как он выражается. Старшины, в общем, именно такими и должны быть.

Боевая подготовка, строевая подготовка и караул до упора, увольнения редко и только в выходные. Выходить в штатском костюме не разрешено. Но нам это не мешает – так как мы уже отвыкли от гражданской одежды.

Сегодня утром у нас снова занятия по караульной службе со спецификой охраны концлагеря. Наверное, во время нашего отсутствия в Ораниенбурге что-то случилось.

Как рассказали товарищи, одному арестанту вопреки всем мерам предосторожности удалось сбежать – благодаря очень хорошо организованной извне помощи. Ему удался не только побег из лагеря, но и бегство в Англию. Это должна была быть специальная программа для помощи побегам, с поддержкой со стороны иностранных агентов, и не было ни стрельбы, ни другого применения насилия.

После этой даты лондонская радиостанция Би-би-си, во всяком случае, начала передавать подробные сообщения о системе концлагерей, в особенности о Заксенхаузене, добавляя немало своей лжи. Нас там называли «кровавыми псами Айке». Как мы при строгом соблюдении всех караульных инструкций заслужили такого титула, нам всем совершенно непонятно. Пусть мы и не предполагали, что нас там опишут как добрых самаритян, но, все же, мы ожидали большей объективности от публичных передач британской радиостанции.

Я еще и не догадывался, с чем нам еще доведется столкнуться в сфере влияния на массы.

В ходе занятий по караульной службе мы сразу узнаем, что меры предосторожности были значительно усилены. В случае тревоги теперь должна подниматься не одна только дежурная рота, а весь полк; отсюда также уменьшение количества увольнений. Вскоре нам довелось познакомиться с функционированием караула в случае тревоги.

Как член цепи сторожевых постов в оцеплении вокруг крупной стройки в окрестностях лагеря СС я стою сегодня спиной к имперскому автобану. На новой территории лагеря здесь строили капитальные здания, которые должны были однажды заменить деревянные бараки.

Был жаркий день. Арестанты построились и отправились обратно в лагерь. Мы ждем сигнал горна с главной башни лагеря, находящейся на удалении примерно двух километров. Обычное время ожидания уже давно прошло. Постепенно мне становится ясно, что сегодня случилось что-то необычное, как вот уже ревет сирена тревоги лагеря СС.

Пока мы остаемся дальше на наших постах, цепь сторожевых постов с наступлением темноты усиливается дополнительными людьми. На позиции подъезжают прожекторные установки, и патрулирующие группы обыскивают район поиска, особенно в тех темных местах, куда не добираются лучи прожекторов. Область площадью несколько квадратных километров перекрывается и интенсивно прочесывается. Машина с громкоговорителем приезжает на отведенную под застройку территорию и постоянно призывает сбежавшего заключенного сдаться. Несмотря на применение поисковых собак, акция остается безрезультатной. Когда нас, наконец, сменяют, полночь давно прошла.

Следующим утром мы снова занимаем старые места, и поэтому мы можем хорошо наблюдать за поисками. Перебирается каждая куча кирпичей, каждый штабель досок. Каждый клочок земли, где были обнаружены свежие следы земляных работ, перекапывается до тех пор, пока не становится ясно, что земля была перекопана только на поверхности. Все места, в которых велись земляные работы в течение прошлого дня, перекапываются очень глубоко, поскольку предполагается, что заключенного спрятали его товарищи, специально закопав в земле. Безрезультатно. Только что проложенная кабельная система и система канализации была уже обшарена и проверена – напрасно. Все широкотрубные камины проверяются наиболее основательно – тоже без успеха. В то время как оцепление остается, поиск временно приостанавливается, и вызывается специальная команда, которая должна проверять все возведенные до сих пор неотделанные постройки на точность соответствия планам.

Когда солнце уже клонится к западу, находят каменную стену, которая оказалась не соответствующей чертежам. Стена, которая должна была быть цельной, звучит как пустая. Через несколько минут беглеца вытащили на свет. В укрытии он припрятал оставшийся цементный строительный раствор и инструмент. Невероятно, что он сам так быстро мог замуровать себя без посторонней помощи, но найденный у него инструмент дает ему все-таки возможность утверждать это, чтобы не выдавать своих сообщников.

После отбоя мы узнаем, что арестанты с момента их возвращения в лагерь вчера вечером все еще стоят, выстроившись на плацу – после дня особо тяжелых работ, целые сутки без пищи и воды, под повторяющимися сильными дождями.

Это пытка, которая должна была оказать устрашающее воздействие. Кроме того, кажется сомнительным, что солидарность среди узников настолько хороша, что эти мероприятия не возымеют никаких последствий и для неудавшегося беглеца. Наряду с тяжелым физическим наказанием, которое, вероятно, ожидает его, наряду с особым заключением в карцере, которое могло бы быть определено ему, некоторые заключенные, в частности, уже пользующиеся дурной славой капо, тоже безнаказанно могли бы выместить на нем свою злобу. Для моего предположения нет подтверждения. Мы никогда не узнали, как его наказали на самом деле.

До наступления осени в лагере была еще одна тревога из-за попытки побега. Один заключенный из лесной команды исчез необъяснимым способом. Речь идет о команде лесорубов, численностью в несколько сотен человек, за которыми нельзя было особенно тщательно следить на их просторном месте работы. Вместе с сотнями полицейских прочесывается окруженная огромная лесная территория. Уже через несколько часов убежавшего снимают с высокой сосны, где он хорошо замаскировался.

Кроме «англичанина», бегство из концлагеря не удалось никому. Только самая лучшая подготовка и эффективная поддержка извне предоставляют незначительную возможность ускользнуть из лагеря и окружавшей его опасной области. Без этой помощи и без точного планирования даже удавшийся побег из внутреннего ограждения обеспечивал только короткое время на свободе.

В конце лета 1939 года мы в последний раз несли караульную службу в концлагере; недостойный нашего молодого отряда период службы заканчивается.

Прекрасное лето подходило к концу. Примерно на четырнадцать дней мы можем поехать домой, чтобы закончить наш прерванный зимой отпуск. Теперь я брожу всюду вокруг, где я не так давно бывал еще мальчишкой: на тенистой горе Бухенберг, в вечно ледяной воде зеленого Иббса и в теплых бурлящих водах Урльбаха. Я гуляю по старому городу и широкой липовой аллее. Я наслаждаюсь тем, что буквально притягиваю к себе взгляды других людей во время этих прогулок. Если у женщин и девушек эти взгляды восхищенные и дружелюбные, то мужчины оказываются удивленными и чуть менее приветливыми. Если матери думают: «какой элегантный солдат!», то на лицах отцов можно было увидеть удивление по поводу такого молодого паренька уже в военной форме.

За эти дни мое тщеславие чрезвычайно возрастает. Я собираю все мужество моих шестнадцати весен и приглашаю уже так давно обожаемую мной девушку на свидание. Когда это произошло, и письмо уже было к ней отправлено, я сам был потрясен моей собственной смелостью и искренне надеялся, что не найду расположения в ее сердце.

Вечером я объявляюсь в назначенное время на скамейке под старыми липами, описанной в моем письме, надеясь, что она не придет. Очень взволнованный, я думаю о том, что я, пожалуй, должен сказать ей, если она, все же, придет. В любом случае я твердо решил ждать только до 19.00, и если она не придет, то считать себя отвергнутым и немедленно покинуть место моей смелости.

За одну минуту до семи часов вечера мой взгляд бродит вдоль аллеи. Нигде никого нет. За одну минуту ей уже не удастся появиться в поле зрения: полностью исключено. Но я точно выжидаю еще одну минуту и после этого поднимаюсь с облегчением.

«Добрый вечер!» – слышу я тут приветливый девичий голос за мной. Наверное, я выглядел не особенно одухотворенным, когда подошел для приветствия. Моя нерешительная озадаченность, пожалуй, стала поводом для радости, которой осветилось ее лицо. Для меня фатальным было то, что я непременно хочу, чтобы меня воспринимали очень всерьез, но, наконец, ее непринужденность передается также мне. После наступившей темноты наши сердца сблизились настолько, что я рискую сделать свой самый первый поцелуй. К сожалению, мне и он не удался. Он попадает не в жаждущие губы Эрики, а в безучастный кончик ее носа.

В начале жертвенного пути

Отпуск заканчивался и с ним лето 1939 года. На политическом горизонте собирается гроза. За одну ночь мы были оснащены большим количеством машин для перевозки личного состава, кроме того, в дополнение прибывают бывшие гражданские легковые машины, покрашенные в защитно-серый цвет. Мне в роте выделяется легковой автомобиль DKW, который в будущем предусмотрен для командира 1-го взвода.

Занятия по погрузке в машины в случае тревоги чередуются с поездками колоннами по территории лагеря. Поговаривают, что некоторую часть нового автопарка вместо защитной окраски перекрасили, снабдив рекламными надписями разных фирм. Потом эти машины, загруженные боеприпасами, и с отрядом, замаскированным под спортсменов, якобы покинули лагерь. Несколько дней позже Би-би-си, мол, сообщила об инциденте: в порту Данцига при выгрузке нагруженного футбольным инвентарем грузовика трос крана порвался вследствие того, что вес груза слишком не соответствовал указанному в документах, и машина упала в море. Это якобы был нагруженный минами автомобиль.

В один из последних дней августа мы привели в порядок парадную форму и на все, что нельзя брать с собой в ранце, прицепили ярлыки с фамилиями и сдали на хранение на вещевой склад. На машины грузят и оставляют там под охраной дисковые противотанковые мины и взрывчатку. Войскам раздаются патроны для винтовок и пулеметов. Мы отчетливо чувствуем, что готовится что-то, что уже нельзя уладить дипломатическим путем.

1 сентября 1939 года. Я как разу иду по широкому учебному плацу и приближаюсь к нашей временной казарме, зеленому зданию столовой, как в динамике, который висит на наружной стене, слышится треск. Фюрер обращается к немецкому народу. Это жесткий ответ полякам, мучающим немецкое меньшинство и убивающим немцев в Польше. «Сегодня утром в 5. 45 мы стреляем в ответ!!»

Воодушевленно ликуют молодые солдаты. Это час рождения Второй мировой войны.

Тревога! – Ночная суета. Сто раз отрепетированная, и, все же, на этот раз все совершенно по-новому. Взволнованный грохот подбитых железом сапог на гулком дощатом полу, проглоченная второпях еда между получением сухого пайка и укладкой ранцев.

Через два часа после объявления тревоги мы катимся в соответствии с планом перевозок по ночному Ораниенбургу. Мы покидаем Берлин с наступлением дня. Следующей ночью мы въезжаем в Бреслау; передвижения войск повсюду. Мы, водители, спим на наших сиденьях, пока остальные занимаются заправкой. Наконец, затем рывками едем дальше, снова и снова нам мешают двигаться марширующие колонны. Кажется, нам не выделили очень важные задачи, иначе у нас в движении было бы, пожалуй, преимущество. Транспорты с ранеными прибывают из районов боевых действий. Мы даже издалека не слышим канонаду больших боев, только время от времени треск пулеметов. В какой-то действительно болотистой местности, в которой мой грузовик сразу тонет по самые оси, мы пересекаем польскую границу. Острово – это наш первый район боевых действий: поиск, арест и разоружение рассеявшихся польских подразделений. Затем двигаемся дальше через Калиш на Турек и Лодзь. Чем дальше мы входим на территорию Польши, тем богаче становится наша «добыча». Истощенные польские солдаты сдаются в их безнадежном положении. Они горько жалуются на свое командование, которое представляло им противника как армию бумажных солдатиков. Несколько позже мы поворачиваем на север, где мы должны прочесывать густые леса, в которых скрывались пехота и кавалерия. Также и здесь нет больших боевых действий. Без продовольствия и боеприпасов любое серьезное сопротивление далеко за линией фронта невозможно. Во Влоцлавеке мы достигаем, наконец, Вислы, для нас это конец польской кампании. Ни в одном из наших действий нам особой смелости не потребовалось. Нам нужно было только находить и сохранять военную добычу. Все же, теперь нам уже совсем больше не нужно бояться польской кавалерии и отчаянно пытающейся прорваться пехоты, и мы можем спокойно отоспаться несколько ночей под охраной лишь одного часового.

Через несколько дней после окончания польского похода мы опять находимся на марше в направлении родины. Однако к удивлению нас всех мы едем не в направлении Берлина, а на юго-запад и позже по автобану почти до Мюнхена. Там военный регулировщик направляет нас в Дахау. Мы предчувствуем недоброе, как после операции в Судетах.

Нас также немедленно направляют к концентрационному лагерю. Только на этот раз мы не снаружи, а в самой середине, в бараках для заключенных. Они так воняют дезинфицирующими средствами, что нам кажется, что мы стали защищенными от чумы на десять лет вперед. Трехъярусные койки стоят тесными рядами. Спящий на верхней койке не должен резко вскакивать, когда проснется, иначе он ударится головой о потолок. Когда мы строимся между бараками для поверки или маршируем строем на кухню, наш взгляд падает на надпись около ворот лагеря: «Труд освобождает!»

Часть концентрационного лагеря просто освободили от арестантов и поместили нас в их бараки. Охраной заключенных мы здесь не занимаемся.

Служба невероятно строга. Здесь, в концентрационном лагере Дахау, возникает дивизия СС «Мертвая голова» как самостоятельное, полностью моторизованное войсковое соединение. Но должно ли при этом Дахау и, кроме того, именно концлагерь, считаться в будущем местом рождения нашей дивизии?

И еще кое-что: череп на наших петлицах – теперь уже полтора года наша эмблема – будет служить в будущем в том же качестве и охране концлагерей. Как можно будет в будущем различать боевые части и охранников лагерей? Обстоятельство, которое мы не понимаем, и которому мы, однако, в настоящий момент еще не придаем то значение, которое следовало бы ему придавать. За исключением одного унтершарфюрера резерва, по гражданской профессии адвоката, собственно, еще никто и не говорил об этом. Гиммлер все это нам устроил! Еще одно штрафное очко высшему шефу всех СС. Но кому это вредит? Мы и без того его не любим.

Большое количество резервистов включается в возникающую дивизию. Этих людей, служивших раньше и хорошо зарекомендовавших себя в гражданской жизни, преимущественно назначают на должности, где они наилучшим образом могут применить полученный ими опыт. В будущем они принесут дивизии большую пользу. Они стали поварами, портными, сапожниками, водителями грузовиков, обозниками, канцелярскими и административными служащими, в то время как молодежь составляла боевые части. Мы, молодые, многому научились у этих «стреляных воробьев» и были благодарны им за хорошие советы, когда мы порой не знали, что делать дальше.

Снова уже существующие части разрываются, подыскиваются добровольцы для того или другого рода войск, создаются должности и занимаются новыми людьми, заменяются, передаются, сокращаются и вновь создаются. После наступившего спокойствия в переформированиях облик новой дивизии постепенно проявляется. Я разлучен со старыми товарищами, новые приходят на их место. Из тех, кто были со мной в Ораниенбурге, когда мы были новобранцами, ни один уже не остался со мной.

Из 1-й роты меня перевели в штаб батальона. Причину этого нужно искать, пожалуй, в том, что я не понравился моему новому командиру роты. Мы невзлюбили друг друга с первого раза! Я видел в нем не лидера своих солдат, а новый тип бесцеремонной «расы господ». На его лице отражались жестокая твердость и интеллект. Он как-то из-за какой-то мелочи ужасно накричал на меня перед строем. Следующим утром, когда он обратился к роте с обычным приветствием «Хайль Гитлер, рота!», и она ответила на приветствие с сокращенным «Хайтлер!», я – стоя в первом ряду – упрямо держал рот закрытым. Затем я сказал гауптштурмфюреру Кальтхофену громко и с тоном превосходства: – Я отказываюсь от вашего приветствия! Эту цитату я, наверное, взял откуда-то из среднего средневековья, и вместе с тем фронты были четко обозначены.

В отличие от молодых добровольцев и более старых резервистов, которые могут считаться национал-социалистами в идейном смысле, гауптштурмфюрер Кальтхофен – фанатичный национал-социалист, который во время своих занятиях по формированию мировоззрения отчетливо ставит себе задачей привить нам кое-какие из своих взглядов. С резервистами это ему совсем не удается, у них уже есть собственные твердые представления. Зато молодым людям, которые, как мы, больше можем считаться националистами с твердой верой в объединенную Германию, он морочит голову своими фанатичными представлениями.

В ближайшие дни он также перешел к делу. Тот унтершарфюрер, который раньше был адвокатом с академической степенью, якобы высказал что-то, что могло поколебать основы великой Германии. Рапорт гауптштурмфюреру Кальтхофену, обвинение перед выстроившейся частью, приговор, разжалование и срывание эсэсовских петлиц. Унтершарфюрер был изгнан со «стыдом и позором» из войск СС, и после переодевания в робу заключенного его отвели на огороженную территорию концлагеря.

Этот случай уже быстро был забыт. Наши мысли все время занимало совершенствование наших навыков в обращении с новым оружием и боевой техникой. Наконец-то мы избавились от старых пулеметов времен Первой мировой войны. Вместо них мы получили чешские ручные и станковые пулеметы с воздушным охлаждением. К ним подходили немецкие патроны. Если до этого мы были похожи на рабочих, таскавших тяжести, то сейчас чувствовали себя кем-то вроде «спортивной пехоты».

Теперь заметно участились ночные занятия. Ночные марши, ночные бои, ночные учения по разведке и ночным действиям поисковых разведгрупп и ночному оборудованию позиций чередовались одно за другим. Теперь, очевидно, поняли, где было слабое место в нашем прежнем обучении.

В ноябре перевооружение дивизии завершилось, и ее направили в район северного Вюртемберга. Штаб 1-го батальона 2-го пехотного полка и 1-я рота после марша по ледяному холоду прибыли в Лауффен на Некаре. Окоченевшие, мы бродили в темноте по старому городку, разыскивая выделенные нам места для постоя. В моем квартирном ордере было написано имя Марии Штольп с названием улицы и номера дома. Мне вовсе не пришлось далеко ходить, и я быстро нашел фахверковый домик, как из книги сказок. Старая женщина, сгорбленная от жизни, с толстыми линзами очков на глазах приветливо приняла меня. Она уже все подготовила для «своего солдатика»: очень теплую комнату, горячую еду и мягкую постель в комнатке под крутой крышей. Мне очень понравилось у этой «госпожи метелицы». Молодым солдатам нравится, когда в них видят крутых парней, но еще больше они любят, когда их вдруг балуют.

Мой товарищ Петерайт размещается в доме напротив. Когда я следующим утром выглядываю из окна, чтобы подать ему сигнал выходить на утреннюю поверку, я вижу вовсе не солдата, а очаровательную хозяйскую дочку, глядевшую из украшенного окна. Повезло парню! Девушку зовут Матильда.

В этом городке на реке Некар мы провели много недель. Наше пребывание там характеризовалось очень радушным приемом со стороны жителей Лауффена. Для них мы не СС, а просто молодые солдаты, которым еще предстоят тяжелые времена. Мы вместе чувствуем будущую военную кампанию: мужчины полны гордого ожидания, женщины со своими материнскими чувствами боязливо догадываются, что нас ждет. Мы ведем себя спокойно, даже расслаблено, но на самом деле горим от желания показать себя в деле, пройти первые суровые испытания. Наша дивизия с гордым названием должна стать самой жесткой, стойкой, упорной, отважной, ловкой и благородной из всех дивизий. Нас охватило высокомерие.

Зима в Лауффене в этом году очень холодная. Матушка Штольп связала мне шерстяные наушники, чтобы я не обморозил уши. Служба – как всегда – строгая и тяжелая. Нет никаких скидок на погоду или характер местности. Мы ползем сотни метров по жесткой замерзшей земле и по пояс в ледяной воде переходим через ручьи и речки. Райская зона наших учений охватывает тридцать километров в окружности. Когда мы возвращаемся после тяжелой боевой подготовки или после марша, наши песни эхом разносятся по улицам городка вопреки нашей усталости и к удовольствию жителей Лауффена. Из полевой кухни я всегда тогда прихватываю кастрюлю «айнтопфа», густого супа с мясом, для моей хозяйки, а в доме на столе меня всегда ждет что-то домашнее.

Чтобы я не потерял навыков водителя, я получаю иногда задания на поездки в окрестностях Лауффена. В Штутгарте я едва не потерял сдвоенные колеса моего MTW, потому что не были затянуты гайки крепления колес. В Хайльбронне я на скользкой из-за накатанного снега дороге на «Штёвер-Грайфе» с нашим старшиной на борту врезался в стену парка. Старшина в бешенстве, главный автомеханик (содержатель технического имущества) в бешенстве: «Вам больше никогда не доверят автомобиль!» Я сильно потрясен случившейся со мной аварией. Но где же я мог бы набраться опыта в зимнем вождении?

Рождество 1939 года мы празднуем в Лауффене, это мое первое Рождество в войсках. Мы собираемся вечером в празднично украшенном школьном актовом зале, сцену которого занимает великолепно украшенная елка с голубыми свечами. Наш батальонный адъютант, который вел праздник, рассказывает нам о смысле этого праздника света, о солнце, которое теперь вновь набирает силу, прежде чем оно победит зимнее оцепенение и поможет новой жизни пробиться из земли, и о празднике солнцестояния наших предков. В конце своей короткой праздничной речи он выражает надежду на то, что будущее Рождество мы тоже сможем встретить все вместе. Я, как самый молодой, зажигаю свечи, тогда как самый старший из нас каждому огоньку дает посвящение и смысл.

После церемониальной части мы идем к столу, которого мы еще никогда не видели в нашей спартанской солдатской жизни. Мы в складчину купили на ферме одного из наших резервистов большую свинью, которая теперь в форме венских шницелей и жаркого украсила стол в дополнение к рождественскому армейскому пайку. Лауффенские хозяйки празднично застелили стол простынями и украсили еловыми ветками. Община Лауффена выделила нам бочонок вина, тем самым очень хорошо позаботившись о нашем праздничном настроении. Когда праздник достигает своего апогея, я тихо ухожу и сижу еще немного с моей квартирной хозяйкой у ее маленькой елки. Она рассказывает мне о своей далекой молодости, а я показываю фотографии моей родины. Это приятное, почти семейное завершение Сочельника.

29 января 1940 года я смог как раз отпраздновать свой семнадцатый день рождения с матушкой Штольп. А на следующий день мы уже оказались на полигоне Мюнзинген в «швабской Сибири». Мы оставляем позади сердечное гостеприимство и много хорошеньких девушек, к которым иногда бегали в самоволки, когда те говорили, что «они дома одни». Я оставляю за собой мой ежедневный горячий утренний кофе к завтраку под сохраняющим тепло шерстяным колпачком и прекрасное фруктовое желе. Когда мы отправляемся в неизвестность, нас провожают самые наилучшие пожелания мужчин, женщин и девушек. Матушку Штольп я никогда больше не увидел. Еще долго в далеких странах я получал от нее открытки и посылки, прежде чем ее похоронили на кладбище в Лауффене.

Десять человек из нашей части женились на швабских девушках, но пережить войну смог лишь один из них.

Полигон Мюнзинген был настоящим военным лагерем, лучше всего подходящим для того, чтобы снова выбить у нас из головы мирный Лауффен. Лауффен с его частными квартирами в глазах нашего командования не был идеальным местом для настоящего солдатского духа. Если солдаты размещались на частной квартире, то вне обычного служебного времени их трудно было поставить в строй. А нам именно поэтому нравилось жить на постое у гражданских.

В лагере меня направляют в никем не любимый взвод связи. Это расплата за мои шоферские приключения. Такой перевод меня совсем не обрадовал. Как вскоре оказалось, как радист я пригоден лишь условно. «Магические 70 групп» на прием и передачу для меня оказываются непреодолимым препятствием, поэтому я становлюсь сигнальщиком и телефонистом. Однажды я воспользовался случаем и записался в расчет противотанковой пушки, для которого искали добровольцев. Расчеты легких противотанковых пушек славятся крепким чувством товарищества и очень гордятся своим оружием. Но побег мне не удался, к сожалению, так как я из-за крепкого телосложения, как оказалось, незаменим для прокладки тяжелого двухтысячеметрового полевого кабеля на катушке, который нужно тащить через ручьи и овраги. Втайне я жду новых шансов снова попытаться сбежать из телефонистов. Среди них тоже есть хорошие парни, но я ведь никогда не мечтал, что моим оружием будет телефон.

Подготовка в Мюнзингене завершается дивизионными учениями с применением настоящих боеприпасов. За маневрами наблюдает множество генералов Вермахта. Это просто безумное чудо, которое устроила наша артиллерия, минометы, противотанковые пушки и пехотные орудия. Бетонные бункеры, которые предстоит атаковать, оказываются под огненным градом. Станковые пулеметы стреляют поверх голов атакующих рот. Мы бежим под трассами пуль с катушками и прокладываем кабели телефонной связи между командным пунктом батальона и ротами. Саперы прыгают в воронки в поисках укрытия, подбираются к проволочным заграждениям и амбразурам бункеров, взрывают свои подрывные заряды. Пехота, как ее и учили, прыгает «в разрывы ее же собственных ручных гранат». Краснолампасный генералитет сухопутных войск, похоже, был полностью удовлетворен увиденным. Наша дивизия была готова к бою. Но у нас был первый тяжелораненый снарядным осколком.

Из Мюнзингена нас отправляют в Винтерберг в Зауэрланде. Снова мы размещаемся на частных квартирах. Для меня этот раз отличался от прошлого очень ограниченной приветливостью хозяев. Глава семейства чиновник Имперской железной дороги, и его поведение позволяет прийти к выводу, что его профессиональное и партийное положение просто обязывает его неделями терпеть грохот солдатских сапог вместо прежнего домашнего спокойствия в мирных домашних тапочках.

В Винтерберге после глубокого снега и дневных и ночных занятий на жутком холоде мы дожили до спасительного начала весны. В одно из воскресений я отправляюсь оттуда к истокам Рура. В Винтерберге я также подписываюсь под заявлением о выходе из католической церкви. К этому акту меня совершенно не принуждали. И пока не слишком много людей решаются на такой шаг. Опрос о желании вступить в НСДАП тоже не вызывает интереса; здесь тоже нет никакой необходимости и принуждения.

Наша партия – это наша воинская часть, наши заповеди, как нам постоянно вдалбливалось, – солдатское товарищество, самоотверженность и безупречное благородство в борьбе.

Западная кампания

Весна как раз растопила последний зауэрландский снег, когда все размещенные в этом районе войска приводятся в состояние полной боевой готовности. Вскоре после этого, с наступлением темноты мы выдвигаемся маршем в неизвестном нам направлении.

Рано утром мы попадаем на какой-то школьный двор. Все здание школы было освобождено и подготовлено для нашего размещения.

В последующие дни ходят самые разные слухи. Одни говорят, что нас снова отправят в район Хайльбронна («нам бы такое подошло»), другие, что мы пойдем к линии Мажино и займем исходные позиции для наступления, еще говорят, что нас перебросят в Норвегию... Но ничего не происходит. По ночам мы наблюдаем, как зенитная артиллерия борется с французскими самолетами в районе Кёльна. Словно привлеченные светом мотыльки вражеские самолеты висят в серебристой решетке лучей прожекторов, прежде чем, как опаленные, падают на землю.

О нас, очевидно, забыли, и наше разочарование безгранично. Не линия Мажино и не Норвегия! Нас оставляют в качестве тылового соединения. Потому что с 10 мая наши войска перешли границу Рейха и сейчас рвутся на запад.

Но чуть позже все же: Тревога! Командиры батальонов должны доложить о готовности к маршу до...

 Уже той же ночью наша колонна, похожая на гигантского червя, начинает движение. Транспортеры для перевозки личного состава, мотоциклы, разведывательные броневики, низкие трехосные машины повышенной проходимости с противотанковыми пушками и легкими пехотными орудиями на прицепе катятся на запад, к границе Рейха.

На рассвете мы проезжаем Кёльн и переправляемся через Рейн. Дальше движемся в направлении Ахена и через Маас в Голландию.

С бешеной скоростью мы мчимся к бельгийской границе, в стиле ведения боя, который до сих пор никогда еще не входил в программу учений, бой с машин, без спешивания.

Бельгийская граница обозначается глубоким, наполненным водой рвом и бетонным бункером, прикрывавшим мост. На его амбразурах видны следы обстрела из пулеметов и противотанковых пушек. С лугов и из кустов на дорогу группами выходят бельгийские солдаты с поднятыми руками. Мы показываем им, чтобы они шли в тыл. Там, где мы, там сейчас передовая.

Также ночью мы продолжали двигаться вперед. Льеж и Намюр мы объехали. Вражеские самолеты ищут наши колонны и сбрасывают бомбы на увиденные цели. Дороги были перекрыты разбитыми машинами противника. Мы объезжаем воронки от бомб и трупы лошадей, постоянно помня о том, как бы не отстать от едущей впереди машины с совершенно потушенными огнями. Все мы всматриваемся в темноту ночи, постоянно ожидая нападения. На короткой остановке мы на едущей перед нами машине закрепили белый платок, чтобы хоть как-то помочь водителю. Отстать от идущей впереди машины, потерять ее – это значит совершенно внезапно оказаться одному без каких-либо ориентиров, с еще сотнями машин позади себя, или продолжать ехать в ночи, рискуя заблудиться и завести не туда всю идущую позади колонну. После команды «Заглушить двигатель!» мы слышим вдали гул моторов соседних колонн, ищущих свой путь через ночь по параллельным дорогам. Мы видим короткие вспышки разрывов снарядов перед нами и грохот все новых выстрелов полевых гаубиц, разместившихся на позиции непосредственно у дороги. В этот шум вклиниваются разрывы авиабомб, которые должны остановить наше дальнейшее продвижение. В небе тянутся «жемчужные нити» трассирующих снарядов легких скорострельных зенитных пушек, стрелявших по все время внезапно появлявшимся самолетам противника.

С наступлением следующего дня мы останавливаемся в длинной лощине. Все более усиливающийся натиск противника с флангов уже нельзя было не заметить. Повсюду на дороге стоят горящие машины. Сквозь треск взрывающихся патронов слышны крики раненых. Черные клубы дыма поднимаются в утреннее небо, смешиваясь с серебристо-розовыми облачками весеннего утра. Над всей долиной висит ужасный трупный запах, исходящий от огромного количества трупов лошадей, вздувшихся так, что они были готовы лопнуть. Между зелеными живыми изгородями можно увидеть тут и там сгоревшие французские танки, из люков которых свешивались марокканские солдаты с короткими курчавыми волосами. Их обгоревшие тела цветом напоминают матово поблескивающий уголь. Лица остались единственным местом, нетронутым огнем, если не считать безмолвного крика, который, казалось, хотел вырваться из них. Здесь смерть собрала ужасный урожай, когда район сосредоточения танковой части французов был внезапно разгромлен нашими самолетами-штурмовиками.

Из леса на холмах по обе стороны дороги ведется сильный обстрел из пехотного оружия. Мы спрыгиваем с машин и атакуем гнезда сопротивления. Наши минометы, установленные в придорожных канавах, обстреливают обнаруженные позиции на опушках леса, и этим прикрытием дают нам небольшую передышку. Когда мы добираемся до позиций противника, те уже пусты.

С дороги нам подают сигнал собираться. Пока минометы обстреливают лес, мы возвращаемся к нашим грузовикам. Едва мы успели сесть, как голова колонны тут же движется дальше. Никаких долгих остановок. Победа, кажется, состоит в движении.

Когда солнце поднимается выше, прежняя свежесть нас быстро покидает. После бессонных ночей мы чувствуем усталость от приятного тепла. Тела заснувших все время падают в разные стороны, ища удобства. Лишь немногие продолжают держаться на сиденьях, кивая головами с покрытыми пылью лицами. Только когда двухмоторный вражеский самолет на малой высоте проносится вдоль нашей колонны, и его пулеметные очереди трещат у нас в ушах, мы сразу просыпаемся.

С тех пор как мы перешли границу Рейха, нас мучает жажда. Полевая кухня осталась где-то сзади в пришедшей в беспорядок колонне, а для поиска колодцев нет возможности. Если нам везет, когда колонна останавливается в одном из местечек, то мы сразу бежим в брошенные дома, достаем вино из подвалов, чтобы утолить свою жажду и наполнить водой радиаторы наших транспортеров. При этом мы все время замечаем, как быстро население побросало свои жилища. Часто на столах еще стояла приготовленная еда. Один раз в поисках жидкости мы почтили своим присутствием какую-то виллу. И там мы увидели, что в этом доме есть всё: кладовая, полная продуктов, остатки английского завтрака на столе и (какое великолепие!) полная ванна еще теплой воды. Грюнвальд, который всегда любит разные забавы, тут же сбросил с себя форму и со смехом плюхнулся в живительную влагу. Когда колонна вдруг двинулась дальше, он выскочил в одних сапогах, каске и с жетоном на шее и побежал к машине, крепко прижимая к себе карабин и одежду. Так близко оказываются на войне смерть и смех. Но больше всего смеха было, когда Грюнвальд увидел, что он впопыхах вместо своей серо-белой солдатской майки схватил шелковую нижнюю рубашку хозяйской дочки и, недолго думая, натянул ее на свою волосатую грудь.

Нам строго напоминали, что взятие вещей без разрешения из домов гражданского населения считается мародерством и сурово наказывается. Зато, однако, разрешено брать вещи, которые безусловно необходимы солдату в данный момент. Конечно, иногда прихватывали еще какие-то вещи сверх того. Но до мародерства и грабежей, насколько я знаю, дело нигде не доходило. Если, конечно, не обвинять нас в том, что мы иногда намеренно не замечали колодцев и утоляли нашу жажду драгоценной влагой из холодных винных погребов вместо обычной безвкусной грунтовой воды.

Во второй половине дня мелкие подразделения противника все время пересекают наш маршрут, пытаясь прорваться через возможные бреши. Зеленые кустарники вдоль дороги позволяют скрытно приблизиться. До тяжелых боев дело не доходит. У нас такое впечатление, что противник уже разгромлен, и наши необычные методы ведения боя стали для него абсолютной неожиданностью. Кажется, что на этот раз у нас не будет, как в Первой мировой войне, тяжелых боев во Фландрии. Превосходству противника в силах мы противопоставили нашу способность неожиданного и молниеносного прорыва, отказавшись при этом бороться за сильно укрепленные районы, которые мы, благодаря неожиданной подвижности наших соединений, обходим и прорываемся в глубину.

На обочине дороги стоят, вытесненные с проезжей части, колонны французских беженцев, женщины, дети, старики. На лицах у всех написан страх того, что их убьют или ограбят. Но между нашими резервистами, которые сами были отцами семейств, и детьми на одной из остановок все же завязываются контакты. Получив плитку шоколада или ролик леденцов, многие дети немного забывают о страхе. Хотя, конечно, мы со своими серыми от пыли лицами, запекшимися губами, красными воспаленными глазами, в чужой для них военной форме действительно имели не очень успокаивающий вид. Когда мы едем дальше, то мы буквально чувствуем, что беженцы облегченно вздохнули из-за того, что их первая встреча с врагом окончилась хорошо.

Минуты мирного наслаждения снова остаются позади. Теперь мы больше не смеющиеся, раздаривающие шоколадки вояки. Снова все оружие направлено на кусты у дороги, откуда в любое время в наши ряды может ударить смерть.

Ждать приходится недолго. Пулеметные очереди бьют слева по машинам, едущим на полной скорости. Мы можем только предполагать, откуда стреляют: повсюду рощи, кусты, длинные живые изгороди. С ходу мы открываем огонь по таким враждебным нам зарослям. Дальше нам преграждает путь горящий транспортер из нашей части. Солдаты спрыгивают с машины, доверху груженной боеприпасами, которые могут взорваться в любой момент. Некоторые опять забираются в грузовик и вытаскивают из огня казавшиеся безжизненными тела. Ехавший раньше за нами другой MTW лежит далеко позади колесами вверх в придорожной канаве и дымится, хотя и не горит.

Одна рота выстраивается для атаки небольшой возвышенности, с которой, как кажется, ведется самый сильный огонь. На насыпи и позади нее устраивают свои позиции станковые пулеметы и минометы. И теперь пулеметный град хлещет по непроглядным валам из зелени, а фугасные мины взрываются на холме и за ним, прикрывая огнем атакующую пехоту.

Я чувствую чертовски неприятное давление в области желудка, и, наверное, такое же чувство было и у нашего генерала. Если противнику удастся перерезать движение колонны, то ехавшие впереди товарищи могут попасть в окружение, устроенное французами, и это может оказаться для них роковым.

Это то, что мы называем «проклятым дерьмом»: связь с находящимися впереди войсками перерезана. Между продолжавшимися мчаться вперед частями и нами возник разрыв, в который мог прорваться противник и закрепиться в нем. Со стрельбой нашего оружия смешиваются разрывы снарядов вражеской артиллерии. Их снаряды взрываются на лугу за насыпью, служившей нам прикрытием, и осколки от них градом сыплются на наши машины. Сквозь этот грохот мы все чаще слышим резкий звук выстрелов легких пушек. У меня желудок подскакивает вверх каждый раз, когда я чувствую, как надо мной пролетают их быстрые снаряды. За резким грохотом разрыва снаряда всегда следует немного более глухой звук пушечного выстрела. Черт его знает, что там подкарауливает нас в зарослях кустарника. К крикам команд и стонам раненых внезапно добавляется гудение самолетных моторов. Около дюжины истребителей «Моран» пролетает над нашей остановившейся колонной. Теперь мы догадываемся, что это место было выбрано противником для нанесения главного удара с фланга.

На дороге появляется все больше воронок от снарядов. С большим беспокойством мы следим за группой французских истребителей. Вернутся ли они, чтобы обстрелять нас с бреющего полета? Будто оправдывая наши опасения, ведущий самолет круто поднимается вверх, делает элегантный переворот через крыло, заходит на нашу колонну, и ведет за собой всю группу, как рой диких шмелей. Вот теперь начнется! Молниеносно каждый из нас начинает искать себе подходящее укрытие. Грюнвальд наваливается на меня всем своим длинным телом, потому что он сам не смог найти даже самой неглубокой ямы, чтобы спрятаться. Вражеские самолеты приближаются к нам на совсем малой высоте. В любой момент должны появиться вспышки выстрелов на их носах и крыльях. Но совсем неожиданно они в последний момент поворачивают обратно. Звено истребителей «Мессершмитт» вмешалось и спасло нас. То, что разыгрывается затем на наших глазах, это настоящая драма летчиков. За несколько минут четыре немецких истребителя сбили все «Мораны». Мы видим, как только один ведущий самолет за один пролет отправляет к земле трех французов.

Но и это еще не все, так как четыре Me-109 раз за разом начинают атаковать укрывшиеся за кустами орудия и танки противника. Наши офицеры воспользовались создавшейся ситуацией, чтобы энергично продолжить атаку. В небо взлетают белые сигнальные ракеты, когда мы врываемся на вражеские позиции, показывая истребителям наше положение. Повсюду горящие машины и танки. Кони без всадников скачут галопом по лугу или беспомощно лягают воздух ногами, лежа на боку или на спине.

Большинство солдат противника даже не убегают, настолько внезапной оказалась для них атака с воздуха и с дороги, перерезать которую они как раз собирались. Теперь с поднятыми руками они стоят у своих укрытий. Им приказывают собрать оружие и снаряжение и выбросить их в ближайший пруд. Их санитары помогают раненым. Одному офицеру, знавшему немецкий язык, приказано собрать свой отряд вместе с ранеными у дороги и ждать дальнейших распоряжений.

Наши тяжелораненые сидят и лежат на обочине дороги и ждут отправки в тыл на санитарных автомобилях. Убитые лежат в ряд с пепельно-серыми лицами, с еще засученными по локоть рукавами со странным образом вывернутыми суставами. Офицер СС с несколькими мотоциклистами подъезжает к нам и затем едет вперед, став прямо перед нами авангардом быстро подтянувшейся колонны. Нужно было как можно скорее восстановить связь с уже далеко уехавшими вперед частями, пока войска противника не попытаются снова перекрыть дорогу. На отдельные выстрелы из отдаленных кустов и рощ внимания мы уже не обращаем.

Наступление однозначно идет на запад, на Камбре и Аррас. Очень жарко. Хотя мы расстегнули полевые куртки, наши шеи горят от пота и пыли. Перед деревней, из которой слышен сильный шум боя, мы снова встречаем наш батальон. Из открытого магазина мы забираем тюк красного шелка – из него можно наделать спасительных мягких шейных платков для наших рот.

С небольшими остановками наша ощетинившаяся оружием колонна снова движется вперед. Нашим противником теперь оказываются преимущественно английские полки, которым трудно добиться успеха. Когда поток колонны снова останавливается на более долгое время, мы используем эту возможность, чтобы быстро перекусить. Издалека мы слышим грохот тяжелого вооружения. С одним товарищем я отхожу на несколько метров, чтобы выбраться из жуткой дорожной пыли. Там, где начинается крутой овраг, мы ложимся на жесткую траву и начинаем есть наш хлеб со смальцем. Пока мы с удовольствием жуем, мы поворачиваем наш взгляд вниз и удивленно замираем: как в плохом фильме про войну, в долине, в которой из-за ее узости нельзя было увернуться, идет бой между танками и противотанковыми пушками. Противник значительно превосходит нас по численности, и наши противотанковые 37-мм пушки, поставленные между танками Pz IV, не могут скомпенсировать это преимущество. Мы видим, как снаряды противотанковых пушек отскакивают от вражеских танков. Зато один орудийный расчет за другим гибнет под снарядами танков противника. Одна храбрость мало что стоит при таком численном превосходстве противника в технике. Вскоре немецкие и вражеские танки пылают словно гигантские чадящие факелы. Мы насчитали двадцать таких горящих гробов, прежде чем по продвижению немцев вперед можно было увидеть, что бой решился в нашу пользу. Как раз в этот захватывающий момент приходит приказ двигаться дальше.

Это какая-то невероятная война: внизу, в узкой долине, параллельно направлению нашего марша происходит танковый бой, за ходом которого мы безучастно наблюдаем и при этом спокойно едим, а теперь, не заботясь об окончательном исходе боя, как рапира бросаемся вперед на противника. Однако мы еще раз осознаем серьезность нашего положения.

Ориентируясь по карманной буссоли, мы продолжаем двигаться дальше на запад. Дороги очень хорошие и позволяют двигаться с большой скоростью. На лугах вокруг пасется множество коров и коз, которых уже, по-видимому, давно не доили. Они громко мычат и блеют от болезненного ощущения в вымени, наседая на изгороди. Мы уже проезжаем через местечки, в которых нас «благословляют» стрельбой с церквей и крыш. Противник отходит только после того, как в дело вступает наше тяжелое вооружение. Наша тактика прорыва через вражеские города с каждым разом становится все более совершенной. Грузовики с минометами и противотанковыми пушками на прицепе подъезжают как можно ближе к населенным пунктам, орудия занимают огневые позиции, в то время как отделение мотоциклистов осторожно въезжает в деревню. Если ничего «не шевелится», то колонна на большой скорости ее проскакивает, если «что-то шевелилось», то обычно оно находилось на колокольне. У англичан, наверное, так записано в их уставах. В этом случае противотанковые пушки и минометы открывают огонь по очагам сопротивления, после чего моторизованный марш продолжается без промедления.

Когда наступает ночь, Камбре остался далеко позади, а Аррас лежит немного к северу от нас. Сколько крови было пролито в боях за эти города во время мировой войны!

Уже во второй половине дня все чаще слышится команда: – Внимание! Танки!

С наступлением темноты мы получаем приказ занять круговую оборону поблизости от какого-то маленького местечка. Наше отделение связи устраивается на ночлег в гостиной сельского трактира.

Ранним утром посыльный громко кричит над спящими: – Томми прорываются сюда на танках!

По приказу мы бросаемся к машинам. Еще не рассвело. Холодный туман густыми клубами стоит снаружи и еще больше затрудняет видимость в сумерках. Мы быстро подъезжаем к перекрестку дорог и занимаем оборону. Завернувшись в плащ-палатки и одеяла, мы ждем противника. Тягач подвозит противотанковую пушку, которая теперь располагается за кустарником. Если я не ошибаюсь, это было 21 или 22 мая. Кто это точно может сказать в том месяце, когда события сменяли друг друга с лихорадочной быстротой!

Еще до полудня, так и не дождавшись противника, мы покидаем этот перекресток и едем в северо-западном направлении. Издалека доносится шум от выстрелов вражеской артиллерии и жесткий, сухой треск танковых и противотанковых пушек. У нас мало что происходит. Время от времени раздается пулеметная очередь над полями со свежей зеленой травой близ дороги. Но это не причина останавливать наше дальнейшее продвижение. Но другие части нашей дивизии ведут тяжелый бой с идущими на прорыв танковыми частями противника.

В последующие дни наступление чередуется с обороной. Противостоявшие нам войска англичан умеют воевать, мы убеждаемся в этом каждый час. Их «маневренная оборона» осуществляется мастерски. Панического бегства перед наступающими мы не заметили нигде и никогда.

Постепенно мы оттесняем британцев к Бетюну и за канал Ла-Бассе. 25 мая мы достигаем канала к северо-западу от Бетюна и окапываемся на местности между автодорогой и каналом прямо перед сельскохозяйственной фермой.

Томми по ту сторону канала ограничиваются беспокоящим огнем артиллерии, а в остальном ведут себя мирно. Из нашей авиации мы видим только один самолет «Физелер-Шторх», целыми днями кружащийся над нами. Примечательно, что его появление каждый раз связано с наиболее точным огнем британской артиллерии. В ответ на наши запросы нам сообщили, что в нашем районе не используется ни один немецкий разведывательный самолет этого типа. Когда он появляется в пятый раз, прикрывавшая нас зенитная артиллерия сбивает его. Оказалось, что на самолете с немецкими опознавательными знаками летали англичане.

Позор в Ле-Паради

Вечером 26 мая нам разъясняют обстановку. Перед нами в обороне находятся Королевский Норфолкский и Королевский Шотландский полки Британского экспедиционного корпуса. Наши 2-я и 3-я роты уже готовы форсировать канал. Мое отделение телефонной связи придано 1-й роте, то есть моему прежнему командиру роты. Связь с батальонным командным пунктом установлена с помощью легкого телефонного кабеля.

Еще светло, когда 2-я и 3-я роты под проливным дождем и снова усилившимся артиллерийским огнем справа от нас переходят канал по наскоро восстановленным нашими саперами мостам и сразу же захватывают территорию.

Пока саперы укрепляют переправу, мы под покровом темноты входим в только что отбитый населенный пункт и занимаем там быстро подготовленные позиции.

Ранним утром 27 мая мое отделение телефонной связи получает приказ немедленно прибыть на командный пункт 3-й роты, после того, как там выбыло из строя все отделение связи. Командный пункт командира роты гауптштурмфюрера Кнёхляйна разместился в лесу на старых позициях времен Первой мировой войны. Мы сразу же восстанавливаем связь с батальонным командным пунктом, наскоро соединив лежащий на земле кабель, разорванный во многих местах артиллерийским огнем англичан.

Наше наступление продолжается в сторону устало поднимающегося из утреннего тумана солнца. Дорожный указатель показывал на Ле-Корне-Мало. Минометы и станковые пулеметы занимают огневую позицию на опушке леса и стреляют по обнаруженным целям противника в деревне в сотне метров от нас, в то время как стрелки продвигаются по обе стороны дороги. Я сталкиваюсь с молодым англичанином, у которого под загаром его характерного лица видна была бледность от страха близкой смерти. Он стоит, прислонившись спиной к земляному валу, с неописуемо безысходным выражением в глазах, в то время как яркая кровь толчками вырывается из раны на его шее. Его руки тщетно пытаются зажать артерию, чтобы сохранить жизнь в теле. Его уже никак не спасти, даже если оказать ему помощь.

Дальше! Пулеметные очереди внезапно бьют по отделению, продвигавшемуся по тропе в ложбине, и превращают его в кучу лежащих друг на друге человеческих тел. Один из них поднимается и, шатаясь, заткнув пальцем дыру в своем животе, плетется мимо меня в тыл.

Снайперы стреляют с крыш домов деревни, которую мы атакуем, прижимая нас к земле, и наносят нам большие потери. При попытке оказать помощь раненым, мы видим, что у части из них выходные отверстия от пуль величиной с кулак, и спасти их в большинстве случаев невозможно. Они истекают кровью на наших глазах. Мы предполагаем – исходя из маленьких входных отверстий, что англичане используют запрещенные международным правом разрывные пули «дум-дум».

Огонь снайперов все еще прижимает нас к земле. Каждый старается найти себе укрытие или прячет голову в траве. Станковые пулеметы молчат. Их первые номера выбыли из строя и лежат с ужасными ранами у своего оружия. Только расчеты двух минометов в их воронках времен Первой мировой войны остались невредимы и усиливают свой огонь по всему, что может послужить укрытием для снайперов. Это обеспечивает нам достаточное прикрытие, чтобы мы смогли забрать своих раненых. Когда у минометов кончились боеприпасы, поле боя снова оказывается в руках англичан.

Раненые рассказывают, что их отделение во время атаки ворвалось на вражескую позицию. После короткого ближнего боя англичане сдались и попросили позаботиться о двух раненых, лежавших под одеялами. Когда отделение двинулось дальше, то эти якобы раненые бросили ручные гранаты в спину тем солдатам, которые их пощадили.

Раны, причиняемые специальными пулями, и этот рассказ раненых действуют на нас отрезвляюще, и противник предстает перед нами в новом свете. После того как в том же лесу происходит подобный неблаговидный случай коварства, мы должны предположить, что этот коварный способ ведения борьбы является постоянной концепцией противника.

Только через несколько часов, после того как по оборонявшимся в Ле-Корне-Мало начали стрелять и с других сторон, нашей роте удается подняться, двинуться дальше и войти в маленькое местечко. Оставшиеся в живых британцы отступили в направлении Ле-Паради. Тут же огонь противника прекращается. На переднюю линию доставляют боеприпасы для пехоты и мины для минометов, раненые ждут отправки в тыл, поредевшие отделения собираются снова. Некоторые едят то, что достают из сумок, совсем не беспокоясь о последствиях в случае ранения в живот.

Дорога, вдоль которой на лугу мы выложили своих убитых и по которой мы снова двигаемся в бой, ведет нас к несколько более крупному населенному пункту. Общее направление наступления – приблизительно северо-восток.

Прошло немного времени, как по нам снова ударили пулеметные очереди невидимого противника. Наполненные водой канавы, живые изгороди, стога соломы, отдельные крестьянские дворы, высокая трава и густая молодая пшеница позволяют вражеским стрелкам использовать местность самым лучшим образом. Повсюду скрываются снайперы и пулеметные гнезда. Поддерживающие минометы не могут здесь оказывать свое воздействие в полной мере. Поле перед Ле-Паради широкое и ровное. Англичане обороняются удивительно храбро и ожесточенно. У нас снова все больше потерь убитыми и ранеными. Снова прижимает нас к земле совершенно невидимый враг, вызывающий в нас восхищение своим мастерством. Нам нужно достать его во что бы то ни стало. Ползая по-пластунски и на четвереньках, мы приближаемся к нему. Он же искусно и незаметно отходит. Но до назначенной цели атаки нам нужно пройти тысячи метров, а после луга, дающего нам укрытие, начинается широкое и очень ровное глубоко вспаханное поле. Пересечь его без поддержки было бы чистым самоубийством. Я вспоминаю учения на полигоне. Как хорошо нас тогда поддерживала артиллерия! «Показуха», – думаю я теперь. «Предположим…» Где были наши пушки «Шкода», я их пока еще не видел и не слышал.

Командный пункт нашего командира батальона штурмбаннфюрера Фортенбахера, ветерана Первой мировой войны, перемещается еще ближе к передовой. Мне нужно смотать старый кабель, там, где он уже не нужен, и проложить линию связи к новому КП. Ругаясь, я ползу обратно весь этот путь, сматывая при этом 500-метровый кабель на маленькую катушку. Как же я ненавижу этот «род войск»! Как я только выбрался из зоны обстрела томми, то сразу ищу новый командный пункт. Также там телефонная связь прервана, я должен подсоединить новую линию и снова вернуться в 3-ю роту Кнёхляйна. Там к этому времени противник отошел к Ле-Паради и оставил предполье. Мы продвигаемся вслед за ним. Артиллерия и станковые пулеметы снова могут вести огонь по установленным целям. Несмотря на это, сопротивление противника все еще остается таким эффективным, что мы не можем приблизиться к этой деревне без очень больших потерь.

Мы снова прижаты к земле. Снова мы несем большие потери после каждой попытки одним рывком ворваться в Ле-Паради. С командного пункта 1-го батальона можно хорошо видеть предполье перед 3-й ротой, как я сам смог убедиться. Уже можно было понять, что дальше так продолжаться не может. Где танки дивизии, где наша артиллерия? Когда звонит телефон, я передаю командиру роты: за нами разместилась на позиции одна гаубица, которая должна будет сломить сопротивление защитников деревни. Уже вскоре первый снаряд с шумом проносится над нашими головами и попадает в ближайшую ферму. Потом снаряд за снарядом взрываются на предполагаемых позициях. Этого должно было бы быть достаточно, чтобы увидеть белые флаги. Развалины, огонь, густой дым показывают места попаданий снарядов. Вперед – нужно преодолеть последние сто метров!

И тут наступающих снова сметают пулеметные очереди из массивного многоэтажного здания. С ними смешивается сильный винтовочный огонь, и под ним падают товарищи – значит, нужно снова прижаться к матушке-земле. Каждый бугорок, каждое малейшее углубление в пашне пытаемся мы использовать. Никто не хочет окапываться, чтобы не привлечь к себе внимания снайперов. А наша гаубица молчит. Проклятие, они же должны видеть, в каком положении мы все еще остаемся. Или расчет орудия тоже перебили? Но вот снаряды опять начинают бить в главное здание в деревне. Из него обороняющиеся ведут самый сильный огонь.

С моего места я вижу, как во время артиллерийского обстрела с другой стороны в деревню въезжают мотоциклисты и начинают стрелять внутри поселения.

Гауптштурмфюрер Кнёхляйн дает сигнал к атаке. Под прикрытием эффективного артиллерийского огня мы теперь без новых потерь приближаемся к деревне, в которой мотоциклисты уже «сильно» действуют.

Через некоторое время показываются белые флаги. С недоверием и с обязательной предосторожностью мы наблюдаем, как британцы, большей частью раненые, выходят и сдаются в плен. Ожесточенный бой за канал Ле-Бассе и Ле-Паради закончился.

Я встречаю одного товарища, которого знал еще с рекрутских времен. И вот что он мне рассказал: английские солдаты, засевшие в одном сарае, вышли из него, махая белым флагом, будто собирались сдаться. После этого огонь был прекращен. Но когда немцы вышли из укрытий и приблизились, с другой стороны сарая по ним начал стрелять пулемет. После этого оставшийся для прикрытия немецкий пулемет открыл огонь по заскакивавшим назад в сарай британцам, десять из них были убиты.

Части английских войск удалось прорваться в северном направлении. Выжившие защитники Ле-Паради выходят из своих укрытий в сараях, на чердаках и подвалах.

Когда мы думаем, что деревня уже очищена от противника, внезапно с ее окраины снова раздались выстрелы. За хорошо замаскированным станковым пулеметом англичан, на который мы сначала не обратили внимания, так как он был покинут расчетом, снова появился стрелок и открыл огонь. Три моих товарища из пулеметной роты оказываются последними жертвами этого боя.

Пока подразделения собираются, наших убитых хоронят в неглубоких могилах. Они упокоились там, где погибли. Так трое легли в одну могилу недалеко от английского пулемета, который их убил, шесть солдат лежат вместе посреди молодой пшеницы у одиноко стоявшей пушки у канала, остальные – среди домов деревни. Чтобы сделать кресты, доски оторвали от забора, на них наскоро пишут имена тех, кто покоится в этой земле. Никакой песни о хорошем товарище, ни ружейного салюта, никаких слов о геройской смерти. Мы предчувствуем: «Сегодня вы, а завтра мы».

(Песня «Хороший товарищ» («Der gute Kamerad»), начинающаяся словами «Был у меня товарищ», с девятнадцатого века и по сей день традиционно исполняется в Германии во время военных траурных церемоний. Слова ее были написаны немецким поэтом Людвигом Уландом из Тюбингена в 1809 году. В 1825 году композитор Фридрих Зихель положил их на музыку. – прим. перев.)

(Бой за канал Ле-Бассе стоил нашей молодой дивизии 157 погибших и более 500 раненых).

Подходят машины, подвозят боеприпасы и продовольствие, вывозят раненых на главный перевязочный пункт. Поредевшие подразделения пополняются людьми и получают новое вооружение вместо потерянного. Я как раз снимаю старый кабель с лежащего позади вспаханного поля, когда вижу у фермы небольшую группу английских военнопленных. Здоровые стоят, раненые сидят и лежат на земле. Некоторые с отчаянными жестами протягивают мне свои семейные фотографии. Они, наверное, думают, что мы их отпустим? Когда я присматриваюсь повнимательнее, то замечаю два станковых пулемета, установленных перед ними. Пока я удивляюсь, что два столь ценных пулемета поставили для охраны пленных, вместо того чтобы просто запереть их в подвал, где для их охраны хватило бы одного человека, мне в голову приходит ужасная мысль. Я обращаюсь к ближайшему пулеметному расчету и спрашиваю, что здесь происходит. Следует спокойный ответ:

- Их расстреляют.

Я не могу в это поверить и предполагаю, что это какая-то плохая шутка. Поэтому спрашиваю еще:

- Кто же это приказал?

- Гауптштурмфюрер Кнёхляйн.

Теперь я знаю, что все это очень серьезно. Я спешу к своему отделению, чтобы не быть свидетелем расстрела пленных, которые ожидают смерти с семейными фотографиями в руках. Сначала применение англичанами ужасных, совершенно незнакомых нам боеприпасов, и их поведение по отношению к нашим солдатам, которые хотели их простить, а теперь эта предстоящая бойня всех пленных во исполнение наскоро вынесенного приговора! Все ли были виноваты? Я не вижу пленных, которых бы пощадили. Были ли это вообще пули «дум-дум», или какой-то другой, неизвестный нам тип патронов, но не запрещенный конвенциями? Могло ли неожиданное открытие огня английским пулеметом, когда все остальные защитники хотели сдаться, быть вызванным отсутствием согласованности и нервозностью? Десять убитых британцев и немногим больше у нас в результате недостаточной договоренности? Или это я пытаюсь построить «золотые мосты»?

На следующий день, когда мы с боями продвигаемся на запад, майор Ридерер из штаба 89-й армии обнаружил лежащих близко друг к другу расстрелянных невооруженных английских солдат. Его рапорт был немедленно направлен в штаб 16-го армейского корпуса. Я еще не догадываюсь, как часто мне доведется столкнуться также со стороны противника с самыми ужасными преступлениями, представленными, само собой разумеется, под видом «событий в ходе боевых действий».

28 мая 1940 года. Медленно отступавшие британцы засели в Эстере и ожесточенно обороняются. Под градом английского пулеметного огня расчеты противотанковых пушек выкатывают вперед свои легкие орудия и почти без прикрытия начинают стрелять по стрелкам на церковной колокольне и крышах домов. Дома вспыхивают, автомобили взрываются от попаданий наших орудий. Фонарные столбы падают на проезжую часть и со своими проводами блокируют ее.

Густой дым лежит над городом, когда приходит приказ, не обращая внимания на сопротивление, под прикрытием противотанковой пушки, на машинах въехать в центр города. Гауптштурмфюрер (т.е. капитан СС) Кнёхляйн махает водителю своего вездехода, чтобы тот подъехал, вспрыгивает на левую заднюю подножку, указав мне на подножку рядом с водителем. Как у телефониста, в тот момент у меня не было дела, но меня можно было использовать как посыльного. Мы врываемся в горящий городок, через провода поваленных фонарных столбов, мимо трупов солдат и лошадей, и мимо горящих домов. Пули с визгом отскакивают от стен и мостовой. Я, судорожно вцепившись в трясущийся автомобиль, являюсь просто мишенью и совершенно беззащитен. В последний момент наш водитель замечает в боковом переулке приготовившуюся к огню английскую противотанковую пушку и резко сворачивает с улицы в какой-то двор. Едва мы свернули с дороги, как по волшебству начинается поединок: английская противотанковая пушка против немецкой. Оказаться между стволами стреляющих пушек – в этом нет никакого удовольствия. Но вскоре вражеское орудие замолчало.

Тут же все опять вскакивают в машины и несутся дальше сквозь едкий дым по неглубоким воронкам, оставшимся от разрывов минометных мин. Мы внимательно следим за крышами и окнами. Хотя стрелков мы не можем разглядеть, вокруг нас постоянно стреляют. Во время короткой остановки гауптштурмфюрер Кнёхляйн прямо с подножки вдруг стреляет из пистолета в маленькую группу испуганных женщин, пытающихся укрыться от рикошетирующих пуль в подворотне.

- Это же женщины! – вырывается у меня резко и против всей предписанной уставами дисциплины. Несмотря на шум боя, мой начальник услышал мое предостережение. Взгляд, который он бросил на меня, полон злости и стыда, он уязвлен тем, что такой молодой подчиненный увещевает его. Тогда я еще не подозревал, что из-за моего выкрика годы спустя он уделит мне особое внимание. Томми начинают отходить, их сопротивление слабеет, хотя противник частично еще должен оставаться в городе. В своей прежней проверенной манере мы об этом уже не беспокоимся и мчимся дальше от одного городка к другому, дальше на север.

Где-то на холмистой местности мы останавливаемся. Мы сразу же снова прокладываем линии связи между ротами. В течение ночи у нас была пара часов для отдыха, но не для сна. Артиллерия противника ведет беспокоящий огонь из района Дюнкерка.

На следующее утро мы после перегруппировки движемся дальше. Вниз по извилистой дороге спускаемся в долину. Далеко внизу находится город Байёль. Артиллерия грохочет в знак приветствия нам, с шумом пролетают тяжелые «чемоданы». Они воют у нас над головами и бьют туда, где только что были мы – там еще много места для них.

Мы очень рады, когда смогли без потерь пройти самые узкие ущелья, по которым проходила дорога. В них мы чувствовали себя как в мышеловке. Один артиллерийский или авиационный налет мог бы нанести нам там огромные потери.

Наши передовые подразделения сражаются с только медленно и упорядоченно отходившим с боями арьергардным прикрытием англичан. Мы проезжаем уже очищенный от врага Байёль только ночью. Город сильно пострадал от обстрелов, и казалось, что население полностью его покинуло. Если двери и окна остались целыми, то они были плотно закрыты. В ночной тьме за черными стенами не было видно ни огонька – ужасное впечатление. Из звуков можно услышать только рокот наших моторов. Со множеством коротких остановок автомобильная колонна движется между разрушенными домами и воронками от авиабомб. Когда наступает утро, мы все еще находимся на узких улицах Байёля. Издалека снова доносится шум боя. Там наш разведывательный батальон бьется с отходившим в полном порядке арьергардом англичан.

На широких площадях города занимают позиции легкие зенитные пушки. По возможности наши машины укрываются в подворотнях. На полевых кухнях раздают горячий кофе и сухие пайки. Повсюду люди в серой форме, прихлебывающие дымящийся суррогат; обычная суета, пока лишь немного впереди гремит бой.

Только на привалах мы замечаем, как много товарищей покинуло нас, некоторые навсегда. Не было хорошо знакомых «типов» с их поговорками и особенностями, с их участием в армейских буднях. Так не было среди нас и жизнерадостного Альберти, нашего «южного германца», который своим буйным темпераментом всегда устраивал суматоху. Еще в Лауффене у него были проблемы из-за девушек, после того как он «охотился» на чужих участках. Под Аррасом он на трофейном английском мотоцикле развозил донесения к командным пунктам через территории, занятые французами. Днем позже его выбил из мотоциклетного седла пулеметчик английского разведывательного броневика. За свою бесшабашную храбрость он заплатил жизнью. В 4-й роте тоже есть один посыльный мотоциклист, о смелости которого ходят похожие рассказы. Но ему в тот раз удалось удрать на простреленных шинах.

Шум боя впереди утихает. Поднимающееся из утренней дымки солнце греет наши косточки. Мы снова строимся в походный порядок и едем дальше. То, что происходит сейчас, это уже не бои, а поездка во французскую весну. Никакого противника далеко вокруг – только солнце, теплый воздух, который освежает наши лица встречным потоком воздуха во время езды. Молодые люди, молодые песни – смерть теперь снова далеко.

Город Сен-Омер лежит под ярким солнцем. Дальше, к побережью! Больше никаких остановок или задержек! Всего в сорока километрах к северу остатки Британского экспедиционного корпуса покидают Францию. Его солдаты храбро и упорно дрались за эту страну, гораздо решительнее, чем все остальные наши противники в этой кампании.

К берегу мы выходим между Булонью и Кале. В Одресселе, маленьком городке прямо на побережье, наша рота размещается на несколько дней. Нашей дивизии поручают охрану побережья между устьями рек Оти южнее Булони и Аа севернее Кале.

Однажды я от нечего делать решил прокатиться на надувной лодке, которая достаточно долго «соблазняла» меня на террасе в «моем» доме. Я храбро пошел на веслах в открытое море, хотя на нашем зеленом Иббсе я даже еще ни разу на корыте не удалялся от берега. Когда я достаточно далеко отошел от берега в направлении Англии, я вспоминаю о своих обязанностях на суше и хочу повернуть обратно. Но при высоких волнах для неопытного человека это не так-то просто. Морские волны тоже не церемонятся со мной и отбирают у меня основу моего нынешнего существования. Когда я, фыркая, снова всплываю на поверхность, то с ужасом понимаю, что я слишком далеко отплыл от берега, чтобы при таком волнении добраться до него вплавь. Схватиться за лодку, которая качается на волнах сразу под поверхностью воды, бесполезно, лодка все время выскальзывает. Потому я решаюсь на самое рисковое предприятие: плыть, плыть и плыть, навстречу неизвестному мне течению. Если бы только дома на берегу не казались такими чертовски маленькими! Но они постепенно, очень медленно становятся больше. Теперь оправдывается то, что нам «прививали» – упорство и сила воли. Потратив все силы, я все-таки чувствую песок под ногами. У меня получилось! Нагоняй, который я получаю от офицера батареи противотанковых пушек, кажется мне даже достаточно добрым. Они следили за моей авантюрой и посчитали меня либо сумасшедшим, либо дезертиром.

В эти дни происходит еще кое-что интересное. Одному товарищу, которого томми в одном из предыдущих боев взяли в плен, удается авантюрный побег с английского берега назад во Францию, и он попадает прямо в свой полк, охранявший побережье. Он рассказывал, что британцы обращались с ним хорошо. Во время эвакуации из Дюнкерка французские солдаты из-за недостатка мест на кораблях хотели сразу выбросить его за борт. И только после того, как англичане дали ему свою шинель и шлем, ему удалось спастись. Его после возвращения сразу же вызвали для доклада в Берлин.

Во время спокойных дней обороны побережья мы проверяем и ремонтируем оружие, оснащение и машины. Грузовик «Опель-Блиц» хорошо показал себя на хороших дорогах Франции как надежный автомобиль для перевозки личного состава. Хорошо зарекомендовало себя и наше чешское стрелковое оружие.

Потери в личном составе потребовали провести реорганизацию. Среди погибших были также и водители боевых машин. Так мне представился шанс уйти из ненавидимой мной полевой телефонной связи. Я попытался, и мне удалось! От радости я готов был обнять целый мир. Я получаю «Опель-Блиц» со стрелковым отделением «за спиной». Это компания молодых героев, с их молодым командиром, за которого солдаты были готовы пойти в огонь и в воду. Впервые за долгое время я снова ощущаю, что значит по-настоящему «быть в деле». Прежде чем мы снова повернем на юг, у меня еще есть время, чтобы лучше познакомиться со своей машиной. Я целые дни провожу вокруг нее, под ней, на ней и в ней.

Однажды снова огромные колонны грузовиков движутся по дорогам, ведущим на юго-восток. Батальон за батальоном проходят от одного населенного пункта к другому. Разведывательный батальон дивизии движется впереди на значительном удалении от основных сил. После почти десятидневного отдыха мы мчимся как стрела в постоянном ночном и дневном движении от Сены все дальше на юг. День и ночь, день и ночь – у солдат на машинах снова серые лица и воспаленные глаза. Пыль проникает всюду. Жара и пыль, нервное напряжение ночных маршей оказываются для всех серьезным испытанием. От водителей действительно требуется невозможное: ехать с выключенными фарами в ночной тьме, часто по бездорожью до самого рассвета, а потом днем по жаре со все больше устающими глазами, до последующего ночного марша, а потом снова то же самое. Санитары раздают таблетки первитина, чтобы выжать из нас последние силы. После приема маленькой желтой таблетки человек сначала обычно чувствует себя таким бодрым и свежим, как будто отдохнувшим, проснувшись после глубокого сна. Время между приемами этих таблеток постоянно сокращается. Раздражительность водителей и солдат достигла такой точки, что они могли взорваться в любой момент.

Разгромленные французские дивизии отходят, бросив оружие и технику. На обочинах дорог и на городских площадях, на лугах и пашнях происходит крушение некогда самой мощной армии на континенте. Огромные коричневые колонны военнопленных движутся навстречу нам.

Мы давно уже переправились через Марну и Сену и продвинулись к Парижу с востока. С короткими привалами для отдыха водителей, во время которых остальные солдаты заправляют машины горючим, доливают воду в радиатор, пополняют запасы питьевой воды и продовольствия, мы без больших остановок все время едем на юг. Наши авангарды уже захватили плацдармы на Луаре, переправились через нее во многих местах, двигаясь к Лиону. Противнику больше не удается закрепиться так, как до этого мастерски делали англичане.

Между Луарой и Соной наша дивизия катится дальше на юг. Ехать! Ехать! Дни и ночи. Главную тяжесть, несомненно, несем мы, водители, в раскаленных кабинах, под палящим солнцем, в густой пыли проселочных дорог и почти слепые в ночной темноте.

После каждой таблетки первитина нас снова охватывает «ездовая горячка». Только не останавливаться! Ехать, ехать дальше! Мы даже не обращаем внимания на темноту и осветительные ракеты французских самолетов. В превращенных в дни ночах с неба падают бомбы и бьют пулеметные очереди, но они не могут остановить поток колонн.

Каждый день можно увидеть одну и ту же картину: французская боевая техника самого разного вида, брошенная на дорогах и площадях, сгоревшие танки с обугленными трупами, пушки с погибшими расчетами как свидетели недавних боев, которые все же оказались для них напрасными. После одной из ночей, которую мы ехали без остановки, наконец-то это случилось: действие возбуждающего средства прекратилось. Более старшие по возрасту водители теряют силы и начинают засыпать за рулем. На рассвете приходит приказ рассредоточить и замаскировать машины и спать. Поднявшееся солнце прогоняет ночную прохладу, и под одеялом становится настолько неуютно, что о дальнейшем сне нечего было и думать. Нервы остаются напряженными и не могут расслабиться.

Тем временем кто-то обнаруживает неподалеку ручей. Сразу же все бросаются к нему смывать грязь, налипшую со времен пребывания у Ла-Манша. Надеваем свежее белье, спрятанное в не предписанных уголках автомобиля. Никто не сможет описать чудесное чувство, которое дает такое купание после долгой езды по грязи и пыли. Только теперь можно получить освежающий отдых, только теперь после обычного завтрака с галетами мы можем спокойно поспать в тени деревьев. Засыпая, мы слышим, как один самый умный уже болтает о переговорах о перемирии. Пока мы, водители, можем поспать, остальные заправляют машины, проверяют уровень воды и масла, давление в шинах, моют стекла, заботятся о провизии.

Вечером, отдохнув, мы снова приступаем к ночному маршу. Это была последняя ночная поездка без включенных фар и применения наркотиков в ту кампанию.

На следующее утро мы стоим к северо-западу от Лиона. Там у нас первая большая остановка со времени начала этой бешеной гонки. Наши машины располагаются без особой маскировки в одной из деревень.

Слухи о начавшихся переговорах о перемирии подтвердились. По радио пришло сообщение: Франция просит о перемирии!

В Тараре нашему разведывательному батальону еще пришлось вести бой. Там наши последние убитые были преданы французской земле.

Теперь основным нашим занятием становится чистка оружия, ремонт техники и вооружения и приведение в порядок самих себя. После мытья с мылом мы снова стали похожи на людей, если не считать обожженных солнцем и разъеденных пылью лиц.

На следующий день это происходит: Внезапное построение батальона, «кто в чем есть!» Выстраиваемся полукругом перед командиром полка штандартенфюрером (полковником СС) Бертингером, который объявляет об окончании Западной кампании. Это было примерно 20 июля 1940 года. Крупнейшая континентальная держава Европы после шести недель борьбы сложила оружие.

Мы снова думали о боях прошедших недель: Катильон, Камбре, Аррас, Бетунь и кровавое форсирование канала Ле-Бассе, бои за плацдармы на Сене и Луаре... Непосредственно перед нами – один из важнейших городов Франции!

После молчаливого воспоминания о наших павших товарищах, мы выступаем, большинство – полные триумфа и буйного веселья, некоторые – с печальными мыслями. Но почти все едины в том, что война скоро закончится, так как после наших прежних побед на востоке, севере и западе Англия задумается о том, чтобы прекратить состояние войны без капитуляции.

Оккупационные войска во Франции

Три золотых дня покоя. Дни, когда распускаются самые разные слухи. Что теперь? Эта кампания закончилась – что будет дальше? Слух первый: Возвращаемся домой в Рейх! – из самого верного источника! Слух второй: Едем в Ораниенбург! Для восполнения потерь (и снова служить охранниками?). Слух третий: В Дахау! – самое неподходящее место для переформирования нашей дивизии. Слух четвертый: Все это чепуха! Теперь от полкового посыльного мотоциклиста известно наверняка, что мы едем на те самые квартиры в Швабии, которые занимали перед дивизионными маневрами в Мюнзингене.

Вот это здорово! Я уже вижу себя за накрытым столом в уютной кухне матушки Штольп в Лауффене на Некаре, буквально чувствую горячий кофейник под войлочным колпачком...

Мальчишка, мальчишка! А хорошенькая Матильда в соседнем доме напротив. Возможно, Петерайт больше уже не поселится в эту квартиру? И мне теперь уже не шестнадцать, а семнадцать!

Как огромный червяк наша дивизия катится на север. Машина за машиной, дисциплинированно поддерживая положенную дистанцию. На военном языке это называется «расчленение в глубину на случай воздушного нападения» (т.е. интервал между машинами вдвое больше обычного – прим. перев.).

Справа от нас тянутся длинные колонны пленных, тоже идущие на север. Какая теперь у них цель? Наверное, в каком-нибудь сборном лагере их уволят с военной службы и отправят домой. Достаточно сильно разрушенной в некоторых местах стране требуются их руки для восстановительных работ.

Чем дальше мы продвигаемся на север, тем заметнее следы боев. Здесь обороняющиеся еще оказывали сильное сопротивление, но все проиграли нашему новому способу ведения войны, нашему вооружению и технике, обеспечивающим быстроту. А у французов в войсках осталось все же много вооружения времен Первой мировой войны.

Вообще-то нам надо было бы ехать восточнее, как мне казалось. Эту мудрость я почерпнул из французского школьного атласа, найденного мной в придорожной канаве. И вот уже поступает объяснение «знатоков»: в Париже нас погрузят на железную дорогу и отправят в Штутгарт. Вечером солнце светит нам прямо в глаза. Значит, мы движемся прямо на запад, и это было далеко южнее Парижа. И слишком хитрый полковой мотоциклист-посыльный тоже появляется перед машинами: «Швабские девушки отменяются! Самое новое сообщение! В Шербуре нас посадят на корабли и отправят в Норвегию!» Мы отмахиваемся от него со смехом: «Поцелуй нас в задницу, бестолочь!».

У нас была только одна короткая техническая остановка и привал для приема пищи. Потом колонны снова катятся в ночи к по-прежнему неизвестной нам цели. Узкие прорези в светомаскировочных щитках на фарах дают только слабый пучок света. Это действовало утомляюще после долгих часов поездки по жаре. Но все равно так ехать гораздо легче, чем совсем без света, ориентируясь только по белой тряпке, болтающейся на кузове идущей впереди машины, как нам приходилось ехать много ночей подряд.

Утром мы приезжаем в местность, похожую на парк, и останавливаем машины. Счетчики километража показывает 648 километров, пройденных в колонне.

Монкутан становится на несколько дней промежуточной станцией, а затем машины батальонов снова тянутся дальше по дорогам, предписанным для моторизованного марша. На этот раз уже стало известно, что целью марша является атлантическое побережье на юге Франции.

Погода прекрасная и мы движемся по лучшим дорогам, только днем и уже не в том напряженном темпе к испанской границе. В некоторых прекрасных городках мы останавливаемся на несколько часов, в других – на несколько дней. Дисциплина в войсках и по отношению к населению безупречна и высоко оценивается жителями соответствующих городков и их мэрами, как нам часто говорят об этом на вечерних построениях для раздачи распоряжений. Только один раз была серьезная жалоба. Во время привала в парке какого-то дворца мы решили хозяйственным мылом постирать наши уже стоящие носки и кальсоны в каменной ванне красивого фонтана, из-за чего среда обитания золотых рыбок приобрела несколько сероватый цвет. Хотя ни одна рыбка не пострадала, после вспыльчивой жалобы владельца дворца командиру батальона штурмбаннфюреру Фортенбахеру нам устроили громкий разнос, начинавшийся словами: «Вы, варвары...». Но когда мы перед дальнейшим маршем вычистили наше место привала до последней соломинки, нам простили предшествующий проступок.

Брока оказался, наконец, временным конечным пунктом нашего путешествия через всю Францию. Это маленькое местечко находится примерно в двадцати километрах севернее большого города Мон-де-Марсан. Там разместился штаб полка.

Но уже через несколько недель мы снова в пути. Всем обратно на север – охранять демаркационную линию. Штаб 1 -го батальона, к которому я все еще относился, с одной ротой занимает деревню Дорнеси, крохотное поселение с неприметными домами в горной местности в тридцати километрах юго-западнее города Аваллон.

Солдатская рутина расцветает здесь пышным цветом. Всех, кто не нес службу непосредственно на демаркационной линии между городами Мулен и Шалон-сюр-Сон, мучили проверками, построениями, проверками оружия, проверками снаряжения, проверками обмундирования (при этом выяснилось, что галстук времен Первой мировой войны пережил свое радостное второе рождение), и не забывать про вечерние внезапные проверки здоровья. Нам, водителям, предстоит пережить еще вызывающую страх проверку автомобилей. В жаркие солнечные дни мы лежим под машинами, чистим каждый винтик зубной щеткой, натираем металлические части смесью масла и бензина, отчасти для того, чтобы стереть старую смазку, отчасти для того, чтобы грязь не была видна под равномерным слоем масла. Но такие хитрости не помогают. Главный механик беспощадно их разоблачает, соскребая грязь тонкой отверткой, и извлекая ее на яркий свет французского солнца.

Когда я в сотый раз отрегулировал клапаны моего автомобиля и уже не знаю, что бы мне еще улучшить, я получаю прекрасное задание. Мне доверяют почту батальона. Моя задача: собирать почту, отвозить на полевой почтамт в Аваллоне, забирать оттуда поступившую почту и распределять ее по ротам. Естественно, это великолепная возможность держаться подальше от нелюбимой службы, и вносит в жизнь разнообразие, так как я ежедневно могу ездить в город через красивую горную местность Мон-дю-Морвана по хорошей дороге. В слегка наклоненных внутрь поворотах тогда шуршат шины моего вездеходного «Ауто-Униона» и взвывают от радости, молодости и легкомыслия. Это подпитывает веру в абсолютное владение автомобилем с помощью водительских умений и хорошей реакции и не позволяет больше думать об опасных ситуациях, которые могут возникнуть за пределами собственных возможностей.

19 августа был день, который не мог быть красивее. Яркое голубое небо, на котором сияет солнце, ни тучки в прозрачном воздухе над горами. Кроме почты в моей машине сидят еще Герберт Фляйшер и Штотцек из Вены. Этих двоих мне нужно было отвезти к зубному врачу. Мы наслаждались прекрасной поездкой в летний день в открытом автомобиле. Там, где дорога выходила из гор, она полого опускалась вниз. Вот тут-то моя машина и должна была показать мне, на что она способна! Нажав до предела педаль газа, я мчусь к открытой местности. 100, 110, 120 км/ч показывает беспокойный спидометр. Ну, уже хватит, не нужно больше мучить мотор. Но тут по центру дороги навстречу мне едет «Форд-Айфель» Вермахта. Но мое предположение, что водитель займет свою сторону дороги, оказывается ошибочным. Мне приходится на скорости в 100 км/ч уклоняться от него, выезжая на обочину. Очень маленькие, плоские кучки песка, который смели с дороги работники дорожной службы, видны с большого расстояния. Черт! Кучки совсем не такие низкие, как мне казалось на расстоянии. Торможу! Машину заносит, пока «Форд-Айфель» проносится мимо, все еще на середине дороги. Тяжелый кулак подбрасывает правую сторону моего «Ауто-Униона» и бросает его поперек направления движения в центр проезжей части. Штотцек и Фляйшер вместе с мешками с почтой высокой дугой вылетают с сидений. Я судорожно цепляюсь за руль. Открытая машина переворачивается несколько раз, но ни разу не бьется о дорогу незащищенной стороной. Когда весь этот грохот закончился, я все еще сижу на своем водительском сиденье. То, что когда-то было машиной, лежит на левом боку возле красной кирпичной стены. Звуковой сигнал воет без остановки и полностью возвращает меня к реальности. На дороге тут же останавливается машина, в которой ехал врач. Он оказывает нам первую помощь и подвозит в полевой госпиталь в Аваллон. Жаль, но объяснимо: никто из нас не поблагодарил этого доброго доктора.

Всем трем нам очень повезло. Я пострадал меньше всех: сотрясение мозга, содранная кожа и рвано-ушибленные раны. Штотцен и Фляйшер, которых ударом выбросило в кусты вдоль дороги, проводят в лазарете на несколько недель больше. Благодаря этому им удается избежать скучной мирной жизни в нашей уединенности. Но и у них эти травмы не принесли каких-то серьезных последствий для здоровья.

Перед тем, как возвратиться в мое подразделение, я захожу в ремонтную роту, чтобы посмотреть на повреждения автомобиля. Такой разбитой машины я никогда еще раньше не видел. Оба колеса с одной стороны просто оторваны, все четыре шины разорваны, все остальное – просто помятая куча жести. Из работающих деталей остались только звуковой сигнал и аккумулятор. Просто чудо, что автомобиль не загорелся и не взорвался. И что-то невероятное: рулевое колесо было с двух сторон полностью согнуто до самой рулевой колонки. После того, как передняя часть, задняя часть и борта машины были полностью уничтожены, наверное, какой-то добрый ангел-хранитель распростер над мною, недостойным созданием, свою защищающую руку. С глубокой, искренней благодарностью я обещаю, что никогда больше не буду таким легкомысленным, и не стану виновником или хотя бы соучастником таких опасных ситуаций.

Нашу версию аварии, о которой мы договорились между собой: что мы ехали на скорости от 55 до 60, самое большее 65 км/ч, как мы рассказываем полевым жандармам сразу после доставки в лазарет, можно поддержать только с трудом. Никто не поверит, что я превысил предписанную скорость всего на 5 км/ч.

Когда я вернулся в свою часть, мне всучили совсем древний трофейный грузовик «Ситроен». Когда я еду на этой колымаге с грохочущей облицовкой, скрипом рессор и астматическими стонами мотора, то вызываю только насмешки и улыбки. Но это длится недолго. Из Германии прибыло пополнение людьми и техникой. Вместе с новым «Опель-Блицем» 1940 года выпуска меня в ходе переформирования переводят в 4-ю роту (рота станковых пулеметов и минометов). Затем нас сменяют на демаркационной линии и перемещают в район южнее Бордо.

Каким бы незначительным ни показался этот мой перевод в другую роту, с него начинается новая глава в моей солдатской карьере.

Я попал в прекрасную компанию: молодые жизнерадостные парни и бывалые резервисты, неразлучно сплоченные со своим молодым командиром роты гауптштурмфюрером Шрёделем. Ротный старшина, образцово знавший все внутренние потребности роты, не цепляется зря к личному составу. И солдаты служат с удовольствием, без «давления сверху». Я рад тому, что окончательно избежал опасности того, что меня снова назначат связистом.

Когда мы, проехав точно 800 километров, слазим с машин в Ажемо, маленьком городке, расположенном в 80 километрах от испанской границы, мы сначала обескураженно оглядываемся по сторонам. Неужели мы здесь должны разместиться? Кроме зеленого луга, здесь нет абсолютно ничего! Даже какого-то маленького сарая. Значит, мы будем жить в палатках! Уже скоро четырехместные палатки, аккуратно разместившиеся по отделениям и взводам, стоят одна рядом с другой. Мы, водители, «прожженная компания», естественно, создаем собственное объединение. Нашим непосредственным начальником был унтер-офицер, начальник автоколонны. Одно из первых мероприятий – строительство уборной, которую мы, чтобы иметь хотя бы одну крышу над головой, установили у стены хлева граничащей с лугом фермы, в некотором соответствии с планом призванного в армию архитектора, специалиста по планировке городов.

Следующее действие – обустройство мест для умывания. К ним по шлангам подается вода. На лугу дымит полевая кухня. Рота выстраивается на поверку перед выровненными в ряд автомобилями. Мы сразу же начинаем строительство казарм в хорошо зарекомендовавшем себя «барачном» стиле. Этим занимались в основном наши опытные резервисты – настоящее благо для нас, среди них было немало профессионалов в соответствующих ремеслах. А мы, молодежь, тратим свой избыток сил на боевую и строевую подготовку или на простую физическую работу, помогая «старичкам» – тридцатилетним. На вечернюю поверку мы появляемся уже немного заторможенными и освобожденными от избыточных сил.

Вместе с большинством других молодых солдат задним числом, с 1 июня 1940 года, я был произведен в роттенфюреры. Роттенфюрер Мёльцер – в 17 лет – стал, по-видимому, самым молодым обер-ефрейтором, носившим немецкий стальной шлем.

Местное население быстро привыкло к нам. Женщины и мужчины держатся нейтрально, девушки – сдержанно. Мы ведь оккупанты, разве можно ожидать чего-то другого?

Трактиры в старых переулках невзрачные, зато вино очень хорошее. Хозяева вскоре ценят нас как хороших клиентов, очевидно, за нашу платежеспособность, и не только при покупках вина, но и за наше безупречное поведение. Индейка, омлеты, жаркое из баранины, приготовленные на местной кухне, всегда можно было что-нибудь отпраздновать.

Наши плотники быстро построили бараки и навесы для машин. Началась солдатская рутина.

К сожалению, в одно из воскресений происходит очень неприятный случай. Данцер, тот самый мотоциклист, который первым за свои отчаянные поездки с донесениями под пушками английских танков получил Железный крест 1-го класса, в пьяном состоянии попытался изнасиловать женщину, в квартиру к которой он ворвался. Высунувшись из окна, женщина закричала о помощи, ее услышал эсэсовский патруль и арестовал Данцера. Он попал на быстро сооруженную ротную гауптвахту.

О происшествии последовал доклад в батальон, из батальона – в полк и в штаб дивизии. Перспективы Данцера очень плохие. Проникновение в чужую квартиру, попытка изнасилования в состоянии опьянения, подрыв чести войск СС... Это могло бы стоить ему головы, по крайней мере, изгнания с позором из войск СС, а потом и заключения в концлагерь. Мы знали это, и Данцер тоже знал.

В тот день, когда его должны были отправить на допрос в штаб дивизии, дежурный унтерфюрер обнаруживает, что гауптвахта пуста, хотя он только что видел Данцера на месте.

Тревога! Пока целая рота осматривает бараки, чтобы поймать беглеца, какой-то мотоциклист в сером военном пуловере на мотоцикле DKW-500 без коляски проносится через пост у ворот, выскакивает на дорогу, ведущую на восток, и исчезает. Данцер удрал на машине, которой владел лучше всего. За ним в погоню спешат Цигенфусс, Мёллер, Друкентанер и Папенфусс. Подняли всю дивизию. Дороги перекрыты, моторизованные патрули во всем районе расположения дивизии. После того как мотоциклисты один раз замечают его и пытаются догнать на лесистой пересеченной местности, Данцеру удается уйти от их преследования и исчезнуть. Самого отчаянного мотоциклиста дивизии поймать не удалось.

Через несколько недель после побега Данцера к одному из постов на демаркационной линии приблизился посыльный мотоциклист, по манере посыльных, с запиской в зубах. Недалеко от часового он сбрасывает газ и вынимает записку изо рта. Когда часовой уже протягивает руку, чтобы взять «донесение», предполагаемый посыльный дает полный газ и исчезает за следующим поворотом на нейтральной полосе. Это и был находившийся в розыске Данцер. Через несколько месяцев его поймали в Марселе и выдали немецким властям.

В Дахау после суда за все преступления, в том числе и дезертирство, он был лишен наград, с позором изгнан из войск СС и казнен.

В августе мы получаем новые пулеметы MG-34. По сравнению с чешскими пулеметами у них много преимуществ, но и недостатков тоже немало. Сначала о преимуществах, которые нас радуют: питание не магазинное, а ленточное. Это позволяет без перезаряжания делать не 30, а сразу 150 выстрелов и даже больше. Но вскоре мы замечаем, что он гораздо тяжелее и неудобнее привычного чешского пулемета.

Полевая почта работает великолепно. Регулярно на вечерней поверке раздают письма. Наши резервисты с нетерпением ждут вестей от своих жен о том, выпал ли молочный зуб у малыша или улучшаются ли оценки в школе у детей.

Для нас, молодых, самая большая радость дня – это письма от девушек. Каждый, получивший письмо, забивается в тихий уголок, чтобы без помех посвятить себя чтению строк, написанных любимой рукой. Они устраиваются на ящиках с патронами, в кабине своей машины или на поваленном стволе сосны. Учитель Макс Хайнеке, постоянно дававший нам уроки, толстяк Йенсен фон дер Ватеркант, в гражданской профессии хозяин транспортной конторы, его товарищ Герман Хебер из Швабии и его земляк Отто Арнольд, бывший крайсляйтер, пошедший в войска СС добровольцем и теперь служивший простым солдатом, «Мик», он же Михаэль Друкентанер из Зальцкаммергута, мотоциклист-посыльный, как и его товарищ Зигфрид Папенфусс из Ризенбурга в Западной Пруссии, которого всегда зовут только «Буви», и «Циги», или Ганс Цигенфусс, мотоциклист-посыльный с невзрачной фигурой, не сердившийся, если мы высказывали сомнения в его арийском происхождении из-за его кривых ног. Старшие и младшие образовали, дополняя друг друга, единую общность, несмотря на то, что происходили из разных областей Германии: гамбуржцы и мюнхенцы, берлинцы и венцы, рейнландцы и австрийцы, всегда несколько расслабленные в сравнении с «пруссаками» с их культом безупречного порядка. Нет никаких границ между землячествами. Друг с другом мы разговаривали на нашем диалекте, так же, как и нахальные берлинцы или поющие на своем кёльнском наречии рейнландцы. Наряду с Хебером есть еще Хеберле, который этим подтверждает свое подлинно швабское происхождение – они, естественно, как и все их земляки, говорили со швабским акцентом. Этот конгломерат разных возрастных групп, личных происхождений и землячеств, при равной муштре превращается в боеспособное и надежное подразделение. Во время дальнейшей жесткой подготовки, в которой применяется опыт, накопленный во время кампании, предпочтение отдается занятиям в обстановке, максимально приближенной к боевой, и после занятий обязательно обсуждаются допущенные ошибки. Теперь большое внимание уделяется «сдерживающим боевым действиям», маневренной обороне, арьергардным боям, свое мастерство в которых нам так наглядно продемонстрировали англичане.

Осенью мы покидаем наши ставшие уже уютными бараки в Ажемо и моторизованным маршем направляемся через Сен-Север в Базас.

С тех пор рота для продолжения общей подготовки размещается на побережье Бискайского залива, чтобы мы впредь знали, что воспевается в шлягерах. Биарриц пришелся бы нам по сердцу, если бы мы там оказались в мирное время. А сейчас пляжи там уже опустели, улицы пустынны, а немногие места развлечений переключились на публику в серой полевой форме. Нельзя было нигде присесть так, чтобы через несколько минут к тебе на колени не уселась более или менее молодая девушка в короткой юбочке. И еще через пару минут совершенно невинного бойца, если он, конечно, не протестовал слишком энергично, утаскивали и разделывали.

В Базасе мы остановились в пустующем (или освобожденном для нас) монастыре: кельи, залы, галереи, очень много холодного камня и угрюмости. В кельи загружают оружие и боеприпасы, залы, если это было возможно, переоборудованы под жилые помещения. Мы настилаем дощатые полы, поблизости от окон ставим печки, трубы которых выведены в окна. Из досок и реек тут же сколачиваем кровати, стены облицовываем деревянными панелями и всем помещениям придаем – очень личный – единый тон.

Самым храбрым и заслуженным за кампанию на Западе вручают Рыцарские кресты. Командир «Лейбштандарте СС Адольф Гитлер» Зепп Дитрих тоже был награжден. Напрасно дивизия ждала, что наградят ее командира, чем признают их достижения и жертвы. Ни для кого из нас не было секретом, что причиной тому был Ле-Паради, убийство английских пленных. Но также напрасно мы ждали, что это убийство повлечет наказание, и виновные будут преданы военному суду. Эта тема для нас остается большой и непонятной пустотой.

Я сам часто спрашиваю себя, мог ли я тогда что-то сделать, чтобы предотвратить расстрел? Я никогда не забуду просящие жесты солдат с семейными фотографиями в руках и их видимое отчаяние, и всегда буду воспринимать это как тяжкий груз на моей душе.

Бой это одно, а убийство – совсем другое. Для меня, юнца, это было ключевое переживание особого рода. И из него последовало еще многое другое.

Тем временем моим заданием стало возить батальонного врача доктора Эрзама, которого весь батальон прозвал «доктор Граузам» («Свирепый»). На шестицилиндровом «Опель Супер-Сикс», нашей семейной машине с мягкой подвеской, или юрком низком трофейном «Ситроене» я вожу его по рассредоточенным ротам. Доктор Эрзам – настоящий великан, и вид его вызывает страх. Мощная голова, покрытая темными волосами, с длинными шрамами по щекам и подбородку, на бычьей шее торчит на широченных плечах. Глухой хриплый бас голоса полностью соответствует внешности этого человека. При посещении лазарета он любит поднимать театральный шум и строит из себя крутого и грубого человека, за это его и прозвали «доктор Граузам».

Моя авария в Аваллоне вдруг получила продолжение. И неудивительно – два тяжелораненых, один легкораненый и полностью разбитая машина. «Доктор Граузам» рассказал мне, что он должен был провести медицинскую экспертизу перед судом и сделать заключение, чтобы открыть возможные причины того, что я не справился, и определить вероятные последствия.

В три часа дня я вхожу в его кабинет.

- Ну, раздевайся, тюфяк!

Я раздеваюсь по пояс и жду осмотра. Доктор Эрзам продолжает что-то прилежно писать.

- Ну, что там было с твоей аварией? Ты что-то почувствовал, или что-то у тебя болело, или твоя возможность реакции была снижена? – И, пока я думал, что ответить, еще вопрос:

- Или, может быть, видимое изображение перед твоими глазами было искажено?

И тут я понял!

- Так точно! Было какое-то смещение!

- Ну вот, я в этом уверен! Но только после того, как ты с сотней кое-что превысил!

Его познания ошеломляющие.

- Одевайся, осмотр окончен. Но если ты думаешь, что высадишь меня таким же образом, как и двух твоих пассажиров с зубной болью, то уже сегодня можешь вымыть себе грудь и приготовиться к расстрелу... Кошачьим дерьмом! Ты меня понял, печальный дурак?

- Так точно, гауптштурмфюрер!

Так я нашел себе покровителя. «Зрительные нарушения», может быть, из-за слишком быстрого роста или что-то в этом роде...

Недавно мы начали отрабатывать погрузку на корабли. За полчаса все соединение должно быть готово к отплытию. После того как нам это стало удаваться за требуемое время даже при том, что при подаче сигнала мы еще были в глубоком сне, мы стали тренироваться в посадке на корабли, находящиеся на рейде. На баржу и с баржи!

Как теперь уже опытные пехотинцы, побывавшие в разных боевых условиях, мы замечаем, что предпосылкой для выгрузки все же является наличие подходящих портовых сооружений, а их нам томми, конечно, не предоставят. Поэтому высадка должна производиться на быстроходных катерах с низкой осадкой для того, чтобы расширить плацдармы, которые, наверное, должны захватывать парашютисты. Но пока мы еще обсуждаем наши стратегические выводы, занятия по погрузке и высадке были постепенно и без объяснений прекращены. «Потому что англичане не дали разрешения на высадку», – ворчит Цигенфусс, владелец трех волосатых бородавок на подбородке.

Постепенно погода становится неприятной и на юге Франции. В начале зимы, ко всеобщему удивлению, выпал снег, необычное явление в этих широтах. Местные жители утверждают, что «его принесли с собой немцы».

Перед Рождеством мы начали готовиться к празднику. Ротная свинья, которую мы начали откармливать кухонными отбросами еще в Ажемо, весит уже 120 килограммов, и умелые руки приготовят ее к празднику. О вине можно было не беспокоиться, потому что в Бордо его было сколько угодно и самого лучшего качества. Ротной кассы на него должно было хватить. В «четвертой» каждый участвующий должен был вносить в кассу свою лепту в зависимости от занимаемой должности.

В еще пустом монастырском зале были ровно поставлены столы и накрыты белыми скатертями, взятыми напрокат из разных кафе. Там же поставили и украсили присланную с родины елку.

Один унтершарфюрер, по гражданской профессии учитель музыки, с маленьким хором под аккомпанемент рояля (инструмент в монастыре достался нам неповрежденным) репетирует рождественскую песню «Глубокая ясная звездная ночь». Простой смысл ее строф, посвященный всем матерям этого мира, не может нас не растрогать.

В рождественский вечер рота молча стоит у столов, когда входит командир роты и другие офицеры. По его знаку я, все еще самый молодой в роте, зажигаю на елке белые свечи.

Рождественская речь гауптштурмфюрера Шрёделя была краткой и без громких слов. Он вспомнил погибших в боях товарищей и зачитал с краткими паузами их фамилии. И снова в нашей памяти оживают они, майские и июньские дни боев под Катильоном и Камбре, под Аррасом и Бетюном, у канала Ла-Бассе, под Ле-Паради, до окрестностей Дюнкерка и Лиона. Торжественным моментом в этом празднике было для меня то, что вспомнили не только погибших, но и подумали о тихих страданиях матерей, о чем до сих пор не упоминали. С последовавшей рождественской песней они стали главным моментом нашего скромного праздника.

«Глубокая ясная звездная ночь, звезды как далекие мосты стоят в глубокой дали, и наши сердца идут по ним.

Ночь с множеством огней, горящих на всех горах. Сегодня обновиться должна земля, как новорожденное дитя.

Матери, для вас горят все эти огни, все звезды!

Матери, глубоко в ваших сердцах стучит сердце широкого мира».

На Новый год тоже никого не отпускают в отпуск, хотя нам кажется, что обстановка спокойная. Хотя наши части, выделенные для охраны побережья, обстреливали из противотанковых пушек разведывательные торпедные катера противника, и при этом один потопили, других боевых действий не было. Иногда появляется высоко над облаками вражеский разведывательный самолет – вот и вся деятельность противника.

Так мы и сидим в своих помещениях за более или менее крепкими напитками и празднуем Новый год.

Я все время перечитываю письмо от одной девушки, полученное мной как раз под Новый год. Я не только радуюсь словам, я наслаждаюсь даже знакомым почерком Эрики. Еще к Рождеству пришло по полевой почте письмо с фотографией, которая теперь в красивой рамке стоит на маленькой импровизированной тумбочке. Как это всегда принято у солдат, каждая вновь появившаяся фотография девушки не остается без внимания. Дружная рота – это почти то же самое, что и большая семья.

Уже из-за выпитого хорошего вина у меня наступает сентиментальное настроение, я рифмую пару строф и подшиваю маленький листочек к последним страницам нового карманного календаря 1941 года.

Предчувствовал ли уже я тогда трудности этого нового года?

Из всех беспечных праздновавших со мной товарищей, окружавших меня, каждый третий не доживет до конца года.

Солнцестояние 1941 года

1941 год начинается серо и угрюмо. Насколько Франция может быть прекрасной летом, настолько отвратительна она зимой. День шел за днем, ничего особенного не происходило. Только когда я на свое восемнадцатилетие пригласил несколько товарищей на индейку и выпивку, появляется какое-то разнообразие в наших буднях. Так проходит ледяной месяц, а в феврале уже весна проявляется в своем нежном начале.

В результате монотонной службы и свободного времени в каменных помещениях монастыря начали распространяться самые безумные слухи. Они подтверждались из канцелярии, потом менялись, опровергались и заново распространялись. То говорят, что нам снова предстоит идти на Англию – отмена занятий по посадке и высадке предназначалась только для сохранения операции в тайне. Нет, не Англия (у нас камень с души свалился!). В Норвегию – в северные льды! Это было бы что-то новенькое! О чем бы ни говорили слухи, они все намекают на значительную смену нашего места расположения.

В начале мая, наконец, действительно приходит наше время. Мы с радостью покидаем монастырь и катимся по шоссе на север. В районе Бордо нас грузят на товарный поезд с открытыми платформами, и мы едем в сторону родины.

Это прекрасная весенняя поездка. Наш серый зимний монастырь мы быстро позабыли. Пока наш поезд, уставленный автомобилями и вооружением, едет по территории Франции, мы много раз пересекаем рубежи, на которых воевали год назад. За нами остаются могилы наших павших товарищей.

Германия! И здесь тоже зеленые весенние луга и долины, покрытые свежей листвой виноградники, работающие на полях люди, женщины и девушки приветливо машут нам руками.

Некоторые товарищи проезжают мимо своих родных мест, но не могут покинуть поезд на остановках. Если бы они заранее могли предупредить об этом своих родных и невест! Но цель поездки секретна, и никто о ней не объявлял. От станции до станции наш поезд, как огромная змея, движется дальше.

Тюрингия, Саксония – мы едем все дальше на восток. Уже появились новые слухи: Россия разрешила проехать нам по своей территории для охраны бакинских нефтепромыслов. Слух этот держится крепко. Когда утром мы просыпаемся в кабинах наших машин, то мы едем уже по Западной Пруссии, по прекрасной местности среди озер. Последние километры мы проезжаем на своих машинах и, наконец, останавливаемся в маленькой деревне. Я с Бфиффом, Миком и Буви разместился на квартире у доброжелательных крестьян. Кривоножка Цигенфусс тоже присоединился к нам, и наша французская компания, таким образом, была в полном составе. «Бордо» мы привезли с собой в огромных количествах, и тут началась оживленная меновая торговля – мы меняли вино на гусей. Из окрестных озер мы сами ловим рыбу. Настоящая сказочная страна!

В эту местность постоянно прибывают новые, вооруженные по штату военного времени части. Две великолепные поездки в Кёнигсберг и Мариенбург увенчали наше пребывание в Пруссии. От Мариенбурга было совсем недалеко до Ризенбурга, родного города Буви. Но не было никакой возможности отлучиться из части. Мы сочувствовали ему, потому что там жили не только его родители, но и очень красивая девушка по соседству. Он даже не мог сообщить о месте своего нахождения, чтобы они сами могли приехать к нему! Проклятье, это уже полный идиотизм!

Через несколько недель мы двинулись дальше на восток, на самую литовскую границу. Наша рота разместилась на большом конном заводе. Остальной батальон расположился в окрестностях тоже по конюшням и хуторам. Опять возникает новый слух: Советский Союз на двадцать пять лет уступит Германскому Рейху Украину для сельскохозяйственного использования. Взамен Германия поможет Советскому Союзу в развитии промышленности – а для нас предусмотрено участие в этом в качестве войск для обеспечения порядка. Мы просто ухватились за этот слух, и любой признак с радостью используем для его подтверждения.

В июне 1941 года дни были жаркими. Никакой особой служебной деятельности нет. Никому не разрешено покидать расположение роты. Автомобили полностью загружены и подготовлены к маршу. Все, что не относилось напрямую к полевому снаряжению, было погружено на специально выделенный для этого грузовик. Зато кроме карабинов и пулеметов, каждый должен иметь при себе штык, лопату, противогаз и штурмовое снаряжение. Последнее особенно сильно нас тревожит и постепенно заставляет сомневаться в правдивости слуха.

Для чего нам для выполнения задач по охране порядка нужны тяжелые минометы, тяжелые полевые гаубицы, машины ВВС, подход которых мы наблюдали? Война с Советским Союзом исключена, у нас же с ним заключен пакт, договор о ненападении! Но куда же нас тогда отправят воевать? Значит, все же охрана бакинских нефтепромыслов? Война против России в любом случае исключена, она же простирается аж до самого Берингова моря!

На конном заводе жизнь идет по-прежнему. Кобылы с жеребятами паслись на выгонах, чистокровные тракенские жеребцы крыли породистых лошадей, производя новую жизнь.

От дневной жары, да еще и достаточно «нагрузившись» бордоским вином, мы вечером сразу же засыпаем, повалившись на солому. Мик, Буви и Бфифф – бывший «Фифи» постепенно превратился в «Бфиффа» – еще нерешительно продолжают сидеть на своих касках. Перед сараем еще сидят товарищи и поют под аккордеон. Через широко открытые раздвижные ворота мы смотрим в светлое ночное июньское небо. Мы на пороге лета, скоро дни снова помаленьку начнут становиться короче, а ночи станут увеличиваться, чтобы после созревания урожая и сбора даров природы снова приблизиться к окончанию года.

К поющим присоединяются работники имения и скоро начинается настоящее громкое веселье. Когда пара тирольцев начинает плясать чечетку, мы тоже присоединяемся к развеселившемуся народу.

Вдруг хлопки в ладоши прерывает резкий свист. Что бы это значило в столь поздний час?

Все становится тихо, пугающе тихо. Мы чувствуем, что сейчас что-то произойдет. Сейчас все станет ясно. Теперь будет принято решение: мир или война на этой стороне Германии. Смерть или жизнь для многих – для большинства из нас?

Дежурный унтерфюрер потребовал от работников имения покинуть расположение роты. В наступившей тишине раздается голос унтершарфюрера: – В 22 часа, то есть через десять минут, на поляне между соснами за задней стеной имения общее построение батальона для зачтения приказа фюрера. 4-й роте строиться немедленно!

Те, кто уже расположился для сна, с руганью стягивают с себя спортивные костюмы и переодеваются в серую полевую форму. На бегу застегивают поясные ремни и надевают пилотки.

В 22 часа батальон открытым каре стоит перед своим командиром. К тому времени уже совсем стемнело. На проселочной дороге останавливается машина. Это приехал командир полка. Командир батальона докладывает ему, следуют краткие приветствия офицеров; голубой свет на белых листах бумаги.

- Первый батальон! Товарищи! Моя задача – довести до вас приказ фюрера!

Пауза, напряжение растет настолько, что кровь стучит в ушах.

«Приказ фюрера от 21 июня 1941 года.

Солдаты Восточного фронта! Подавленный тяжелыми заботами, обреченный на многомесячное молчание, я решил, что пришел час, когда я с вами, мои солдаты, могу говорить открыто. На нашей границе стоят 160 русских дивизий. В течение многих недель постоянно происходят нарушения этой границы, не только у нас, но и на Крайнем Севере, и в Румынии. Уже русские дозоры выдвинулись на немецкую территорию, и их удалось отбросить назад только после длительного боя. В этот момент, солдаты Восточного фронта, осуществляется развертывание, крупнейшее по своему размаху и охвату, из тех, что когда-либо видел мир. В союзе с финскими дивизиями стоят наши товарищи с победителями Нарвика на Северном Ледовитом океане. На Восточном фронте стоите вы. В Румынии на берегах Прута до его впадения в Черное море объединились немецкие и румынские солдаты под командованием руководителя государства Антонеску. Если этот крупнейший фронт мировой истории выступит теперь, то это произойдет не только для того, чтобы создать предпосылки для окончательного завершения крупнейшей Войны вообще или для защиты стран от угрозы, возникшей в данный момент, но и чтобы спасти всю европейскую культуру и цивилизацию. Немецкие солдаты! Тем самым вы вступаете в жестокую и ответственную борьбу. Так как судьба Европы, будущее Германского Рейха, существование нашего народа находятся отныне только в ваших руках. Да поможет нам всем в этой борьбе Господь Бог!

- Адольф Гитлер».

«Солдаты Восточного фронта!» Солдаты Восточного фронта. Это война с Советским Союзом! Приказ фюрера звучит в моих ушах: 160 дивизий Красной Армии у границы Германии! Большевистская опасность, которую следует устранить раз и навсегда! «Немецкие солдаты! Тем самым вы вступаете в жестокую и ответственную борьбу. Так как судьба Европы, будущее Германского Рейха, существование нашего народа находятся отныне только в ваших руках». Только в ваших руках.

Ни радости, ни воодушевления, ни радостного предвкушения борьбы. Только возмущение коварством русских, которые пытаются использовать нашу борьбу с Англией, чтобы напасть на нас с тыла. Мы думаем, что другого решения нет, кроме как нанести удар самим, пока превосходство врага не стало еще больше, потому что тогда всякая борьба с ним станет совсем бесперспективной. Еще есть надежда молниеносными ударами осадить, остановить этого колосса, объединяющего Европу и Азию.

Батальон движется торжественным маршем через темноту ночи летнего солнцестояния 1941 года. От головной роты доносится песня, которую мы подхватываем с совершенно серьезным настроением: «...и пока не созреет урожай на полях, мы защитим их от врага».

Когда мы вернулись в расположение, объявлена готовность к выступлению. От ночного отдыха и следа не осталось: все лихорадочно пакуют свои вещи, некоторые поспешно пишут домой последние письма с немецкой территории. Раздаются еще остатки маркитантских товаров – «вайнбранд», сигареты, шоколад. Распределяется «неприкосновенный запас», «девственно неприкосновенный», как точно прокомментировал Цигенфусс. Эта маленькая банка свиной тушенки отправляется в сумку, плитка шоколада, вопреки наставлениям, – в защитную накидку, а сигареты могут оставаться сухими только в противогазной коробке – все уже опробовано. Проверяют кожаный ремешок, на котором висит на шее личный номер, «чтобы и сто лет спустя знали, чьи это кости», и солдатскую книжку, «так как добрый Господь Бог так любит СС!», как говорит Кривоножка Цигенфусс. Вот уже и последние из нас надевают на каски зеленые маскировочные чехлы, и натягивают маскировочные куртки. Нервозно перепроверяем, как сидит штурмовое снаряжение. Все оно висит на плечевых ремнях. Как водителю вездехода «Адлер» мне эта штука не требуется. Вечно мешающий, давно устаревший штык навсегда незаметно исчезает в коробке для инструментов.

Я присоединяюсь к своим товарищам, посыльным мотоциклистам. По кругу пускают бутылку «трехзвездочного». Задымили сигареты, и в животе у нас одинаковое чувство беспокойства. Мы поем песню о матросе, который «сразу за Австралией» выблевал свою душу в море. Теперь только не ломать себе голову!

В углу сидит Мёллер в сдвинутой на затылок каске. Его руки все время вытягивают длинные соломинки из матраса одну за другой.

- Парень, парень, из этого дерьма мы никогда уже не вернемся домой!

- Да брось, что за глупые выдумки! Будешь лежать в братской могиле с самого верху, если будешь настолько любезен и сейчас же заткнешься!

Каждый по-своему готовится к неведомому.

В 3.15 огненный кулак артиллерии бьет по русским позициям, из тысяч стволов по всей ширине фронта. Горят леса, вспыхивают склады с горючим. В свете этого самого первого пламени волны бомбардировщиков и пикирующих бомбардировщиков тянутся в глубину территории противника, в сопровождении быстрых истребителей и штурмовиков. Танковые соединения уже в первые часы глубоко прорываются в оборону противника.

Мы с нетерпением ждали нашего часа. Для солдата нет ничего хуже, чем выносить дни или часы перед предстоящим наступлением. Но стоит наступлению начаться, как страх и нервозность проходят. Наконец приходит приказ: «К машинам!» Короткое бесшумное движение. Мы готовы.

«По машинам!»

«Заводи!» Сотня моторов батальона гудит в ночи, прогреваясь на холостом ходу.

«Марш!» В свете фар, закрытых светомаскировочными приспособлениями для ночного марша, колонна приходит в движение.

Заключительные слова в приказе фюрера: «Да поможет нам всем в этой борьбе Господь Бог!»

И только для меня одного: «Боже, не оставь меня!»

Мы чувствуем, что пока еще не все так серьезно. Слишком далеко и слишком быстро ушли вперед наши танковые соединения. От такой мощной концентрации войск противника мы ожидали большего сопротивления. До сильно укрепленной линии Сталина еще остаются сотни километров. Тогда, наверное, придется действительно трудно.

После длившегося несколько дней моторизованного марша мы переправляемся через Западную Двину. Над нашей двигавшейся колонной постоянно висит густое облако пыли. Это движение «на удачу». Несмотря на защитные очки, у многих воспалились глаза, что мешало следить за дорогой. Приборы ночного освещения теперь снова были погашены, ночью мы ехали совершенно без света. Только не как во Франции по хорошим дорогам с твердым покрытием, а по глубокому слою пыли. Темнота и пыль мешают рассмотреть дорогу. Я ориентируюсь, глядя вверх. Так как «дорога» обсажена деревьями, я могу разглядеть их темные кроны на фоне более светлого неба. То, что между ними, это и есть дорога. В паре метров вправо или влево от середины пути – это уже не имеет значения. Встречного движения здесь все равно нет. Офицер, сидящий рядом со мной, получил задание смотреть вперед, чтобы предотвратить наезд на идущую впереди машину.

На этот раз таблеток первитина не дают. И, несмотря на это, мы должны двигаться за нашими танковыми частями, потому что должен наступить момент, когда мы уже окажемся в авангарде. Во время необходимых остановок мы на машинах съезжаем в придорожный лес и покрытую кустами местность и маскируем их от авиаразведки противника. Уважение к русским ВВС очень велико, ведь нам говорили, что по численности они намного превосходят нашу авиацию.

Едва мы продолжили марш, как приходит сообщение о приближении крупных соединений русских бомбардировщиков. Мотоциклист-посыльный, доставивший это сообщение, одновременно передает приказ, что в случае атаки бомбардировщиков марш ни в коем случае не должен останавливаться.

Когда появилось около тридцати двухмоторных бомбардировщиков, они атаковали нас в поперечном направлении от нашего движения. Все их бомбы попадали в болотистые луга справа от дороги. Никаких потерь у нас не было. Атака такого рода немецким летчикам и в головы бы никогда не пришла. Пока мы думаем о том, не пора ли нам перестать уважать вражескую авиацию, эскадрилья «Мессершмиттов» атакует улетающее соединение и сбивает почти все бомбардировщики. Превосходство нашей авиации было подавляющим. Один сильно дымящийся самолет на малой высоте летит прямо к нам. Мы видим остановившиеся воздушные винты, и то, как экипаж выбирается из кабины и ложится на крылья, вцепившись в их переднюю кромку. Парашютов у них не было. Самолет совсем тихо и медленно планировал к поросшей ольхой местности недалеко от нашего пути.

В глубокой пыли ухабистой дороги огромный червь нашей колонны ползет все дальше на северо-восток: болото, песок, сосновые леса, луга, березы, ольха, там и тут низкие домики с маленькими садами.

Потом первый русский солдат: он лежит на спине поперек дороги. Казалось, что его глаза уставились в небо; рядом с его головой маленькая лужица засохшей крови. Невысокое, жилистое тело в льняной форме оливкового цвета, высовывающиеся из нее грязные руки вцепились в землю. Глубокие колеи чертят дугу вокруг его трупа. Бесконечно широкая одинокая страна и одинокий мертвец; потрясающая картина для того, кто был способен это видеть.

В болотах и льдах Валдайской возвышенности

В последующие дни дивизия через броды и наскоро наведенные мосты переходит ручьи и реки перед старой русской границей. Мы приближаемся к Себежу, то есть линии Сталина. Мы связываем с нею представления о линии Мажино или о «Западном вале».

Мы встречаем саперов, действовавших под Дюнабургом (Даугавпилс). Один фельдфебель рассказывает нам об остановленном товарном поезде, запертые вагоны для перевозки скота которого были все целенаправленно прострелены пулеметным огнем. Вагоны были битком набиты мертвецами всех возрастов. Тот, кто не был расстрелян, просто задохнулся от газов, исходящих от быстро разлагающихся при такой жаре трупов. Этот рассказ, быстро распространившийся по войскам, вносит новый элемент в нашу борьбу с русскими.

Шестого июля мы выходим к пугавшей нас линии Сталина. Эта линия бункеров, протянувшаяся через луга, поля и леса в несколько глубоких эшелонов. Тут мы можем показать, на что способны хорошо подготовленные, полные молодых сил солдаты.

Обозные грузовики прячутся в густых лесах, только боевые машины остаются рядом с наступающими войсками. Разведывательные дозоры вскоре наткнулись на русское боевое охранение, едва приблизившись к оборонительным сооружениям. Позиции боевого охранения мастерски замаскированы. У нас первые потери от замаскированных на деревьях снайперов и наблюдателей.

Из глубокого тыла начинает стрелять русская тяжелая артиллерия. Снаряды пока ложатся далеко позади, приблизительно там, где разместился наш обоз.

Позиции боевого охранения противника были вскоре прорваны. Показания пленных помогают нам выяснить положение хорошо замаскированной линии укреплений. Расчеты станковых пулеметов и минометов моей роты приданы для усиления другим ротам батальона. Один в машине, я еду на моем «Адлере» в укрытие в лощину, а потом с опушки леса наблюдаю за боем. Я чувствую себя так, как будто снова оказался на полигоне в Мюнзингене. С расположившихся на высотах позиций пулеметы ведут точный огонь по амбразурам бункеров, а минометы разрывами своих мин перед амбразурами «ослепляют» их расчеты, пока саперы и пехота взрывают находящиеся перед ними проволочные заграждения и приближаются к дотам.

Я вижу, как маленькие трехосные тягачи с 37-мм противотанковыми и легкими 75-мм пехотными орудиями на прицепе подъезжают на удобное для стрельбы по укреплениям расстояние, как из них выпрыгивают расчеты, наводят орудия и ведут огонь прямой наводкой по тем дотам, которые не могла взять пехота. Однако противник продолжает вести ожесточенный огонь противника с незаметных позиций и наносит чувствительные потери смелым артиллеристам. Один из водителей трехосных тягачей пехотных орудий загоняет свою машину в укрытие в «мою» лощину. По его диалекту я определяю в нем жителя Верхней Австрии. Он был из Зальцкаммергута, недалеко от родины Мика. Мик на своем мотоцикле с коляской крутится сейчас где-то на равнинных просторах, подвозя боеприпасы для пулеметов и эвакуируя легкораненых на перевязочные пункты.

Примчался мотоциклист-посыльный с приказом гауптштурмфюрера Шрёделя: «Загрузить машины минометными минами и с двумя минометными отделениями ехать через линию дотов, как только сопротивление противника ослабнет».

«Здорово! Загрузить полный кузов фугасных мин, и проехать между еще стреляющими дотами! Так можно прекрасно взлететь на небеса! Но сначала пара глотков «боевого духа» из бутылки «трехзвездочного»!

Когда я выезжаю из лощины, передо мной пару раз грохнуло. Но я уже на ходу и, кроме того, отъехал далеко от какого-либо укрытия. Значит, вперед! Под высокими соснами я загружаюсь ящиками с боеприпасами: тридцать оцинкованных коробок с тремя 81-мм минами в каждом под завязку заполняют мой автомобиль. Мне еще показывают, где мне следует посадить два минометных расчета. Вот только бы еще машина это выдержала! Минометное отделение якобы сидит где-то в глубокой лощине на первом рубеже у первой линии дотов, которые, как говорят, уже подавили. Прекрасно, прямо как в кино! Еще глоток «трехзвездочного»... Боже мой, да я же герой!

Когда я подъехал к означенной лощине, по ней уже пару раз ударила русская артиллерия и нанесла потери. Меня встречают с проклятьями, потому что я наверняка снова наведу на них артиллерийский огонь!

Раненые остались позади, а десять (!) человек с двумя минометами погрузились на мою машину, и теперь вперед! Я почти не вижу узкую лесную дорогу, настолько плотно вокруг меня сидели солдаты. Огонь пехоты противника вреда нам не причиняет. На сильно перегруженном автомобиле мы, не сломав осей, проезжаем мимо дымящихся и еще местами ведущих огонь дотов.

Вот! Рядом с тропинкой в сосновом лесу жалкий деревянный бункер, из всех дыр которого стреляют. Быстро задним ходом до первого поворота.

Мы придумываем точный план: один миномет занимает позицию и стреляет своими минами прямо перед амбразурой этого деревянного укрепления. Сначала он пристреливается. После этого я подъеду на машине и со вторым расчетом как можно ближе к зоне досягаемости огня бункера. После разрыва шестой мины мы на полной скорости под прикрытием миномета проезжаем опасную зону. Это должно получиться, если, конечно, Иваны не припасли для нас что-то, что сильно помешает нашему маневру.

Наряду с великолепной маскировкой у дотов на линии Сталина часто есть такое неприятное для нас свойство, что они могут вести огонь не только с фронта, но и с тыла. Когда мы совсем на это не рассчитываем, то из невидимого холмика под корнями деревьев бьет очередь с линии обороны, которая, как нам казалось, уже преодолена. Это пулеметный огонь бьет по короткому участку дороги, прикрытому со всех сторон стволами деревьев, но после этого снова прекращается.

Как только люди из двух минометных расчетов снова уселись рядом со мной, мы рванули дальше. Связь с нашей ротой я к тому времени уже давно потерял. Она уже должна быть где-то впереди, потому что мы вполне можем разглядеть следы машин, но никаких войск нет. Значит, полный газ, и за ней!

Укреплений не видно. Значит, мы уже их проехали? В соответствии с полученным приказом, я снова выезжаю на автомобильную дорогу и в сотне метрах от деревни высаживаю оба расчета, не без благочестивого желания еще раз подвезти боеприпасы. Пока мы обсуждаем, где мне выгрузить имеющийся запас в наиболее безопасном месте, по занявшим огневые позиции минометам открыла огонь противотанковая или полевая пушка. Этот огневой налет стоил нам трех раненых. Наскоро перевязанных, я забираю их к себе в машину, чтобы отвезти на главный перевязочный пункт. Стоны раненых усиливаются вместе с моим темпом. Я выжимал из машины все, что было можно. Вполне вероятно, что мы все еще остаемся целью для невидимого противника. Назад я еду той же дорогой. Но после изгиба дороги, идущей в горку, я замечаю 37-мм противотанковую пушку на огневой позиции. Ее командир сидел за нею на корточках, ствол был направлен на нас. Только когда он выпрямился, показав тем самым, что узнал нас, опасность была позади. На его удивленный вопрос: – Откуда вы взялись здесь, дети человечьи? я не столь остроумно отвечаю: – Ну, с передовой, унтершарфюрер! Я рассказываю ему, где позиции наших минометов и об обстреле из полевых пушек или танков.

Кто-то из нас неправильно сориентирован. Или он, как передовое охранение, стоит слишком далеко позади, или я ошибся, введенный в заблуждение имеющимися следами от машин, и не по той дороге уехал слишком далеко вперед.

Продолжая свой путь с ранеными, я снова выезжаю на линию дотов. К нашему удивлению, некоторые из уже захваченных в ходе штурма сооружений вновь заняты противником. На полном ходу мы проскакиваем между их небольшими секторами обстрела, совершенно не пострадав. Только когда саперы снова подавили доты и подорвали их, я смог на моей машине, доверху нагруженной минометными минами, снова двинуться в путь.

Наступает ночь, и шум боя в темноте усиливается. Сильный ветер гонит к нам вонь чадящих глинобитных хат и сараев на полях. Где-то горят леса, и их красное адское пламя отражается в облаках. Впереди стоят в густом черном дыму горящие танки и машины. Начал моросить дождь. Впервые мы чувствуем этот типичный запах войны в России – из горящих мокрых соломенных крыш, горящего леса и горящего раскаленного железа танков.

На огромных не просматриваемых лесных просторах, которые все время чередовались с небольшими полями, в ходе дальнейшего наступления часто приходится вести ожесточенные ночные бои. Я на своем «Адлере», окончательно откомандированный как «z.b.V.» – для выполнения особых задач, привязан к дорогам и не могу миновать очаги сопротивления, так как вокруг и без того труднопроходимой дороги простирается сплошное болото. Стоит только в него попасть, и без гусеничного тягача оттуда уже не выбраться.

Наши наступающие в пешем строю роты получили задачу продвигаться вперед, а борьбу с оставшимися очагами сопротивления противника предоставить следующим сзади за нами войскам. Но на практике получается так, что перед обороняющимися населенными пунктами машины с пехотой останавливаются. Объезд по лесу или болоту исключался. Если кто-то это попытается, то завязнет в вонючей болотной грязи на своей машине по самые оси.

«Вот дерьмо проклятое!» Может быть, нам все же нужно уничтожать эти очаги сопротивления, ставшие для нас барьером? Если только одна из машин ломается, то она сразу безнадежно блокирует другим узкий путь через болото.

Еще когда русские трассирующие пули проносятся над нашими головами, один офицер нашего дивизиона пехотных орудий пробирается вперед, чтобы выяснить обстановку. У него была задача выдвинуться со своими 150-мм орудиями, чтобы применить их в бою под Опочкой. Мы поднимаемся с ним на ближайший холм и показываем на давно выявленные русские полевые укрепления, откуда велся пулеметный огонь.

- Ну, с этим мы справимся легко, – говорит он спокойно, – ребята, вы со своими непригодными к такой местности машинами должны съехать в болото. Потом вас всех оттуда вытащат, когда папочка выгонит злого Ивана!

Его мотоциклист-посыльный мчится вдоль колонны назад, указывая машинам съехать с дороги, и вскоре возвращается с двумя тяжелыми пехотными орудиями. Тягачи быстро выезжают на просеку с более твердым грунтом, но потом сразу же возвращаются на дорогу. Следуют короткие команды. Готовые к бою орудия, предназначенные для навесного огня, подняли свои стволы в ночное небо. Быстро протягиваем кабель к холму, где расположился наблюдатель. Уже через несколько минут после прибытия офицера СС первый 150-мм снаряд летит в сторону противнику. Мы напряженно ждем разрыва. «Бах!» Перелет. Корректировка. «Огонь!»

Когда на востоке поднимается рассвет, последние огневые точки противника были уничтожены точными попаданиями тяжелых пехотных орудий. После того как ни одна из пулеметных точек противника уже не стреляла, два гусеничных тягача снова вытащили на проезжую дорогу машины, съехавшие в болото. Еще под защитой сумерек мы покидаем эту негостеприимную местность. Теперь все стало мирным, и мы в свете начинающегося дня катимся на север.

Снова мы можем немного уделить внимание окружающему ландшафту. До горизонта тянутся поля ржи, перемежающиеся лесами и болотами. Кое-где стоит уже высокая кукуруза, росшая почти у самой дороги. Маленькие приветливые озера, окаймленные березовыми рощами, приглашают освежиться. Мы быстро скидываем с себя обмундирование и бросаемся в теплую темную воду, чтобы смыть накопившуюся грязь, пыль и пот.

Как раз в тот момент, когда я голый вылезаю из воды, чтобы снова приступить к своим обязанностям, подъезжает Кривоножка Цигенфусс, любимый мотоциклист-посыльный нашего ротного, на своем тарахтящем «Дикобразе», «Триумфе-350».

- Желаю господину барону приятно провести ночь. Что могло бы это быть после приема ванны? Быть может, английский завтрак со скромным прусским кофейным суррогатом?

Понаблюдав немного за купающимися, он снимает свой прорезиненный плащ, так как солнце уже хорошо припекает.

- Несчастный, ты мирно продремал ночь на мягком мху, в то время как остальная наша славная дивизия там впереди истекает кровью из-за того, что ты не подвез боеприпасы к пукалкам! У меня почетная задача снова сопроводить тебя к нашей компании, чтобы ребеночек не заблудился в лесу!

Говоря это, он раздевается до кальсон, ни на секунду не снимая каски. Перед отъездом во Францию гадалка нагадала ему, что в будущем ему надо особенно беречь голову. Если наш «Циги» и в полном обмундировании выглядел комично, то его появление в кальсонах и каске вызывает бурю смеха. Прихватив под мышку газету «Фёлькишер беобахтер», он оглядывает окрестности и уходит в тень дуба, объявив во всеуслышание, что роттенфюрер Цигенфусс желает отложить утреннее яйцо. Вскоре из листвы торчит только его довольная рожа.

Вдруг в воздухе слышится свист и грохот. Расщепляясь на куски, во все стороны летят ветки от дуба Цигенфусса. Уже услышав звук подлетающего снаряда, мы моментально бросаемся на землю, также и Цигенфусс, он просто сидит прямо в конечном продукте своего обмена веществ. На другой стороне маленького озера мы видим, как упряжка коней поспешно увозит за холм легкое пехотное орудие.

На всякий случай мы прячемся за холмиком, где нас не могут достать даже снаряды крупповской пушки, сделанной для русских. Циги оглядывает себя с сожалением. Каска печально висит на затылке.

- Роттенфюрер Цигенфусс вернулся из боевого соприкосновения с противником! – издеваюсь я. – Мик и Буви больше с тобой и разговаривать не станут, если узнают об этом.

Он кивает, опечаленный своей неудачей. Весь этот мрачный юмор ему не помогает. Ему приходится снова спуститься вниз по склону и в неглубокой воде озера подставить себя под вражеские пушки. Пока он в очищающей влаге снова возвращается к своей прежней чистоте, он с недоверием прислушивается к тому, что происходит по другую сторону озера, чтобы вовремя услышать приближение новых снарядов. Но Циги удается снова в целости влезть в свои серовато-белые кальсоны и отправиться на бой с врагом.

Себеж и Дубровка остались далеко позади. Наш удар был направлен вдоль Великой на север.

В один из последующих дней мы выезжаем на перекресток сильно разбитого шоссе. Перекресток находится под своеобразным артиллерийским обстрелом. Точно каждые две минуты со свистом прилетал очень тяжелый «чемодан» и разрывался рядом с перекрестком. За этот промежуток времени одна из машин могла проехать вперед между воронок. То есть полминуты на то, чтобы подъехать, одна минута, чтобы проехать, и полминуты, чтобы уехать. Все это было настоящей игрой со смертью, это доказывали горящие и разбитые машины на перекрестке. Слава богу, что русские артиллеристы никогда не изменяли свой график. Вот уже несколько часов каждые две минуты тяжелый снаряд бил в старые воронки. Цигенфусс проехал за сегодняшний день через перекресток уже два раза.

Я все ближе подъезжаю к перекрестку. Передо мной только три машины. Еще шесть минут до смерти? Я стал искать возможность объехать этот перекресток. Нечего не получится! Болотистый луг и поваленные деревья не позволят найти другой путь.

Еще четыре минуты. Если бы снаряды, приносящиеся с завыванием сюда, не были такими тяжелыми! Машина впереди меня поехала. Может, мне поехать сразу за нею? Я тут же отбрасываю эту мысль. Если мы помешаем друг другу, то это приведет к гибели нас обоих. Я подчеркнуто хладнокровно сую дрожащими пальцами в рот сигарету «Юно», хотя у меня самого «задница уже ушла в землю». И вот время пришло, путь свободен, газу и вперед!

На полном газу и пониженной передаче я мучаю машину, проводя ее по пустынной дороге, несколько раз на кромках воронок погружаясь в грязь по самые оси. Еще до места самого частого падения снарядов мотор вдруг глохнет. Запуск! Не заводится! Запуск, запуск! Не получается! Я проклинаю всех святых на небесах. Две минуты истекают! Тут подъезжает Циги на своем «Триумфе». Я прыгаю на заднее сиденье, и мы удираем.

«Бабах!» – взрыв в пятидесяти перед моим «Адлером» в том, что когда-то было дорогой. Путь теперь блокирован моей машиной. Кажется, в нижней части машины разорван бензопровод. Я его как-то уже ремонтировал на скорую руку куском пластиковой трубки. Сразу после следующего разрыва я снова прыгаю на мотоцикл Цигенфусса. Быстрее к машине! Я как раз засовываю голову и руки под кузов. Из разорванного бензопровода тонкой струйкой стекает бензин. Дрожащими руками мне удается снова его соединить. Прыгаю в кабину. Заводись, заводись, заводись же! Мотор заурчал, Циги отбегает назад, чтобы не быть на моем пути!

И вот я выезжаю на перекресток! Хватит ли времени? Или я снова застряну посреди воронок? Колеса буксуют. Машина медленно движется вперед мимо свежих воронок. Времени хватит? Времени хватит? Господи всемогущий!..

Ух! Пока я проехал «на ту сторону», весь взмок. Только теперь я замечаю, что ветровое стекло разбито осколками снарядов, вижу комки грязи в машине, и мою сильно кровоточащую руку, порезанную осколками стекла.

После следующего удара снаряда ко мне опять подскакивает Кривоножка. Сколько же раз он за сегодня проскакивал через этот проклятый перекресток? Вместе мы допиваем остатки моего «трехзвездочного».

Только сейчас я вспоминаю о минометных боеприпасах в моей машине. Из-за них я мог бы вознестись на небо!

Перед Опочкой мы догоняем роту. Я получаю разнос от гауптштурмфюрера Шрёделя и сразу же со своим грузом отправляюсь на позиции минометов.

 С моей славной машиной я выполняю «особые задачи»! Через горящую Опочку в контратаку пошли вражеские танки. Нужно немедленно на передовую доставить снаряды для противотанковых пушек! Между крышами, обрушающимися в языках пламени, я ищу указанную дорогу вперед. Огонь, дым, крики раненых, крики команд, грохот со всех сторон. Теперь куда? Где наши, а где Иваны? Только бы не заехать к ним! После линии Сталина я стал внимательнее.

- Где пушки? – кричу я ковыляющему в тыл раненому. Он показывает куда-то на переплетение куч соломы с крыш и деревянных обломков. Я вижу разорванные тела в лужах крови, как в тот же момент густые клубы дыма закрывают все передо мной. Кто-то ползет на четвереньках по кровавому месиву, его рвет на тела своих товарищей, пока он сам не падает в эту кучу, растянувшись во весь рост. Пушка кажется целой. Я сбрасываю с машины ящики с бронебойными снарядами, затаскиваю того, упавшего, на заднее сиденье, остальные номера расчета были мертвы. А потом – по газам, пока не достали из вражеского танка. Все новых и новых раненых выносят к сельской улице. Неспособных идти я усаживаю на сиденья, те, кто могут держаться, устраиваются на капоте и багажнике, те, кто еще может стоять – на подножках. Говорят о сильной контратаке противника. Против русских танков с их вдвое более сильными пушками наши 37-мм противотанковые пушки совершенно бесполезны! Русские и финны вооружены одинаковой крупповской моделью калибра 47 мм. (Так у автора – 4,7 см. На самом деле, имеется в виду знаменитая «сорокапятка», пушка калибра 45 мм, которая действительно изначально (образец 1932 года) была переделкой немецкой пушки фирмы «Рейнметалл» – прим. перев.)

Недалеко от полкового перевязочного пункта находится склад боеприпасов.

- Только для 3-го батальона! – отмахиваются от меня.

- Да, да, как раз для него! – вру я. Да мне вообще все равно! Пока грузят мою машину боеприпасами для пехотного оружия (эти молодцы даже пулеметные ленты выдавали уже снаряженными), я сел в придорожную канаву, чтобы наскоро перекусить. Я подбираю одну из лежавших здесь же ручных гранат и засовываю ее за пояс «на всякий случай». Пока жую, поторапливаю грузящих солдат, когда вдруг над нами слышится жесткий грохот. Это, конечно, стреляют противотанковые пушки! Тот, над кем хоть раз пролетали снаряды танковых или противотанковых пушек, знает, как это стягивает нервы в районе позвоночника, как будто при каждом выстреле электрошок бьет по телу. Из чистого тщеславия – показать, какой я «старый вояка» – я делаю вид, будто меня это совсем не беспокоит. Внезапно грохот разрыва в кроне дерева. Меня ударило в живот. Ранение в живот! Я перекатываюсь на бок, хватаю воздух ртом, расстегиваю пряжку ремня. Из разбитой оболочки гранаты сыплется желтый порох. Пряжка ремня рассечена снарядным осколком, в коже ремня, сложенной в этом месте вдвое, торчит зазубренный кусок металла. Какой-то маленький сантиметр решил, жить мне или умереть: если бы пробивший осколок ударил по запалу гранаты, то меня, наверное, разорвало бы в клочья.

Если бы, да кабы! «Жизнь наша – игра в кости, и мы бросаем их каждый день!» – поется в одной нашей солдатской песне.

В роте благодаря «организованным» боеприпасам меня встречают радостно. Спасительный смертоносный груз посыльные и подносчики боеприпасов распределяют по подразделениям. Русских снова отбросили за Великую. К вечеру мы вновь прочно удерживаем Опочку по обе стороны этой реки.

Пока боевые части собираются после тяжелых потерь и обеспечивают боевое охранение в населенном пункте, разведывательный батальон пытается догнать отходившего противника. Еще в ночь на 12 июля к его преследованию присоединились и мы. Наша цель: Остров. Местность труднопроходимая, и машины вынуждены двигаться только по дорогам.

Активизировались бомбардировщики противника. Крепкие «Крысы» с громко рычащими звездообразными моторами шумели в небе, как будто они с трудом летели против ветра. Однако ни бомбардировщики, ни «Крысы» нас не особо пугали.

(«Крыса» (по-испански «Rata») – принятое у немцев со времен Гражданской войны в Испании прозвище советского истребителя И-16. – прим. перев.)

Когда красное солнце поднимается над горизонтом, нас посещает У-2, старый тарахтящий биплан. Он медленно летит с заглушённым мотором, совершенно неслышно в шуме колонны, очень низко вдоль цепи машин. Мы замечаем подлетающий сзади летательный аппарат только тогда, когда он оказывается перед нашими глазами. Нас поражает храбрость, с которой этот пилот проводит свой разведывательный полет. Его даже не обстреливают. Он сбрасывает еще бомбочку над передними машинами и исчезает за ближайшим лесом. Мы сильно ущемлены в нашем солдатском тщеславии. Эта старая ворона не должна была так просто улететь от нас!

Вторая часть представления была дана нам через полчаса. Во время привала машины едва успели съехать с проезжей части по твердой почве под кусты и деревья, как вдруг бешено начали трещать легкие зенитные пушки. Далеко и достаточно высоко в наш тыл мимо нас летит соединение Ил-2. Я вижу, как наши зенитчики, разместив свои пушки на огневой позиции посреди наших машин, в полном составе остаются у своих орудий. Не ожидая ничего хорошего, я заехал на моем «Адлере» поглубже в лес, отдалившись от самой плотной концентрации машин.

Минут через пять они снова здесь. В полном составе. Звено заходит на бреющем полете, каждый самолет просыпает на место нашей стоянки град мелких осколочных бомб общим весом 400 кг. Они умело держат дистанцию, чтобы не попасть под разрывы бомб с летящего впереди самолета.

Еще в пределах видимости они идут на разворот для нового захода. На вираже один из самолетов вспыхнул и вскоре после этого камнем рухнул на землю.

Наши зенитчики – хладнокровные парни. Я не вижу ни одного, кто отскочил бы от орудия во время града осколочных бомб. Они стоят у своих автоматических пушек и сопровождают их стволами приближающееся соединение, которое они, очевидно, уже ждали.

И вот они возвращаются. Заходя со стороны солнца, они атакуют нас под острым углом. По восемь раз блеснуло под плоскостями каждой из машин, и 82-мм ракеты с серыми огненными хвостами помчались к своим целям. Среди нас стоит 20-мм зенитная пушка, бронебойные снаряды которой отлетают от брони самолетов. Это что-то совсем новенькое! Но одна 37-мм пушка достала один уходящий Ил-2, от правого руля высоты его отлетает большой кусок, самолет сразу же валится на левое крыло и с коротким воем несется к земле. За еще одной уходившей машиной тянется легкий дымный след, но она не горит. Когда она уже почти исчезла за восточным горизонтом, она взрывается с яркой вспышкой.

Два захода – три сбитых самолета. Снова славный успех для противовоздушной обороны нашей дивизии, на стволах зениток которой уже красуется несколько белых колец.

Оба налета имели плохие последствия. Со всех краев леса и поросшей кустами местности крики зовут санитаров. Похоже, что все пока закончилось. Я снова еду на своей машине к отделению управления роты. В некоторых местах лес начинает гореть. Нам необходимо как можно быстрее отвести свои машины от тех, что загорелись, пока и на них не перекинулось пламя. Машины с боеприпасами взрываются. Машина-цистерна горит и потушить ее нельзя, потому что из-за жара к ней невозможно приблизиться. Густые черные клубы дыма обволокли места попаданий. Санитарные машины одни уже не в состоянии отвезти всех раненых на перевязочный пункт. Я получаю приказ, отвезти на своей машине легкораненых после оказания им первой помощи.

Я сажаю трех способных сидеть тяжелораненых, и разрешаю стоять на подножках нескольким солдатам с менее тяжелыми ранениями. Мы первыми покидаем это разбомбленное место. Лесной пожар распространяется, вспыхивают все новые и новые машины, ящики с боеприпасами взрываются.

Мы проехали только пару сотен метров, как над нами пронеслись многочисленные тени. Черт, штурмовики снова здесь. По-видимому, исчезнув за горизонтом, они описали большую петлю и вернулись с западной стороны. Когда мы их заметили, они уже пролетели мимо нас и обрушили огонь своих пушек и пулеметов на места стоянок машин, обозначенные черными клубами дыма. Наша зенитная артиллерия, менявшая позиции и ничего не видевшая из-за дыма, атаку самолетов отразить не смогла.

Открытый сарай у дороги кажется нам подходящим укрытием. Нет другого выхода, кроме как заехать в него. Ведь штурмовики вполне могут прилететь еще раз. Отсюда мы наблюдаем за происходящим. Осмелевшие от отсутствия сопротивления, самолеты действительно перегруппировываются для еще одной атаки. Но уже на подлете один из шести штурмовиков подбит зениткой. У Ил-2 заметны неконтролируемые движения, но из строя он не выходит. Вдруг он резко соскальзывает в сторону и сталкивается с соседней машиной. Оба самолета тут же вспыхивают и с коротким воем падают на землю. Оставшиеся четыре, как мы слышим, обстреливают из пулеметов и пушек место нашей стоянки, прежде чем на бреющем полете уйти на восток.

Мы приезжаем на главный перевязочный пункт как раз в тот момент, когда он меняет свое месторасположение. Его перемещают в подходящий лесок, где ожидается большое поступление раненых.

Один из мотоциклистов, остававшихся на месте стоянки, рассказывает мне после моего возвращения, что первый налет Ил-2, просыпавший град осколочных бомб, причинил самые большие потери для машин и оборудования, но среди людей было лишь немного раненых, так как солдаты оставили машины и укрылись в лесу. Раненые и убитые были в расчетах зенитных пушек. Но самые худшие последствия были от ракет, которые русские выпустили по лесу. Разрывавшихся в кронах деревьев и стволах реактивные снаряды принесли самые большие потери в убитых и раненых, так как у людей не было возможности спрятаться.

Последующие дни были похожи на этот описанный день. Мы неудержимо продвигаемся на север, атакуемые штурмовиками и бомбардировщиками «Мартин», а также танками из засад, неуклюжими тяжелыми стальными чудовищами и маленькими разведывательными танками, подъезжавшими к нам через кустарник по бездорожью и исчезавшими еще до того, как наша противотанковая артиллерия могла открыть по ним огонь. (Вероятно, автор имеет в виду не конкретно американский бомбардировщик фирмы «Мартин», поскольку после появления бомбардировщика «Мартин» 139/166 название «Мартин-бомбер» стало нарицательным и особенно после войны в Испании переносилось немцами и на другие машины, например, на советские СБ. – прим. перев.)

Просторные, тянущиеся часто до самого горизонта поля постепенно стали встречаться реже. Грубо говоря, мы двигались вдоль реки Великой и прилегающей к ней болотистой низменности. Девственные лиственные и хвойные леса, смесь берез, ольх, елей, сосен и пихт, подступали к нашей дороге. Местами они были непроходимы, сойдя с дороги можно было сразу провалиться по колено. Погода в те дни была переменчивой: то на нас нагонял апатию нестерпимый зной, то дожди, шедшие сутками напролет, приклеивали одежду к телу. Все больше мучили нас комары. Хотя своевременно были выданы накомарники, совсем от этих кровососущих тварей защититься не удавалось. Особенно они докучали по ночам, когда тонкий писк болотных комаров все время предвещал новые укусы.

Остров пал, сопротивление противника становится более упорным и ожесточенным. Потери приняли такие размеры, которые не могло оправдать никакое приобретение территории. Русские искусно избегают невыгодных для них положений и укрываются в родных для них лесах, чтобы неожиданно атаковать нас ночью.

В один из вечеров продвижение вперед по лесной дороге севернее Острова было прервано. Грунт песчаный и твердый, поэтому машины могли прятаться от самолетов в стороне от узкой дороге. Ввиду действий противника о дальнейшем продвижении нечего было и думать. Кроме того, из-за наших плохих карт ориентироваться на местности было трудно и днем. Батальон занимает круговую оборону. Мик, Буви и Бфифф еще в пути на своих мотоциклах, развозя донесения по подразделениям. До их возвращения я выкапываю в сером песке глубокое укрытие в форме звезды, так, чтобы у нас была защита в случае атаки штурмовиков с любого направления. Я позаботился о пропитании и горючем для наших машин. После того как все трое, покрытые пылью, в наступившей темноте подкатили на своих мотоциклах, им нужно было только съесть свой «айнтопф» и с полным брюхом улечься в подготовленной яме. Бфифф и я заступали вместе в караул с часу до трех. До нас службу несли Мик и Буви. Когда нас разбудили в положенное время, и мы постепенно приходили в себя, нам сказали, что водитель обозной машины, резервист, не вернулся из ближайшего лесочка. Очевидно, он заблудился и прошел за посты охранения, поэтому были введены дополнительные меры по осторожному применению оружия.

Мик и Буви, которых мы сменяем в дозоре, расположенном в кустарнике, сообщили о каком-то незначительном нарушении спокойствия в их секторе. Но от пропавшего никаких следов. Наш дозор был передовым постом прослушивания и располагался впереди цепи постов охранения. Когда я и Бфифф, совсем одни вдали от лагеря, пытаемся сориентироваться по звездам, чтобы в случае чего знать, где мы, а где противник, ясное небо уже заволокли облака. Когда мы еще пару раз поворачиваемся туда-сюда вокруг себя, то внезапно уже не знаем, откуда мы пришли. Мы встаем спиной к спине, чтобы в этой ночной тьме уберечься от внезапного нападения. Мы даже не разговариваем, потому что каждое слово, оброненное в этой ночной тишине, слышалось на десятки метров. Теперь я понимаю, что подразумевается под фразой «природа затаила дыхание». Мы даже не хлопаем себя по лицу, чтобы прибить комаров, а тихо давим их на щеках.

- Камрад, – слышится мне. И еще раз: – Камрад.

Скорее вздох, чем слово. Бфифф это тоже должен был слышать. Он давит мне локтем в спину, я отвечаю ему тем же. Когда мы берем карабины на изготовку, прорезиненные плащи очень громко шуршат.

Больше ничего не слышно. Мы уставились в темноту, сдерживая дыхание. Я даже слышу, как у меня в ушах пульсирует кровь. Меня охватывает страх перед лесом. С Бфифом происходит то же самое. Или, может быть, мы сами усиливаем свою нервозность?

Вдруг вдали в тишине леса раздался жуткий нечело­веческий крик. Так может кричать человек только от ужасной боли или от страха смерти. Это были не слова и даже не обрывки слов, а только повторяющиеся ужасные крики, которые, казалось, тянулись бесконечно.

С одного из направлений мы слышим шум и приглушенные приказы на немецком языке. Теперь мы, по крайней мере, снова знаем, в какой стороне наш лагерь. Крик продолжался, пока не ослаб и не затих. Что же случилось?

Начался сильный дождь, забарабанивший по каскам, прорезиненным плащам и по листве, гася все остальные звуки. Это было избавление! К окончанию ночи мы постепенно стали различать наше окружение. Вернулось чувство безопасности. Дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Со стороны лагеря до нас доносится шум прогреваемых моторов. Потом появился Цигенфусс, снимавший посты.

Когда мы вернулись, батальон уже стоял в колонне на дороге, готовый к отъезду. Буви и Мик уже подготовили для нас горячий «кофе» и намазали маслом булочки. Обжигающий эрзац-кофе потек в желудок, вытесняя холод из тела. Начался день, и жизнь возвращается к нам.

Подъезжает мотоциклист и передает распоряжение. Два взвода спешиваются и движутся в том направлении, откуда ночью доносились крики. Как сказал посыльный, боя с превосходящими силами противника следовало избегать. Возвращение ожидается самое позднее через час. Все спешиваются, машины ставят снова в укрытия от авиации, подразделения занимают позиции охранения.

Еще до указанного срока подразделение возвращается из поиска. Совсем неподалеку они наткнулись на оставленный бивак русского подразделения, следы там были совсем свежими. Нашли нашего пропавшего товарища. Он был привязан к поваленному дереву, кишки вытащены на метр из распоротого живота, голова превращена в сплошную кровавую массу, носа, ушей, глаз и языка не было, половые органы отрезаны. Потрясенные, мы стоим вокруг трупа. Лица моих товарищей побледнели, некоторых начало тошнить.

(По сообщению одного товарища, пропавший солдат моего батальона через пару дней снова вернулся в часть. Изуродованный до неузнаваемости труп принадлежал какому-то другому солдату Вермахта.)

Будет ли в будущем жестокость противопоставляться жестокости? Будет ли немецкий солдат способен на такие ужасные зверства? Конечно, нет, но в другом виде, кажется, он уже к этому готов. Борьба теперь с обеих сторон будет беспощадной. Лица моих товарищей это ясно выражают.

Вера в неполноценных людей («недочеловеков», в оригинале «Untermenschen» – прим. перев.) на другой стороне получила свое подтверждение и импульс, а для сомневавшихся война получила оправдание. Режим преступников должен быть уничтожен до того, как они окажутся в состоянии уничтожить всю Европу. Мы, представители светлой стороны, боремся с сынами тьмы.

Мы напираем дальше на север, оставляя за собой след из редких могил, украшенных березовыми крестами. В спокойные минуты мы пытаемся их сосчитать, тех, кто уже ушел от нас, погибших или раненых. Вскоре мы снова бросаем это занятие, а потом считаем снова. Таких уже набиралось много. Наш опыт ведения боя в лесу рос вместе с тем, как уменьшалась численность нашей роты. Пополнения в солдатах не поступало.

Однажды утром один из наших взводов на опушке леса застал врасплох отдыхающую роту противника. Вместо того чтобы использовать преимущество и с ходу атаковать роту, командир взвода решил предложить русским сдаться, чтобы избежать кровопролития. Это требование, переданное через нашего переводчика-фольксдойче, было принято, и нам ответили, что всем уже надоела эта проклятая война. Красноармейцы сложили оружие. Когда наш взвод вышел из леса и начал приближаться к численно превосходящему противнику, они по команде снова схватились за оружие. Но едва они смогли его применить, как наш пулеметчик с положения с бедра открыл огонь по стоящему плотным строем подразделению. Русские снова побросали оружие, и огонь был сразу прекращен. Один из советских солдат на отличном немецком закричал:

- Больше не стреляйте! Не стреляйте!

Это был чистокровный немец из Сибири, он назвался Йозефом Валем. Такой же молодой, как и мы, он был призван в армию и отправлен на этот участок фронта. Перед тем как мы его взяли с собой, он обратился к своим прежним товарищам, чтобы те позаботились о раненых. На носилках, которые они быстро смастерили из веток, раненых, после оказания им первой помощи, отнесли к лесной дороге, чтобы потом отправить в лазарет для военнопленных. Валя отправили в штаб дивизии. Потом с его согласия он был переодет в немецкую форму и прикомандирован к нашей части. Его умение говорить и писать на иностранном языке сделало его чрезвычайно ценным для нас.

Позднее болотистый лес остается позади. Покрытие дороги становится твердым, и она (о, великое чудо!) переходит в широкое шоссе с асфальтированным покрытием. По нему мы можем действительно ехать, а не ползти. Дивизия мчится с ветерком! Слева туман рассеялся и открывается вид на город, а за ним под синим небом чудесно сверкает синева – море. До самого горизонта никакой земли – только чудесное синее море!

Если бы мы могли остаться здесь! Хотя бы на пару дней или хотя бы на пару часов. Но колонна нашей дивизии мчится дальше, не останавливаясь и не обращая внимания на красоты природы. Впервые никакого болота и непроходимого леса, никаких комаров на этом высоком открытом пространстве, с просторными полями пшеницы и льна.

Шоссе внезапно кончилось. Опять пошла проселочная дорога с болотами, лесами и комарами, мечта была короткой, она закончилась, и война снова приняла нас в свои объятия.

14 июля мы доехали до Порхова. Кажется, противник отступил. В то время боев не было.

На открытом поле погиб наш славный 2-й полк. Он понес большие потери, его было решено расформировать, а остатки повзводно были переданы другим полкам – 1-му и 3-му – для компенсации их потерь. Это было само собой разумеющееся и совершенно будничное дело. Но вместе с тем многим товарищам, долгое время служившим вместе и перенесшим тяжелые бои, пришлось прощаться друг с другом. Конечно, не было никаких волнующих театральных сцен, просто кто-то цедил сквозь зубы: «Дерьмо!», провожая взглядом уходящих товарищей, и это показывало, что происходит в наших душах. Большая семья разлучалась.

С Буви, Миком и Бфиффом я перехожу в 12-ю роту 3-го пехотного полка, в его 3-й батальон, то есть снова в минометно-пулеметную роту. Мой «Адлер» остался при мне, мотоциклы – при своих прежних водителях. Так что Буви и дальше мог носиться по грязи на своем неуклюжем, слишком тяжелом BMW-350, а Бфифф с ругательствами каждые пару часов чистить свечи зажигания своего «Пух-250».

При расформировании ко мне в машину попала карта, из которой я, к своему разочарованию, узнал, что та синяя сверкающая водная гладь, которую мы проезжали, была не морем, а Псковским озером (Pleskauer See).

Мы движемся севернее реки Шелонь, впадающей в озеро Ильмень. В последующие ночи происходят тяжелые бои в труднопроходимых лесах. Из-за переформирования слаженность подразделений нарушилась, их боеспособность существенно снизилась. Офицеры и унтер-офицеры не знали способностей и умений своих новых подчиненных, и даже не всех еще знали по фамилиям, что оказывается большой проблемой.

В одном ночном бою наш батальон понес тяжелые потери. Обе стороны вели борьбу с невероятным ожесточением, пока не рассвело и не оказалось, что один немецкий батальон воюет против другого.

1 августа мы взяли Уторгош, неприметное местечко, но важный узел шоссейных и железных дорог, ведущих на Ленинград. За Уторгошем мы вышли на лесистую местность, при этом, что было исключением, не болотистую, и смогли там сразу же окопаться, чтобы получить хоть какое-нибудь укрытие от вездесущих штурмовиков. Полевая кухня воспользовалась удобной возможностью, укрылась в глубоком овраге, и выдавала еду «на позиции».

Внезапный огневой налет русских полевых 76-мм пушек застает нас сидящими на корточках в наших ячейках, с котелками, полными перлового супа, на коленях. В перерывах между обстрелами я начал окапываться глубже, потому что боялся снарядов, разрывавшихся в деревьях. А Бфифф использовал «полное укрытие» повара с полевой кухни и принес себе еще один котелок густого супа, пока снова не скрючился в своей ячейке.

Потом русская батарея снова открывает огонь. Потерь не было. Где же мог прятаться этот проклятый наблюдатель-корректировщик, что он так точно мог наводить огонь своей батареи? Наверное, Иваны его специально оставили где-нибудь за нашими линиями.

Я быстро оглядываюсь вокруг, не покидая укрытия. Все прячутся в земле, не доверяя, как и я, наступившей тишине. Бфифф глубже окапываться не стал, иначе его каски вообще не было бы видно, но она опускается и поднимается в такт движения ложки. При первом разрыве снаряда – не особо близко от наших ячеек – из укрытия Бфиффа вылетает котелок. Время от времени снаряды стали падать вокруг. Предупредительного свиста снаряда не было: сначала раздавался взрыв снаряда, а уже потом доносился звук артиллерийского выстрела. Во время перерыва в стрельбе мы подбегаем к ячейке Бфиффа, чтобы посмотреть, что с ним. Мы вытаскиваем его. Взгляд его был остановившимся, губы говорили непонятные слова. Каска пробита осколком снаряда. Когда я снял ее с его головы, в ее углублении остался крошечный кусочек мозга.

Пока я бежал к своей машине, хорошо пережившей огневой налет в овражке, товарищи уложили Бфиффа на носилки. Мы положили его поперек «Адлера», Буви и Мик крепко его удерживали, пока мы поспешно покидали место расположения. Уже когда мы сворачивали на дорогу, огневой налет начался снова.

На главном перевязочном пункте врач не дал нам никакой надежды. Вдруг Бфифф начал ужасно орать. Это были одинаковые ритмичные крики. Без пауз, крик за криком, в то время как тело продолжало лежать спокойно.

Вечером первого августовского дня он отмучился. Его крики стали слабее, но ритм был прежним, потом они сменились хрипом. Первый из нашего тесного товарищеского круга покинул нас. В сумерках мы оставили его в вечном покое под Уторгошем. Саперы завершили нашу проклятую работу.

Через несколько дней в продолжение начавшегося переформирования меня вместе с машиной переводят в штаб 1-го батальона. Когда я доложил батальонному адъютанту о прибытии, я узнал командира. Это был гауптштурмфюрер Кнёхляйн, тот самый, что учинил бойню в Ле-Паради и которому я, в нарушение дисциплины, крикнул: «Это же женщины!», когда он стрелял в женщин из пистолета.

Мика тоже постигла участь переформирования. Он отправился в 4-ю роту «моего» батальона, снова это была минометно-пулеметная рота, снова он был мотоциклистом-посыльным на ДКВ-500. В двенадцатой роте остался только Буви. Теперь нас полностью разлучили, но мы виделись, ведь посыльные всегда в дороге, и время от времени всегда могут специально заехать, чтобы передать привет одному старому приятелю от других.

После небольшой паузы в марше наш удар направляется на северо-запад по большой дуге – в направлении Луги. Мы упорно пробираемся по грязи во время дождей и по густой пыли, когда солнце жжет с неба.

Моя задача теперь состоит в том, чтобы возить офицера для поручений штаба батальона. В его задачу входила, среди прочего, также разведка дороги для продвижения батальона. Унтерштурмфюрер (лейтенант СС) доктор Грютте на самом деле не очень мне «подходил». Он был ботаником и настоящим профессором. Профессор! Ботаник! Как такой человек может быть хорошим солдатом?

После того как я ему представился, тоже все началось не очень хорошо. Он протянул мне котелок, чтобы я и для него получил еду с полевой кухни. Я чуть не лишился дара речи. Я что, его денщик или старый роттенфюрер с контрактом на 12 лет? Унтерштурмфюрер Грютте получил, наверное, офицерское образование на одногодичных курсах, и по причине высшего образования очень быстро был произведен в офицеры. И если бы не так, то он был бы сейчас «стрелок Задница в третьем ряду», и тогда я бы его посылал за едой.

Полевая кухня была хорошо замаскирована на местности, покрытой густым кустарником. Еда была сегодня прекрасной: сочное жаркое, картошка в мундире и кислая капуста. Преисполненный хитрости, я протянул повару котелок доктора Грютте и попросил его наполнить в определенной последовательности: сначала жаркое, потом картошка, потом сверху – кислая капуста, и все это густо полил соусом в двойной порции. Следующий раз профессор меня за едой не пошлет!

Когда унтерштурмфюрер Грютте с удовольствием хотел приступить к трапезе, то с удивлением увидел неприятный сюрприз в своем котелке. Я ожидал жестокого разноса. Но он спокойно стал выискивать картошку под капустой и соусом, чистить ее руками, которые становились все грязнее и грязнее.

– Разве это должно быть так? – И это было все, что он мне сказал с укором. Я с удивлением понял, что он совсем не думает о том, чтобы представлять себя офицером и начальником.

Часом позже Грютте вызвали к командиру. Он получил задачу на проведение разведки, и мы сразу же поехали. На некотором расстоянии за моей машиной ехал посыльный мотоциклист. В случае встречи с противником он должен был сразу же развернуться и ехать назад, чтобы доложить об этом, если мы сами будем уже не в состоянии это сделать.

Задача состояла в том, чтобы проверить состояние обозначенных на карте дорог и мостов и проверить, насколько далеко определенные для наступления пути в данных пределах свободны от противника. Такая задача могла в любой момент сделать из нас команду смертников.

В те послеполуденные часы снова сильно припекало. Дорога была покрыта густым слоем пыли. Мотор работал с трудом и выдавал хлопки, слышавшиеся за километр. Грязно-белый шлейф пыли тянулся за нами. Чтобы не заметить наше приближение, Иваны должны были быть слепыми и глухими одновременно.

Наша «дорога» была нанесена на карте толстой линией, все равно как шоссе на карте Германии. Но здесь она временами совсем исчезала в жесткой траве и сорняках. Поэтому мы время от времени справлялись у местных жителей, действительно ли этот путь ведет нас к поставленной цели. Опрошенные, к нашему удовольствию, подтверждали, что последние русские солдаты давно уже ушли из этих мест и что далеко в округе русских войск нет. Я подъехал к колодцу с журавлем и обрадовался, что можно будет глотнуть холодной воды. Ведро скользнуло в глубину, но никак не хотело зачерпнуть воды. Когда же, наконец, это удалось, мы подняли ведро и с жадностью, как кони, пили прекрасную свежую воду прямо из него, не касаясь краев посуды губами. Черпали воду руками и брызгали себе в лицо, пытаясь смыть пыль.

Надо было продолжить удовольствие. Но ведро упало с крюка в колодец. Недолго думая, наш мотоциклист соскользнул по веревке вниз, чтобы наполнить ведро и прицепить его к крюку. Потом он выбрался на поверхность и торопливо стал помогать поднимать, до тех пор, пока мы не вытащили на свет висевшего, зацепленного за брючный ремень, мертвого Ивана.

Такого опыта с водой у нас было немало. После Уторгоша мы стояли несколько дней в одном местечке. Наши повара брали воду для готовки из пруда, потому что вокруг других источников не было. Кофе из этой воды имел такой отвратительный вкус, что наш повар из судетских немцев из-за постоянных жалоб был очень огорчен. Когда перед нашим уходом из почти вычерпанного пруда – им пользовался целый полк – показался разложившийся труп лошади с всадником, загадка была решена. Наверное, наш самолет-штурмовик обстрелял кавалерийскую часть, при этом всадник с лошадью упали в воду.

Мы продолжаем наш путь в послеполуденной жаре. Вокруг нигде не было ни души. У дороги стоит одинокий дом, покрытый старой соломой. В его дверях стоит бедно одетая старуха с высоко поднятым распятием в руках. Правой рукой она широко нас крестит. Откуда старая женщина узнала о нашем приближении?

В следующей деревне на въезде стоит народ со старостой во главе и ждет немецких солдат. Короткой остановки у колодца хватило, чтобы весть о нас разнеслась по ближайшим поселкам. Люди были приветливыми, с удовольствием отвечали на вопросы и с интересом смотрели на пришельцев. Немногочисленные большевики ушли из деревни вместе с Красной Армией.

Мой взгляд остановился на курах, которые беззаботно ходили по улице и что-то клевали. От одной упитанной девицы не ускользнуло мое желание поесть курятины, и она ловким движением поймала одну из куриц за ноги. На какое-то время я запер птицу в багажнике машины. Староста рассказал, как называется деревня и рассказал о дороге, которая шла дальше. В благодарность мы раздавали леденцы, спички, зажигалку с маленькой коробочкой, полной кремней, которая была принята с большой радостью. Хотя к нашим сигаретам и проявили любопытство, но курили их без особого удовольствия.

Офицер для поручений отправил мотоциклиста с подробным описанием дорожных условий и протоколом опроса старосты в штаб батальона. Теперь, после того как люди заверили и здесь, что советские солдаты ушли, мы продолжили путь одни. Вскоре за деревней мы въехали в глубокий овраг. Крутой спуск его был покрыт валунами, которые оторвали глушитель от моей машины. Преодолевая вброд неглубокий ручей и поднимаясь на другой склон оврага, наш двигатель ревел, словно целое подразделение средних танков. По обе стороны дороги простирались поля подсолнечника. Через пару километров мы подъехали к следующей деревне. Прежде чем въехать в нее, мы на приличном удалении пристально осмотрели ее в бинокли. Никакого движения среди домов не было. Когда мы подъехали к первым домам, из них выскочили человек двадцать красноармейцев и пустились наутек в подсолнечники и кукурузу. Очень немногие из них были вооружены, они удирали в полной форме. Моральное воздействие нашего лишенного глушителя «Адлера» было очевидно ужасающим. Мы пришли к выводу, что здесь было какое-то отбившееся от своих и лишенное командования подразделение или группа дезертиров. Население полностью покинуло деревню, его нигде не было видно.

Так как все кажется нам спокойным, мы на полном газу проскакиваем опустевшую деревушку и исчезаем в ближайшем лесу, который через пару километров снова заканчивается, и перед нами открывается широкий вид на холмистую равнину, покрытую кустарником и редкими березовыми рощами. Я остановил машину еще в лесу, укрыв ее от авиации. Деревянный мост обозначал переход из леса на открытую местность, на которой паслось несколько тучных коров. По поводу грузоподъемности моста наши взгляды расходятся. Я думал, что он еще смог бы выдержать транспортер с личным составом. Но после проверки опор моста унтерштурмфюрер Грютте, как ответственный офицер, счел их слишком слабыми. Когда мы уже возвращаемся в лес, чтобы отправиться назад с полученными сведениями, одна из коров из любопытства следует за нами.

Мы уже хотели привязать ее к ближайшему дереву, чтобы потом сдать ее на кухню нашему повару, как она через пару шагов по только что пройденному нами мосту взлетела на воздух. На наше счастье, корова своим весом привела в действие противотанковую мину.

Это первое вместе пережитое опасное приключение позволяет стереть разницу в звании между офицером и солдатом, между человеком с высшим образованием и малообразованным.

В ходе тяжелых боев мы прорвали фронт русских на реке Мшага под поселками Угорелое и Закибье и сейчас находимся между Лугой слева, и озером Ильмень справа. Теперь у меня ежедневно была возможность изучать карту. Иногда это оригинальные русские карты, иногда – новые немецкие. И те, и другие – неточные и путаные. Лучше всего все еще было полагаться на советы населения. Бывший советский сибирский солдат Валь был из дивизии переведен в наш штаб, чтобы оказывать нам полезную помощь в наших разведывательных поездках.

Теперь Валь по своему согласию носит форму войск СС. Новый товарищ нам очень по душе из-за его простых и откровенных манер. Невероятно, как он в Сибири так хорошо сохранил свой немецкий язык. Он много рассказывал нам о своих родных местах, которые он, кажется, любил больше всего и куда хотел вернуться. Его рассказы заставляют нас отбросить кое-какие из наших представлений о «недочеловеках». По его убеждениям, русские – хорошие люди, а жестокие негодяи среди них это только отдельные явления. Я убежден, что он верно нам служит, но не будет стрелять в своих вчерашних товарищей.

В разгар стремительного наступления мы вдруг останавливаемся. Была середина августа. Дивизия собирает и приводит в порядок части, потери которых снова оказались очень большими. Наш бывший уважаемый командир роты гауптштурмфюрер Шрёдель был тяжело ранен во время атаки русских, и лишь после рискованной контратаки его солдатам удалось его отбить и спасти. С простреленным легким он был первым же транспортом отправлен в тыловой госпиталь в Германии. Так наш Буви потерял своего начальника, которого все мы очень уважали.

За дивизией «Мертвая голова» тянется след могил, который нельзя не заметить. Молодые люди, полные воодушевления и убежденности в правильности и необходимости этой навязанной нам борьбы, полные геройства и порыва, навсегда остаются в русских болотах, песке и лесах.

Первое небольшое военное кладбище в крестьянском саду под Уторгошем. До окончания боев прибавятся еще много новых могил.

На своем «Адлере» Валь и я были переданы в распоряжение штурмбаннфюрера Петерсена для проведения поиска. Задача: вернуться назад в направлении Стольцы и на территории прошедших боев искать одного пропавшего без вести или погибшего офицера. Задача была поставлена лично Петерсену, который хорошо знал эту местность. Приехав на место, мы основательно осматриваем место боя. Ориентируясь по сильному трупному запаху, я наткнулся на пропавшего без вести молодого унтерштурмфюрера. Он был тяжело ранен, и из-за сильного натиска противника его не смогли вытащить.

Это было пять дней назад. А теперь сын любящей матери, гордость своего отца, лежит у моих ног. Его тело раздулось как бочка. Из раны в паховой области тысячами выползают извивающиеся белые черви. Его открытый рот и ноздри тоже были белыми от множества этих мелких червей.

Я пристально смотрю на эту жизнь, усердно пробивающуюся из мертвого тела. Что есть человеческая жизнь? Незначительное, полностью подчиненное обычным законам природы НИЧТО. Смерть бросает нас, потерявших важность, в землю. Природе поручено растворить нас в нашей незначительности. Поручено личинкам, червям, копошащимся блестящим жукам, солнцу и иссушающему ветру. Из прекрасных, благородных черт лица, любимых женщиной, возникает серый пергамент, кусками и складками лежащий на контурах черепа. Тело, принадлежащее к элите, лежит здесь с вывернутыми членами и отвратительно воняет в своем разложении. Ничто не отличает нас с момента смерти от других живых существ.

Мы подложили под то, что было человеком, ветви и отнесли труп к ближайшей деревне, где его и похоронили. Одна женщина непрошено принесла закопченный горшок со свежесорванными цветами и поставила его на маленький холмик. Молча она стояла вместе с нами у могилы молодого офицера. Во всем мире именно матери с самым глубоким, искренним смирением незримо несут самый тяжкий крест войны. Из милосердия от них скрывают то, как именно умер их сын: «Смерть наступила мгновенно», или «Он не мучился», и: «Он погиб за Бога, Императора и Отечество» (как прежде) или «Он погиб за фюрера и народ» (как сейчас).

Вот проклятие! Мы умираем не от желания смерти! Мы умираем, потому что должны! Без пафоса, преисполненные ужаса и бессилия перед вечной Голгофой, на которую мы, люди, обречены восходить снова и снова.

Поблизости от Луги колонны нашей дивизии поехали обратно на юг. По обочине шла наступающая пехота Вермахта. На лицах ее солдат – только пренебрежение. Кто-то с издевкой крикнул: «Элите надо отдохнуть!» Они были изнурены длительными маршами и боями. Они не скрывали своего озлобления нашим кажущимся привилегированным положением. Мы были искренне сконфужены, но не могли ничего ответить, потому что сами не знали, куда едем, но уж, во всяком случае, не в отпуск и не на отдых, как думали наши товарищи из Вермахта. Судя по положению солнца, общее направление движения вскоре изменилось.

На следующее утро оно спряталось за темными тучами и пеленой дождя перед нашими машинами. Курс – на восток!

Наконец, положение прояснилось: русские нанесли контрудар в северо-западном направлении по немецким соединениям, находящимся под озером Ильмень, которые из-за большого превосходства противника в силах попали в сложное положение. Вместе с 3-й пехотной (моторизованной) дивизией мы должны сыграть роль фронтовой пожарной команды и как раз должны были прорвать наступающие клинья противника с запада на восток и отрезать их от тыла. Если нам не удастся молниеносно провести этот маневр, то мы попадем в «котел». Это значит, что русская 34-я армия окружит нас и уничтожит.

Наш батальон на нашем участке шел в авангарде, а авангардом авангарда были мы – унтерштурмфюрер Грютте, переводчик Валь и я. Двигаясь впереди батальона, при обнаружении противника мы должны были немедленно через мотоциклиста, ехавшего на некотором расстоянии за нами, отправить сообщение следующим за нами частям.

Неожиданно мы натолкнулись на горящий восьмиколесный разведывательный бронеавтомобиль 3-й пехотной дивизии, которая должна была находиться справа от нас. Это заблудились мы или их разведка? Рядом с полноприводным броневиком лежал мертвый экипаж без мундиров, в одних белых вермахтовских нижних рубахах. Еще через пару километров – полковой перевязочный пункт, захваченный русскими врасплох: все раненые перебиты. Никакой «Красный Крест» им не помог. Вид на кучу лежавших друг на друге убитых опускает наш боевой дух до нуля. Мы сильно нервничали и были настороже.

Мы часто останавливаемся, сверяемся по карте с местностью, достаем из картофельных погребов рядом с разрушенными домами испуганных местных жителей и расспрашиваем их о состоянии дорог и мостов впереди. Многого добиться от них не удается. Незадолго перед этим быстро прорвавшиеся русские расстреляли всех жителей, заподозренных в какой-либо помощи немцам, в том числе женщин и детей. Доносчиков хватало.

Моторизованный марш продолжается и ночью. Мне уже надоело и ночью работать в качестве подопытного кролика. Когда-то должно было случиться что-то плохое! На средней скорости наша машина с погашенными фарами движется по песчаной лесной дороге. Глаза перенапряглись от постоянного высматривания и от пыли. Шум мотора действует на нервы. Постоянно всплывает картина добитых раненых. От вида непроглядной тьмы меня охватывает беспокойный страх.

Когда я замечаю, что дорога передо мной стала темнее, я останавливаюсь. Там деревянный мост. Он снова заминирован? Выдержит он нас или нет? Выключаю двигатель. Позади, далеко позади слышен слабый шум моторов идущей за нами колонны. Что делать этой темной ночью? Имеет ли вообще смысл ехать дальше в этой непроглядной темноте? Но боевая задача! Мой профессор с затемненным фонариком идет проверять опоры моста, пока я остаюсь в машине. Валь должен при этом стоять на мосту и прикрывать нас. Вдруг тишину ночи разрезают выстрелы автоматов и винтовок! Столкновение с противником? Кто мог бы это сказать с абсолютной точностью? С тех пор как в темноте в лесу два наших подразделения вели бой друг с другом, мы стали осторожнее.

Мы едем назад и в ближайшем поселке встречаем нашу часть. Унтерштурмфюрер Грютте доложил командиру. Он действовал правильно. Батальон занимает круговую оборону и располагается для отдыха. Все остаются в полном снаряжении, водители спят в машинах, остальные в домах. Одна рота находится в боевом охранении, защищая поселок от неожиданного нападения. Внутри поселка ходят двойные патрули. Мы с Валем идем в караул в первую смену, в надежде потом немного поспать. Кое-где в домах взрывались мины-сюрпризы, установленные в дверях и в печных трубах. Два дома загорелись. У-2 облетел нас на малой высоте и сбросил бомбы на освещенную теперь деревню. Один из наших двойных патрулей был обстрелян на окраине деревни. Были захвачены трое гражданских, вооруженных пистолетами и с сумками, полными ручных гранат, когда они пытались убежать из деревни в лес. Суд был коротким: как партизаны, они были немедленно казнены.

На рассвете нас снова разбудил дежурный. Профессор должен был идти к командиру. Там был получен из полка приказ немедленно продолжить движение. Доктор Грютте, пользуясь случаем, приносит с кухни в консервной банке горячий эрзац-кофе и выданную поваром «в приказном порядке» из его запасов копченую ливерную колбасу и (о, чудо!) бутылку коньяка из французских запасов. С таким снабжением я очень доволен своим пассажиром.

В остальном: продолжение вчерашнего. Вот черт! Я мерзну из-за того, что не выспался. Но на этот раз нас сопровождает целое отделение мотоциклистов. Это, правда, не делает утро теплее, зато у нас нет чувства, что нас абсолютно беззащитными подадут противнику на тарелочке.

Мы едем впереди, за нами три мотоцикла с колясками и вчерашний мотоциклист-посыльный на мотоцикле без коляски.

Тот мост, от которого мы вернулись несколько часов назад, был не заминирован, и противника рядом не было. Через несколько километров мимо нас пролетает наш самолет ближней разведки, возвращавшийся со стороны противника. С длинным хвостом дыма рядом с нашей дорогой падает капсула с сообщением: «В 10 км крупные силы танков и мотопехоты противника». Посыльный помчался назад в батальон. Мы на время сворачиваем с дороги в лес, дожидаясь нового приказа. Противник определен, опять начнем с ним меряться силами со всеми сопровождающими это дело последствиями. Это было 19 августа 1941 года.

После трехдневных тяжелых боев мы прорвались через захваченные врасплох русские наступающие дивизии и отрезали их от снабжения. В самый разгар своего мощного наступления в северном направлении многократно превосходящие нас силы противника из-за отсутствия снабжения вынуждены были прекратить свои действия. В свою очередь, они оказались со всех сторон в окружении, были разгромлены, а их остатки отведены в плен. Мы впервые участвовали во внезапных действиях такого размаха, которые привели к таким же внезапным результатам.

В трудные недели кровопролитных боев мы перешли реки Полисть, Редья и Ловать и вышли в район Валдайской возвышенности, который нам не суждено было покинуть в течение года.

Наша дивизия «Мертвая голова» храбро сражалась, с полной самоотверженностью своих молодых солдат, и сильно поредела под огнем пулеметов и снайперов, под обстрелом крупповских пушек, танков и штурмовиков. Тщетно товарищи пытаются найти друг друга в постоянно меняющих свой состав подразделениях и частях. В ответ на расспросы только и можно было услышать: «погиб», «пропал без вести», «в тыловом госпитале» или «больше не вернется, потерял обе ноги».

Мы знали, что наша борьба станет тяжким жертвенным путем, которым мы пошли в день солнцестояния, а теперь находимся на оборонительных позициях в районе Демянска, с роковыми названиями населенных пунктов в его округе: Лужино, Кирилловщина, Горшковицы, Красея, Михальцово и Каменная гора. Все вместе это в сводках Вермахта проходило под названием «Южнее озера Ильмень».

И там, как раз в конце лета, мы находимся в деревне Горшковицы, расположенной на пологом склоне невысокого холма. Там же встала на позицию наша 88-мм зенитная пушка, ежедневно наносящая потери соединениям вражеских бомбардировщиков. Легкие и тяжелые зенитные пушки были гордостью дивизии, так как они по числу сбитых самолетов намного опережали зенитно-артиллерийские подразделения всех других дивизий.

Спустя много недель в Горшковицах я вновь встречаюсь с Миком. – Шрёдель умер! – была первая фраза, которую я от него услышал.

Гауптштурмфюрер Шрёдель уже написал в свою роту, что вскоре снова вернется на фронт, но жребий выпал иначе. Во время тренировки по бегу рана в легком открылась, и он умер от внутреннего кровоизлияния. В лице этого молодого офицера мы потеряли товарища, под командованием которого мы никогда не чувствовали, что нас напрасно гонят «на убой», который никогда не заказывал себе жаркое, когда его солдаты хлебали суп из сушеных овощей, и который при всей авторитарной строгости никогда не допускал придирок.

Жертвы роты, вытащившей его, раненого, с позиций противника, тоже оказались напрасными.

Тяжелая артиллерия противника причиняла тяжелые потери. Несмотря на то, что проходившая через Горшковицы дорога не просматривалась противником, в момент проезда по ней колонн снабжения по ним открывался точный огонь. Ясно, что в окрестностях деревни надо искать русского корректировщика, но найти его никак не удавалось. Наконец, подразделение радиопеленгаторов довольно быстро и точно установило место расположения вражеского радиста – в саду, поблизости от нашего командного пункта. В неприметной землянке, одной из тех, что население устраивало себе для собственного укрытия, сидел седой, всегда приветливый старый русский с радиопередатчиком. Антенна была продета в один из многочисленных засохших стеблей кукурузы, росшей поблизости от его укрытия. Никому бы и в голову не пришло искать вражеского корректировщика там. Поскольку захваченный русский был в гражданской одежде, за это он заплатил жизнью. Вообще-то, по моему мнению, он заслужил не веревки, а пули. Но меня потрясает то, что население пришло смотреть на повешение своего односельчанина, словно на ярмарочную потеху.

Мы получили приказ создать на окраине Горшковиц круговую оборону, чтобы в случае прорыва русских удержать этот населенный пункт, важный из-за того, что располагался на возвышенности. Вместе с одним товарищем из Баварии мы выкопали на пашне землянку глубиной с подвал и с прекрасной наивностью думаем, что сможем выдержать в ней русскую зиму. В будущем проявится опасный пробел в нашей подготовке в том, что касается простой дощатой двери, открытого очага и тонкого слоя земли поверх простого наката из бревен. Но тогда еще была осень.

Со своей машиной я нахожусь в постоянной готовности к выезду по вызову из штаба батальона. То мне приходится везти в тыл раненых, то подвозить боеприпасы. Потихоньку я сделал собственный «нелегальный» склад боеприпасов, не учтенный полевым писарем. То же самое в своем хозяйстве устроил и повар, то же самое делали в ротах, батальонах и, наверное, даже в полковых штабах, так что в кризисной ситуации реальные запасы превышали то, что проходило по документам. Нужно быть внимательным и ко всему готовым!

Между Горшковицами и Красеей среди свезенной трофейной техники я нашел неприметный заржавевший гусеничный тягач. После проверки и нескольких попыток его мотор заводится, и я делаю прямо на месте несколько попыток поехать на нем. На следующее утро эта полезная машина находится уже не среди трофеев, а в воронке от бомбы на нашем командном пункте. После того, как я следующей ночью приволок на буксире еще и разбитую передвижную радиостанцию с позиции, ремонтная рота завладевает «моей собственностью».

При движении к переднему краю обороны (HKL) одной из рот мне всегда приходится преодолевать гребень холма, который противник может видеть как на ладони. Дружелюбные люди там даже поставили табличку с предупреждением: «Внимание, видимость со стороны противника!» И как раз посреди этого опасного участка у меня лопается шина. Ехать дальше? Об этом не может быть и речи, так как машина снова до краев загружена минометными боеприпасами. Значит, нужно менять колесо в зоне прямой видимости с переднего края противника, который на несколько километров тянется подо мной.

Наш обоз, чтобы укрыться от бомбардировок противника с воздуха, разместился на местности, покрытой кустарником. Все думали, что хорошо замаскировали свои машины, однако на самом деле среди редких крон берез и ольхи они хорошо просматривались. Когда меня туда откомандировывают, я там сижу как истребитель «в полной готовности». Если подлетала группа двухмоторных бомбардировщиков, то я уже на большом удалении рассчитывал направление их полета. Если они направлялись к нам, то я вскоре мог видеть, как открываются бомболюки. Это самый последний сигнал тревоги. Я включаю передачу и на полной скорости отъезжаю в направлении, перпендикулярном линии атаки бомбардировщиков. Так мне до сих пор всегда удавалось предохранить мою машину от бомб противника. Для этого требовалось, естественно, правильно парковать машину.

Но при атаках Ил-2 такие маневры не удаются. Они прилетают настолько внезапно, что любой маневр опаздывает.

Здесь в поросших кустами окрестностях Беляевщины мне открылось, что я теперь окончательно буду зваться не Мёльцером, а Бруннеггером. Со времен моей службы во Франции писари не могли прийти к единому мнению, как же меня называть в том или в другом случае. Из-за этого надо мной частенько издевались: – Ну, малыш, как тебя зовут сегодня?

Над моей стрелковой ячейкой я построил низкую остроконечную крышу из березовых стволов и обложил ее битым кирпичом и землей. От осколков она давала надежную защиту. А от прямых попаданий мне все равно потребовалось бы три-четыре наката, что делать мне было невыгодно, так как меня сюда направили только на короткий срок.

На мое несчастье, рядом с моей «крепостью» оборудовали уборную в соответствии с планом лагеря, разработанным бывшим городским архитектором и нынешним кандидатом в офицеры (штурмманом, т.е. ефрейтором).

Штурмманном был также наш Франц Винер, у него не только была такая фамилия, но он и на самом деле был венцем. (Wiener по-немецки значит «житель Вены» – прим. перев.) На гражданке он был успешным экспедитором. Что могло быть лучше, чем этому испытанному резервисту поручить обустройство автомобильного парка, для начала хотя бы штабной роты батальона, с ближайшей целью сделать его в дальнейшем главным батальонным автомехаником. Когда он для этого внезапно сделал большой шаг от штурмманна до унтершарфюрера, то из-за этого что-то произошло с его прежде вполне нормальным умом. Он окончательно свихнулся.

Получив галуны, он стал подсиживать своих товарищей, прослуживших гораздо больше его, начал карабкаться наверх и топтать тех, кто внизу, чтобы поскорее сделать еще один шаг вперед по карьерной лестнице. Так как по прошествии некоторого времени он в себя не пришел, мы перешли к делу.

У Винера была одна слабость: он брезговал сидеть с другими в сортире. Поэтому он обычно опустошал свой кишечник на исходе ночи, еще до рассвета. Что может быть проще, чем по обычаю Первой мировой войны подпилить снизу балки сортира, еще до того, как рассветет? Прошло немного времени, как появился наш надутый суперпруссак в полном обмундировании в мягком блеске своих новых галунов у «жертвенной ямы». Спустил штаны, нежно присел на белое бревно, и как раз в момент, когда он уже хотел начать извергать вчерашнее, выпучив глаза и довольно урча, беспомощно выбросил вверх руки и исчез с поверхности.

Однако изменить нам его не удалось. Он еще отпустил себе усики, чтобы и под носом походить на своего верховного главнокомандующего. У нас появился прилежный техник-автомеханик, но мы потеряли хорошего товарища.

Уже несколько дней дождь льет как из ведра. Все, что было на колесах, оказалось привязанным к дороге с бревенчатым настилом. Через заболоченный лес к нашим позициям не было ни шоссе, ни гати с настилом. Боеприпасы и продовольствие, убитых и раненых приходится тащить по бездонному болоту. Этим болотом отвратительно воняло повсюду, и оно постоянно засасывало в себя все ему чужеродное: танки и машины, которые хоть и могли заехать в него, но выбраться уже были неспособны, разорванные тела солдат и трупы лошадей. Запах падали смешивался с сырым запахом леса, шипением ракет, воем снарядов, доносящейся издали гарью соломенных крыш – таким был сентябрь 1941 года в Северной России.

Так как при такой погоде с моим «Адлером» я остался совершенно без работы, командование назначило меня старшим команды носильщиков. Во главе со мной колонна ковыляла по лесу. Хотя мы давно проторили тропинку, нам все время приходилось проявлять осторожность, чтобы не сойти с нее и не оказаться у хорошо замаскированных позиций противника. Так мы и прыгали с одного корня дерева на другой, по возможности стараясь не наступать на обманчивый ковер мха в заболоченном лесу. Местами едва различимая тропа терялась в стоячей воде. Это были те места, куда «сталинские органы» (реактивные установки «Катюша» – прим. перев.) бросили на землю свой грозный груз.

У «мертвого русского», трупа оставшегося непогребенным погибшего солдата, мы всегда останавливались, чтобы передохнуть. Это было как раз на полдороги. Труп Ивана давно уже был ориентиром в бесконечном лесу и совершенно нам не мешал. Три раза мы пытались заложить его мхом, так как запах его разлагающегося тела в непосредственной близости от тропы стал совершенно невыносимым. И три раза артиллерийские орудия его же собственной Красной Армии снова выбрасывали его из грязи. Время личинок, червей и «брожения» прошло, и безжизненное тело целыми днями лежало, медленно разлагаясь, на тропе. Тысячи раз через него переступали сапоги, прежде чем оно окончательно не разложилось, лопнуло на солнце и рассыпалось. То, что сейчас лежит в выцветшей русской гимнастерке и грязных кавалерийских штанах, утратило вес. Из одной штанины торчит землистого цвета босая нога с длинными ногтями. Сапог с ноги, вероятно, сорвало взрывной волной одной из множества ракет. Голова мертвеца сегодня своим безглазым и безносым лицом смотрит в открытую землю. Зубы уже давно открыты во всей своей ширине и, кажется, хотят укусить траву. Когда-то это было молодое лицо, это мы знаем по прежним дням. Землистая кожа как пергамент обтягивает наголо выбритый череп и дрябло лежит над высокими скулами. Он стал близок нам в своем возвращении домой в землю.

Сегодня мы снова среди своих, а вчера среди нас был батальонный врач, гауптштурмфюрер. От гауптштурмфюрера Кнёхляйна я получил приказ доставить его на командный пункт для вручения Железного креста 1-го класса. Врач прихорошился, для торжественного случая надел лучшую форму и начищенные сапоги, приготовившись идти с нами. Хочу сказать наперед, что мы заранее зловредно договорились так протащить его через болото, чтобы полностью испортить ему праздник награждения. Мы без предупреждения заставляли его прыгать на обманчивые кочки, плававшие в бурой болотной жиже над старыми воронками от бомб и снарядов. Он погружался в них до глубины орденских планок, а мы с ухмылкой смотрели, как он при каждом завывании снаряда плюхался в болотную жижу. Нам этот человек не нравился. Со своим швабским диалектом, вечно бледным лицом пьяницы, он действовал на нас как чуждый элемент. Было общеизвестно, что в критической обстановке на его помощь можно было не рассчитывать, особенно тогда, когда он думал, что его жизнь находится в опасности. За него должны были подставляться другие, чтобы за их решительность и храбрость он символично получил награду за храбрость. Настроение солдат соответствовало этим обстоятельствам. Наши люди после невыносимых мучений и демонстрации неслыханной и ставшей уже само собой разумеющейся храбрости отправлялись безо всяких Железных крестов в могилу. А этот тип через пару дней в блеске своей награды будет фланировать по шикарной берлинской улице Курфюрстендамм.

Когда мы, с тяжелыми канистрами и ящиками с боеприпасами в уставших руках, пришли на командный пункт батальона, нас уже с нетерпением ждали с пустыми котелками и флягами. Через час появился наш доктор при полном параде и полагающимся по случаю запахом шампанского, с явным ожиданием поздравлений, удивления и восхищения. Поскольку никто и не подумал их выражать, это подействовало на него несколько отрезвляюще.

Мы освободились от тяжелого груза боеприпасов и продовольствия, а вместо него собрали пустые пулеметные ленты, чтобы дать работу обозникам с их зарядными машинками. Я собрал письма товарищей со всего батальона. Они отправятся кратчайшим путем на родину авиапочтой. Один способный ходить тяжелораненый пойдет с нами в полевой госпиталь, а трех погибших придется донести на импровизированных носилках до разрастающегося кладбища у главного перевязочного пункта, где их похоронят саперы. Вчера убили одного, а завтра, может быть, их не будет вообще, а так – кто его знает.

На самом деле мы уже замыслили заставить доктора понырять в болото и на обратном пути. Но проделать такую шутку в присутствии сопровождаемых нами убитых показалось нам слишком кощунственным. Однако нашу роль взяли на себя «сталинские органы», дождь и болото.

Если мы думали, что обратная дорога с пустыми канистрами и термосами для еды будет легче, то мы жестоко обманывались. Две пары человек несли убитых, уже освобожденных нами от тяжеленных сапог и привязанных ремнями от противогазных коробок к примитивным носилкам. Нам постоянно приходилось отмахиваться от роя мух, гнездившихся на их ранах. Еще шесть человек несли канистры, термосы, ящики с пустыми пулеметными лентами и «отдыхали», потому что через четверть часа наступала их очередь нести убитых. Я шел впереди с автоматом, обеспечивая охранение. В качестве груза я нес сломанный пулемет и пытался оказать носильщикам помощь тем, что отыскивал в окружающей трясине кочки понадежнее. Однако предотвратить неоднократное падение носилок с убитыми в наполненные водой воронки не удалось, потому что носильщики теряли равновесие на краю воронок и на время исчезали в бурой жиже. Единственным, кто был нагружен лишь Железным крестом 1-го класса, оставался доктор.

Снова в Горшковицах: осенний дождь, начавшийся в этих краях уже в августе, уже «прочно пристрелялся», и чувствительные к погоде обозы переместились в примитивные дома окрестных деревень. Там, где это было возможно, главная линия обороны уже отведена из заболоченного леса, потому что наладить там бесперебойное снабжение большей части войск невозможно. Зато были заняты все высоты с круговым обзором, все населенные пункты и соединяющие их дороги.

Теперь мы живем в тех избах, которые летом поклялись ни в коем случае не использовать для постоя. Наши первые землянки, построенные без опыта и надлежащего руководства со стороны специалистов, для житья оказались совершенно неприспособленными. После первых сильных дождей нам пришлось покидать их бегом, чтобы не утонуть в грязи.

Теперь я квартирую вместе с длинным Клееманном, водителем Кнёхляйна, настоящим берлинцем, и ординарцем командира, вместе с крестьянской семьей в одной бедной и грязной избе. Пол грязный, и, наверное, много лет не мылся. Покрытый шелухой семечек подсолнечника, которой там становилось все больше, он был похож на часть огородной земли. Под столом и скамейками, хрюкая, бегает маленький поросенок, каждый раз распугивая кур. На столе стоит только что научившийся ходить годовалый ребенок без штанов, сверху замотанный в грязные тряпки. Поросенок, куры и ребенок писали: животные – на пол, а человеческое дитя – на грязный стол, попадая при этом в картофельное пюре, приготовленное к обеду. «Приятного аппетита!» – вырвалось у меня. Однако Виггерль Вольварт из Юденбурга в Штирии заметил: – Ну, мы же тоже много дней пили кофе и варили суп из воды, взятой из пруда, в котором утонула половина эскадрона казаков со своими лошадьми.

Гауптштурмфюрер Кнёхляйн, новый офицер для поручений и получивший должность батальонного адъютанта мой доктор Грютте расположились в каменном доме неподалеку. Самый большой и важнейший комфорт у них состоял в колодце, расположенном рядом с домом, и в отличной изразцовой печи, расположенной так, что она отапливала четыре комнаты. Когда-то этот дом, наверное, принадлежал помещику, а наш – его слугам. Мы повесили одеяла и отгородились им от русских, поросенка и кур переселили в хлев.

Целыми днями противник атаковал наши позиции, пытаясь найти в них слабое звено. Доставлять в войска снабжение на автомобиле с каждым днем становилось все труднее. Круглосуточно минометы, реактивные установки и артиллерия противника вели огонь по опорным пунктам и дорогам, и иногда под обстрел попадали даже обозы.

Однако то, что разразилось над нашей дивизией на рассвете 24 сентября 1941 года, до сих пор не имело примеров. Отдельных разрывов было уже не разобрать. Над фронтом стоял сплошной грохот. Давно ожидавшееся нами наступление противника началось. Впервые мы перешли к полномасштабной позиционной обороне. Хотя из допросов пленных мы знали, что готовится наступление, однако о его силе мы не имели никакого представления.

Как только открыла огонь артиллерия, я выскочил из избы и бросился в окоп под стоявший в нем укрытый от осколков «Адлер». Машина стояла под брезентом, который надежно защищает ее от дождя. Но сейчас разрывы снарядов русской артиллерии обрушили на него кучу грязи. Если я уцелею под этим огненным градом, то это будет просто чудо.

Но вскоре мне уже захотелось, чтобы надо мною не было автомобиля. Если в него угодит снаряд, то он загорится, и меня просто зажарит. Черт возьми! Нужно выбраться из этой ловушки! Я вылезаю из окопа и укрываюсь за защитным валом, окружавшим машину. Но когда на меня обрушились камни и земля, я снова спрятался в окопе под машиной. Убьет осколками, камнями или сгоришь – такова судьба? Чему быть, того не миновать.

Наша артиллерия все еще молчит. То ли связь с ней прервалась, то ли она уже пала жертвой русских тяжелых снарядов?

И тут позади меня и надо мной завыло и протянуло по небу в направлении противника густое огненное и дымное покрывало. А потом снова завыло таким звуком, от которого кровь стынет в жилах. На широком фронте реактивные снаряды, тянущие за собой дымный след, несут вперед смертоносный груз. Их разрывы смешиваются с грохотом боя. Итак, это и было оружие, тщательно замаскированное и сохраненное в глубокой тайне, размещенное на позициях позади нас и полностью отгороженное от окружающих.

А вот, наконец, грохот доносится откуда-то далеко позади нас: наша тяжелая артиллерия начала обстрел выявленных огневых позиций русских. Теперь над нашими головами с гулом несутся 105-мм снаряды наших полевых гаубиц навстречу наступающему противнику.

Когда я только высунул голову из моего укрытия, чтобы посмотреть, не подошли ли уже Иваны на расстояние, с которого они кричали свое обычное «Руки вверх!», меня почти выбросил из моей щели мощный четырехкратный залп. Ночью незаметно позади меня заняла огневые позиции батарея длинноствольных орудий, метнувших первый залп в дальнюю цель. Эх, парень, парень. За тобой кое-что тут подсобралось. Похоже на то, что меня сзади защищает целый арсенал тяжелого вооружения!

Хуже всего гремит сражение к северу от меня. Я со своего места еще могу видеть участок у Дубровки. Там где-то должен был воевать первым номером расчета станкового пулемета наш Буви. Мик сказал мне как-то, что наш товарищ пошел в пулеметчики, чтобы доказать самому себе, на что он способен. Если бы его не отделили от нас, он бы не решился на такую смену воинской специальности.

Где-то в небо выбросили трассы своих снарядов 20-мм спаренные зенитные пушки. Хотя в дыму горящих домов и машин не было ничего видно, то услышанное было верным знаком того, что штурмовики снова где-то над нами. Было бы удивительно, если бы они не вмешались в происходящее.

Посыльный мотоциклист в забрызганном грязью плаще бросился в мою ячейку и прокричал: – Приказ командира! Ты должен немедленно отвезти раненых в тыл! Русские напирают с такой силой, что могут в любой момент прорваться! Поэтому раненых срочно надо вывезти с передовой! Черт, моему мотоциклу тоже досталось – осколок в заднее колесо!

Ну, вот! Быстро выскакиваю из ячейки, сбрасываю камни и землю с крыши машины. Завожу. Слава богу, мотор сразу запускается. Отправляться в дорогу в этой мешанине всегда хорошо – теряется своеобразное чувство страха, коренящееся в желудке. И прежнее удальство, с которым я уже не раз отправлялся в поездки под огнем противника, возвращается ко мне. Мотоциклист обнаружил между сиденьями бутылку «трехзвездочного» и изрядно из нее отхлебнул, а я опустошаю бутылку доктора Грютте. Когда в животе теплеет, становится полегче.

Дорога к командному пункту батальона, по которой я проехал пару дней назад, вся усеяна воронками, что заставляет меня съехать в болото. Замечаю самые плохие места, которые надо будет объехать на обратном пути. Когда приехали на командный пункт, русские прорвались и захватили один из опорных пунктов. Тем не менее, на передовой в круговой обороне еще держались наши люди. Мой ботаник доктор Грютте быстро собрал всех, до кого мог докричаться, в том числе и меня, и во главе смешной разношерстной горстки с диким криком «Ура!» пошел в контратаку. Создав видимость крупных сил, и храбро применяя ручные гранаты, нам удалось обмануть прорвавшегося противника и выбить его с первой линии обороны. На самом деле мы постоянно усиливались за счет тех, через кого прорвались русские и кто остался в живых. И Иваны бегут. Им еще больше задают жару уцелевшие пулеметные гнезда, да так, что они бросают оружие и останавливаются с поднятыми руками. Пленных заставили отнести на командный пункт всех наших многочисленных убитых и раненых. Наши позиции снова были заняты нашими – поредевшими – подразделениями. Исход первого дня сражения был решен.

Командный пункт уже нельзя было узнать. Раньше он располагался в укромном месте лесной чащи. Теперь вокруг из земли торчат только обугленные пни деревьев. Два блиндажа получили прямые попадания, и находившиеся в них были разорваны в клочья вместе с радиостанциями. Все телефонные провода перебиты. Два солдата, искавшие места повреждения кабелей, погибли под артиллерийским огнем. Только в штабной роте батальона в тот первый день было одиннадцать убитых. Штурмовики тут тоже хорошо поработали и собрали свой урожай жертв.

Раненые лежат в глубоких воронках и ждут отправки в госпиталь. Тех, кому требовалась срочная помощь, я забираю в первую очередь. Двух лежачих я положил на носилках поперек машины, и еще сидячих – чтобы их придерживать, и поспешно отправляюсь в тыл, пока на опорный пункт снова не обрушился огневой налет.

Такой маневр мне удалось совершить и во второй раз. И я только после этого замечаю, что два запасных колеса пробиты. Второе пробило перед главным перевязочным пунктом в Красее, когда я переносил раненых в землянку. Хорошо, что мне удалось еще сразу уехать оттуда. Такой вид страданий может даже настоящего солдата довести до полной потери боеспособности.

Когда я хотел уже в третий раз повторить свою поездку по опустошенным дорогам и сырым от дождя полям, то доехать до командного пункта мне не удалось, потому что Иваны все же его захватили. Командир со своими офицерами сидит на корточках в придорожной канаве, неподалеку от места, где я пытался под обстрелом заменить колесо, и пытается выяснить обстановку.

Там, где были опорные пункты рот, еще шла ожесточенная перестрелка, но пулеметные очереди к ней уже не примешивались. Это можно было ясно услышать. Из района Лужино, дальше к северу, слабая стрельба наших пулеметов еще доносилась, однако ее забивал такой активный треск автоматов противника, по их характеру очередей – явно русских, и звонкие выстрелы танковых или полевых пушек. Доктор Грютте поручает мне немедленно ехать назад, забрав с собой раненых и донесение для передачи в штаб полка, раздобыть и любым путем привезти боеприпасы, добавив: «Все равно как!» В ротах патронов совсем не осталось, а с командным пунктом полка никакой связи нет. Ни телефонной связи, ни радиосвязи не существовало.

По дороге назад я вижу, как солдаты из Вермахта на дороге разгружают подбитый тяжелый грузовик с боеприпасами. В Красее я выгрузил раненых и поехал дальше на командный пункт полка с донесением, сдал его и получил устный приказ для батальона: «Продолжать удерживать позиции!» Назад поехал той же дорогой. Из Горшковиц в Красею строем шли по дороге солдаты нашего обоза: сапожники, портные, оружейные мастера, ремонтники, водители – из всех рот. Все, кого можно было собрать, шли на передовую. Они шли быстрым шагом по сторонам дороги. Все, что еще осталось, резервисты, но из этого получилось хорошо обученное подразделение. Быстрым пешим маршем они идут вперед по краю дороги. Это безопаснее, чем ехать на машинах, которые притягивают к себе огонь из всех видов оружия. Штурмовики господствовали над дорогами и налетали всегда неожиданно. Нашей авиации нигде не было видно.

На складе боеприпасов Вермахта никакой охраны. Быстро выясняю: есть все виды боеприпасов для пехотного вооружения, включая снаряды для «колотушек» (37-мм противотанковых пушек – прим. перев.) и легких пехотных орудий. Ящики с патронами для карабинов в обоймах, «лимонки» и (вот здорово!) снаряженные пулеметные ленты! Гранаты на длинных ручках я отставляю в сторону: они занимают слишком много места. Мимо меня проезжает штурмовое орудие. Его командир спрашивает меня, где находится мой батальон. За ним едет взвод мотоциклистов. Я прошу их взять с собой как можно больше боеприпасов. После этого я выезжаю вперед. Полностью нагруженный, я еду не быстрее штурмового орудия. Еще до ската высоты, которую Иван полностью просматривает, нас уже ждали и показали, куда ехать. Подносчики боеприпасов быстро забирают смертоносный груз с моей машины. Слышны проклятья и ругательства, потому что я, такая задница, не привез минометных мин. Но зато есть чем стрелять пулеметчикам.

Быстро формируются ударные группы. На место выбитых офицеров встают умелые унтерфюреры. И они идут снова на врага. Он тоже уже устал и заплатил хорошую кровавую цену за свои успехи. От моего участия отказались. Я должен снова ехать обратно с сидячими ранеными и снова получаю приказ привезти боеприпасы.

Подъехали санитарные автомобили и стали забирать тяжелораненых. Наконец-то! Они уже несколько часов лежат на сырой земле, потому что носилки использовали для отправки в тыл неспособных передвигаться.

Со штурмовым орудием во главе, охраняемым сопровождающей пехотой, наш последний резерв обрушился на удивленного противника и к вечеру отбросил его на исходные позиции. Его огромные людские потери оказались напрасными. Начиная с раннего утра, одна наступающая волна скашивалась за другой, до тех пор, пока не кончились боеприпасы, включая скрытые «запасы на черный день» каждого пулеметчика, каждого командира взвода, каждого ротного.

Противник прорвался сквозь их позиции, но они продолжали держаться, пока не погибли, заколотые гранеными штыками красноармейцев и забитые прикладами их винтовок, погребенные под кучами мертвых советских солдат, имевших семикратное превосходство в живой силе и применивших невиданное раньше количество боевой техники и тяжелого вооружения.

Это был первый день боев за Лужино, маленький населенный пункт, но краеугольный камень обороны этого участка фронта. Последующие дни характеризовались тем, что натиск противника не ослабевал. С первых часов наступление его семи дивизий поддерживалось одной танковой и одной кавалерийской дивизией.

Неприятный сюрприз для нас: большое количество его новых танков Т-34. Этот танк способен быстро передвигаться и по труднопроходимой местности, надежно бронирован, и вооружен мощной пушкой. Он представляет собой большую опасность для наших окопавшихся стрелков и пулеметчиков. Те, кто не становился жертвой осколочных снарядов и пулеметов, были раздавлены гусеницами. Наша маленькая 37-мм противотанковая пушка бессильна против мощного бронирования. Она еще могла что-то сделать против американского танка «Генерал Ли», представлявшего собой хорошую цель с его трехэтажной высотой и плохой проходимостью, если сама до этого не становилась жертвой двух его пушек и 12,7-мм пулемета.

Наша оборона становится все более уязвимой, расстояние между окопами стрелков и пулеметными гнездами все больше. Если 25 сентября в первой половине дня еще удалось снова захватить Лужино, то уже через короткое время противник опять обрушился на нас со всей мощью, проводя массированные атаки при поддержке большого количества танков. Снова та же самая горькая игра, что и в предыдущий день. Противник прорывается плотными, следующими из лесов у Лужино одна за другой цепями, подгоняемыми комиссарами, стрелявшими из пистолетов. Снова та же мясорубка, что и в предыдущий день. Наши станковые пулеметы накрывают цепи уже на большой дальности и «косят» их в буквальном смысле этого слова. Обороняющиеся знали, что это такое: наши враги бросают на нас волну за волной. Своих павших атакующие русские используют как укрытие и как упор для стрельбы, и атакуют дальше, пока сами не становятся укрытиями и упорами. Такое использование людей представить себе было невозможно. В наших рядах крики «Санитар!» и «Патроны!» становятся все чаще. Т-34 стреляют по каждому, появившемуся на открытой местности, не давая эвакуировать раненых и поднести боеприпасы. Наш новый батальонный врач доктор Бутцаль на самой передовой ухаживает за тяжелоранеными, пока при благоприятной возможности (когда враг залегал под заградительным огнем нашей артиллерии или когда он вынужден был сделать передышку) их не отнесут в тыл.

Тщетно наши 37-мм противотанковые пушки пытались отбиться от новых танков Т-34. Снаряд за снарядом метко посылали наши отчаянно сражающиеся орудийные расчеты, пока их не давили гусеницы. Только новые 50-мм противотанковые пушки, которых было недостаточно, и которые принадлежали к дивизионной артиллерии, могли еще справиться с этими тяжелыми советскими танками. Еще вчера, когда началось наступление, наводчик штурмманн Кристен из 15 танков в ближнем бою подбил семь и предотвратил прорыв. Сегодня утром снова десять Т-34 попытались провести за собой сопровождающую пехоту и прорвать немецкий фронт обороны. Под свинцовым градом вражеского стрелкового оружия погиб весь расчет, штурмманн Кристен был тяжело ранен, оптический прицельный прибор разбит. Кристен открыл затвор, наводил пушку через ствол и снова подбил семь колоссов, некоторых почти в упор. Он вынудил остальные танки отступить, и атака противника захлебнулась.

Фриц Кристен, простой солдат с ефрейторской нашивкой на рукаве, остался со своим расчетом один держать оборону, когда соседний пулемет расстрелял все боеприпасы и вынужден был отойти. «Противотанковая пушка из Дубровки» вошла в историю. Кристен стал первым кавалером Рыцарского креста в солдатском чине в войсках СС.

Бои продолжаются до 29 сентября. Оборонительные бои чередуются с контратаками. Когда через шесть дней противник истощил свои силы и его атаки прекратились, на поле боя остались тысячи убитых. С наступлением темноты мы еще выносили раненых, которые могли дать о себе знать. Огромное количество истекло кровью, оставшись без помощи. Никто не обращал внимания на их крики и стоны, заглушаемые разрывами снарядов, когда целыми днями приходилось спасать свою жизнь, отражая атаки сильного и беспощадного врага.

В последующие дни мы постоянно беспокоим сильно ослабевшего противника своими разведывательными и ударными группами, пытаемся выяснить месторасположение его укреплений, вытаскиваем своих убитых из зоны досягаемости его огня. В Горшковицах, Красее и других населенных пунктах людей хоронят массами. На кладбища поступают все новые и новые погибшие. Дождь на поле боя смывал с них насыпанную землю, постепенно показывались сапоги, головы или руки, указывая на то, что здесь лежит засыпанный землей покойник.

Сегодня я отвез своего профессора ботаники в Горшковицы к старому командному пункту батальона. У соседней избы саперы готовили одно из многочисленных временных кладбищ, потому что там земля была мягкой. Там уже рядами стояли наши похоронные знаки из тонких белых березовых стволов. Мне приходится ждать унтерштурмфюрера Грютте, поэтому я пока помогаю саперам в их печальной работе. Некоторые из моих молодых товарищей были изуродованы до неузнаваемости разрывами снарядов, на других же смертельные раны были совершенно скрыты под камуфляжной расцветкой курток. Все их лица были серыми, серыми были отдельно лежащие части их тел, серой была форма, серыми запачканные сапоги, если они не были сорваны с ног.

Последний мертвый был совершенно неузнаваем. Его светлые волосы стали черными от запекшейся крови. Половины лица, одного плеча и руки не было. Мы заботливо заворачиваем погибших, как если бы они были еще живы, в простреленные пулями плащ-палатки, прежде чем опустить их в могилу. Потом быстро закапываем, чтобы побыстрее закончить эту неприятную работу. Один сапер сунул мне в руки заготовленный намогильный знак. Он был для одного из 12-й роты. Я воткнул его в мягкую землю. И только стоя перед готовой могилой, я прочитал надпись на табличке: Зигфрид Папенфусс, 12-я рота 3 пп див. СС «МГ», 25.9.1941.

Я только что закопал нашего товарища и друга. 1 августа погиб Бфифф, теперь Буви. Наша «французская» компания разваливается. Кто следующий? Я? Мик? Три месяца мы воюем в России. Численность дивизии сократилась вдвое. Каждый убитый товарищ оставляет за собой выжившим пустоту, которую уже нельзя восполнить. Конечно, роты «по списку» пополняют за счет вновь прибывших с родины подкреплений, или из двух рот делают одну, но потеря для тех, кто выжил, остается невосполнимой. Остается память о товарище, так же, как о погибшем члене семьи. Нарастает страх собственной безвестной смерти, хоть и не выраженный, ограниченный, но явный.

Рано или поздно мы тоже пойдем тем же путем. Когда? В шуме дождя, в грязи заболоченного леса, на трескучем морозе приближающейся зимы или позже, под летним солнцем в степи? Будем ли мы уничтожены по одному мановению великих, или постепенно, медленно и беспомощно по их же заданию? Где же Бог? Что есть Бог? Что есть человек в судьбе такого мира?

В то время как мы на этом важном участке северного фронта отчаянно удерживали позиции, в соседней полосе Группа армий «Центр» перешла в наступление на Москву. Если бы Красной Армии удалось на нашем участке прорваться в юго-западном направлении, возникла бы опасность большого окружения. Так мне объяснил адъютант оберштурмфюрер Грютте.

Теперь противник перед нами был измотан и обескровлен. На нашем участке был лишь слабый шум боя. Специальные команды с помощью русских военнопленных на нейтральной полосе складывают погибших русских в ямы и воронки и засыпают их землей. Холмиков оставаться не должно, чтобы наступающие не использовали их в качестве укрытия. Пленные вызвались добровольно на эти ночные работы и получают такой же паек, как и мы. Их комиссары поставили перед ними задачу «добыть продовольствие у немцев», так как обозы Красной Армии могли везти только боеприпасы и оружие. Зато многие красноармейцы, которые шли на штурм нашей уже ослабевшей обороны, были сильно пьяны.

Через стереотрубу мы могли видеть, как окапывается противник. Мы тоже закапывались глубже в землю и надеялись, что это будет наша окончательная линия обороны.

Начало октября ничем не отличалось от сырого сентября, но уже явно указывало на приближение зимы. Я вырыл себе землянку возле бункера командира и даже позволил себе роскошь накрыть ее «крышу» довольно толстыми стволами деревьев. Мой «Адлер» я запрятал в низине.

За вражеские линии обороны отправлялись разведгруппы, чтобы узнавать, что и где планирует Иван и брать «языков». Русские продолжали придвигать массы людей к фронту. Это было заметно по новым солдатам и технике, воевавшей против нас. Мы могли отрубить этой гидре головы, а они отрастали снова. Американские танки «Генерал Ли» и «Генерал Грант», американские грузовики, наряду с Т-34 снова и снова появлялись перед нами. По ночам доносился лязг гусениц и шум моторов.

По показаниям пленных и перебежчиков, на наш участок подошли четыре новые дивизии, среди которых был наш «конкурент» – «Сталинская дивизия». Казалось, фронт на нашем участке замер.

Но тихие дни, когда нам мешали только штурмовики и пристреливавшаяся русская артиллерия, остались позади. В середине октября под проливным дождем мы пошли в наступление. Теперь мы познали мощь пристрельного артиллерийского огня, убийственные минные и огнеметные заграждения и действие стрелкового оружия из удивительно искусно оборудованных дзотов. Нам не удалось выполнить поставленную цель наступления. После трех дней ближнего боя у дзотов и в окопах мы вынуждены были перейти к обороне. Мы прочно сели на захваченной территории и снова окапывались. Обмундирование и снаряжение за несколько недель полностью пропитались грязью. Куски грязи, которые мы раньше еще могли стряхивать с одежды, теперь застыли и с тяжестью висят на нас. После недель непрестанных дождей и липкой грязи на земле наши маскировочные куртки местами под действием мороза превратились в трещащие жестяные доспехи, а сапоги стали в несколько раз тяжелее, чем обычно.

А противник бьется с небывалым упорством. Если мы во время контратак натыкаемся на солдат «Сталинской дивизии», на поднятые руки рассчитывать не приходится. Они обороняются до последнего и предпочитают погибнуть в своей ячейке, чем сдаться. Один офицер, такой же молодой, как и его солдаты, выхватил гранату и лег на нее, чтобы погибнуть от взрыва. Эта гвардия – и она заслужила такое наименование – явно отличается от того противника, которого мы встречали раньше. Ее выделяла не только храбрость, но и внешний вид. В каждом из этих молодых солдат угадывался будущий офицер. Грубые неотесанные черты лица, присущие большинству виденных нами красноармейцев, здесь совершенно отсутствовали. Нельзя было их недооценивать и ставить себя выше их, так как этих «примитивных людей» отличала неимоверная жесткость по отношению к самим себе, связанная с максимальным отсутствием потребностей и сопротивляемостью всем тем лишениям, связанным с ведением войны, боевой обстановкой и природными условиями, которые влияют на человека.

Напротив, наше здоровье из-за плохой погоды и того, что мы неделями не снимали с себя нашу промокшую одежду, сильно пошатнулось. Днем проливные дожди, ночью ледяной холод, сапоги, полные воды, и всё, вплоть до нижнего белья, насквозь промокшее, полное грязи и вшей. Нет возможности побыть пару дней при обозе, чтобы помыться, сменить белье и просушить одежду. Только с безумной скоростью распространяющиеся вши чувствуют себя хорошо во влажном тепле на груди. Больных с признаками сыпного тифа становилось все больше. Сменить их на передовой из-за больших потерь нельзя. И многие просто мочатся в штаны, потому что у них возникло недержание. Они так и ходили в полностью обгаженных штанах. Мы стали похожи на заросшую, грязную, вонючую, залитую дерьмом орду, но одержимые тем, чтобы не вернуть противнику однажды завоеванное.

Моя машина, ставшая совершенно бесполезной на этой обледеневшей грязи, продолжает стоять в укрытии, в то время как я участвую в действиях разведывательных и поисковых групп, несу караульную службу в окопах или помогаю вытаскивать из зоны огня раненых и убитых, которых потом отвозят в тыл на полугусеничных машинах.

Наконец-то прибыло пополнение из Рейха. Это еще молодые добровольцы, поступившие на службу в войска СС. Однако они могли лишь частично восполнить потери. Но их, по крайней мере, хватает для того, чтобы постепенно сменять постоянно сидящих в окопах солдат, чтобы те могли помыться, сменить одежду, подлечиться и отдохнуть.

После отражения попытки прорыва русских войск и нашего перехода в оборону на замерзшей местности на нашем участке фронта стало несколько тише.

Это значит, что мы, как и прежде, лежим в окопах под градом бомб вражеской авиации, отражаем попытки русских поисковых групп нащупать слабые участки в нашей обороне, перерезать наши линии телефонной связи, прячемся от снарядов и мин из всех артиллерийских орудий противника от минометов до тяжелых мортир, слушаем разлагающую пропаганду, которую противник вещал через громкоговорители на прекрасном немецком языке, обещая хорошее обхождение с пленными и перебежчиками, еду, крымское вино, женщин и самое главное: жизнь и возвращение на родину.

В полосе соседней 30-й дивизии противник подстрекал теми же средствами солдат Вермахта против нас: «Вы, храбрые солдаты Вермахта, истекаете кровью на фронте, в то время как эсэсовцы едут в отпуск, чтобы по заданию Гиммлера оплодотворять ваших жен для воспроизводства нордического пушечного мяса. Вы голодаете, тогда как ваш паек отдают в качестве дополнительного пропитания эсэсовским ублюдкам. Не дайте этому продолжаться! Вы тоже имеете право на отпуск, на общение с женами и пропитание!»

Такова рутинная жизнь на фронте.

На деревьях еще кое-где сохранилась пожухлая листва, когда начались первые снегопады. Уже в конце октября термометр показывал минус десять градусов. Грязь под ногами превратилась в камень. Все водители должны были следить за тем, чтобы их машины не вмерзли в грунт, чему способствовали перепады температуры от мороза к оттепели и обратно.

Мы снова стали строить зимние землянки. К тому времени мы уже кое-чему научились. Саперы не могли работать за всех. Они еще иногда занимались тем, что при слякотной погоде строили гати из бревен, чтобы обеспечить движение по дорогам весной. Все свидетельствовало о том, что мы надолго останемся на достигнутых позициях, и это было для нас хорошо. Это бы внесло снова порядок и организацию в наши дела.

Михальцово – маленькая точка между лежащей у дороги Красеи и находящейся по ту сторону Каменной Горы у теперешней линии фронта. Доктор Бутцаль, в настоящее время унтерштурмфюрер СС и батальонный врач, его санитар унтершарфюрер Ваннер и я с помощью пленных советских солдат приступаем к строительству прочной зимней землянки.

Сначала мы целый день жгли огромный костер на размеченной площадке между развалинами домов. После того как оттаял верхний слой, мы принимаемся лопатами выкапывать землю и в ведрах относить ее. Ни кирки, ни тачки у нас нет. Нужно вынимать всю землю из ямы размером четыре на четыре метра. Я постоянно с русскими добровольными помощниками, наблюдаю за ними и работаю вместе с ними. Они получают, конечно, такое же пропитание, как и мы, и для них было большим преимуществом быть прикомандированными к дивизии. За ночь дно ямы снова замерзло. Но наученные опытом, мы еще вечером вырыли в дне глубокие узкие шурфы, в которые утром заложили ручные гранаты, которые подорвали взрывом еще одной гранаты. Благодаря этому удалось хорошо разрыхлить землю.

После нескольких неудачных попыток мы построили землянку отчасти по русскому образцу, отчасти по немецкому практичному разумению. Мы ставим номера на бревнах внешних и внутренних стен оставшихся пустыми сараев, осторожно выносим их и снова ставим в «котловане» глубиной около двух с половиной метров. Все хорошо совмещается. Делаются подходящие пол и потолок. После одного слоя толстых бревен следует слой земли, потом поперек кладем еще один слой бревен, и, наконец, еще один слой земли. За это время я «организовал» в обозе большой кусок трофейного брезента, который мы кладем сверху на земляную насыпь для защиты от дождя. Места расположения рот и штабов похожи на настоящие подземные деревни.

После того, как вокруг нас с треском разрываются снаряды тяжелой артиллерии, мы кладем над нашим убежищем еще один слой бревен и пласт земли. Пока мы это делаем, Ил-2 снова и снова загоняют нас в нору, в которой мы исчезаем как сурки в случае опасности. Пока штурмовики проносятся над нами, с русских позиций к нам летят – неслышно для нас – 120-мм минометные мины. Когда штурмовики отлетают, мины с оперением на хвосте с шумом сыплются на нас сверху. Эта неожиданность, однако, не очень часто удается Иванам.

С помощью пленных я начал складывать большую печь. Пока снаружи в большом котле разваривали глину, чтобы скрепить ею добытые в руинах деревенских домов кирпичи, в землянке подрастала моя первая конструкция. Это была комбинированная печь – спереди помещалась большая топка с плитой, добытой в разрушенном доме, а за ней – печь двухметровой высоты. К Рождеству мы закончили последние работы по сооружению нашего жилища. Доктор Бутцаль и Ваннер пригласили пленных к столу. Пока они пытались с ними разговаривать по-чешски, они смогли поесть досыта и получили еще еды с собой, когда я отвел их в их охраняемую землянку. Потом мы попробовали провести первую топку, которая, к моему разочарованию, совершенно не удалась. Каждый раз пламя вырывалось из топки наружу и наполняло землянку дымом, пока санитар не догадался снаружи сунуть в трубу комок горящей бумаги. Тогда возникла тяга, печь растопилась и раскалилась плита. Почти торжественно мы поставили на нее котелки, наполненные снегом, и стали наблюдать за его превращением в воду. До сих пор мы были вынуждены разогревать все на открытом огне снаружи. Это можно было делать только днем, потому что вечером костер выдавал противнику наше расположение, и по нему сразу же начинали стрелять с другой стороны. Втроем мы стояли вокруг нагревающейся печи и радовались как дети тому, что можем уже не мерзнуть на улице. Ранняя зима принесла нам уже температуру ниже 30 градусов. Ну и что такого, что наша печка дымит изо всех швов и делает нашу землянку похожей на сауну? Три наката бревен, толстая дверь, утепленная тряпьем, отделяют нас от ледяной ночи, а яркий огонь в топке не даст нам больше замерзнуть. Что тут можно еще хотеть?

Сегодня вечером по случаю дня зимнего солнцестояния выдали маркитантские товары: шнапс, «вайнбранд», сигареты и шоколад. (Автор, как отошедший от католицизма, здесь намеренно использует не слово Weihnachten – Рождество, а именно слово «Jul» – зимнее солнцестояние. – прим. перев.)

Когда стемнело, машина с полевой кухней привезла на передовую великолепное свиное жаркое с гарниром. Раздали почту. Мне пришли письма от матери и от Эрики. Жизнь мгновенно стала чудесной.

Закутанные в шинели, мы сидим в свете карбидной лампы вокруг примитивного стола, сколоченного из ящиков, и читаем снова и снова страницы со знакомым почерком. Снег превратился в горячую воду для грога, и в крышках котелков шипит свиное жаркое – вместе с треском поленьев в печи очень уютная музыка для чтения писем. Я все время снова и снова погружаюсь в то, что было написано с родины. Ваннер подготовил крохотное деревце с такими же крохотными свечами из пришедшей по полевой почте посылки. Безмолвно он зажигает маленькие огоньки, на которые мы смотрим, каждый погруженный в свои собственные мысли. Он и доктор Бутцаль женаты. Теперь их сердца, наверняка, с их женами и детьми. А я в мыслях с моей шестнадцатилетней девушкой в моем родном городе.

Из кармана я достаю маленький календарь на 1941 год, в котором я до сих пор делал мои записи. Маленький рукописный листок выпадает. Это те строфы, которые я писал еще в Базасе во Франции, вспоминая о моей шестнадцатилетней девушке, ночью новогоднего вечера в 1940 году:

«Если когда-то это борьба закончится, и мать-земля заберет к себе наших мертвецов в последнюю могилу, я вернусь к тебе, мой малыш.

Мы хотим быть всегда счастливы, пройти вдвоем жизнь.

Всегда мы хотим помнить тех, для которых мы опускаем знамя и шпагу.

Но пока я нахожусь во вражеской стране.

Моя жизнь отдана в залог фюреру.

Если моя звезда упадет с неба, то земля навсегда сохранит меня.

Тогда, девочка, приди и ищи меня, приди, моя девочка, и не плачь.

Тихий привет, милое слово – навсегда ты уходишь от меня».

Я еще долго пристально смотрю на мои строки. Каким же мечтателем я был, все же, только один год назад! В огне яркого карбидного светильника написанное превращается в серый пепел.

Чехословакия, Польша, Франция, Советский Союз. Куда еще забросит нас война? Из узкого круга моих товарищей вырвало уже двоих. Бфифф лежит уже далеко позади в Уторгоше, а Буви в двух километрах за мной в Горшковицах. Где приютился Мик в эту рождественскую ночь?

Где-то гремит артиллерия. Мы можем различать низкий грохот тяжелых гаубиц и звонкий лай стоящих далеко за нами длинноствольных пушек. Фронт живет и в эту ночь. Дальше на юго-востоке наши товарищи воюют в излучине Волги при тридцатиградусном морозе и пурге. А мы можем сидеть в лоне земли, в нашей землянке, под тремя накатами бревен и у теплой печи.

После Рождества температура постоянно опускалась. Сильный ветер нес кристаллики льда, и с открытыми глазами ходить было невозможно. Тем не менее, солдаты в карауле должны были всматриваться в даль. Нам противостоит новый противник – зимняя ударная группа, хорошо обученная, вооруженная, стойкая и жесткая, как сталинская гвардия. Ее солдаты атакуют днем и ночью на лыжах, скользят вдоль фронта, до последнего момента неприметные под прикрытием снегопада в своих белых маскировочных халатах.

Советы своевременно позаботились о своих солдатах. Валенки, ватные штаны и телогрейки, меховые рукавицы и шапки, лыжи и сани относятся к их стандартному оснащению. Оружие их тоже хорошо стреляет на морозе. А мы без зимнего обмундирования лежали в наших ледяных пещерах. На летние шинели мы набрасывали одеяла, как солдаты армии Наполеона. Через до смешного тонкие шерстяные перчатки продувал ледяной ветер. В окаменевшие от мороза сапоги мы закладывали газеты. Единственной пригодной частью обмундирования на таком холоде были шерстяные подшлемники, на которых у рта постоянно нависали сосульки.

Температура давно опустилась ниже тридцати градусов. Но мало одного холода – несущийся над бескрайней снежной пустыней ветер заставляет мороз пробирать нас до самых костей. Наброшенные одеяла деревенеют на морозе и совсем не греют. На движущихся частях автоматического оружия замерзает даже жидкая смазка. После первого выстрела оружие безнадежно клинило. Серая полевая форма на ярком белом снегу делала из нас великолепные мишени для противника. С горечью мы осознаем, что наше руководство не справилось со своими задачами в этом отношении.

В это время – 29 декабря – на полуострове Крым, непосредственно перед городом Феодосией, наводимые тайными световыми сигналами партизан, под защитой полной темноты, высаживаются русские войска. Только незадолго до десантирования корабельная артиллерия открывает огонь по совершенно ошеломленным защитникам, офицеры которых оказываются неспособными действовать. Вследствие пренебрежения охраной берега русские берут город одним махом и проникают глубоко в тыл.

Военный госпиталь Вермахта на развилке дорог Симферополь – Ялта попадает со всеми ранеными, врачами и сестрами милосердия в руки советских войск. Раненых и врачей выбрасывают из окон многоэтажной бывшей гостиницы вниз и при двадцатиградусном морозе поливают водой. Медсестер после изнасилования прибивают огромными гвоздями через половые органы к дощатому полу. После отвоевания Феодосии двигающихся к фронту солдат «СС-Лейбштандарте» проводят мимо замерзших гор трупов.

(Подлинное сообщение бывшего солдата 170-й пехотной дивизии, который 18 января 1942 года, после отвоевания Феодосии, нашел выброшенных из окна раненых и прибитых гвоздями к полу медсестер. Этот свидетель, у которого ампутировали обе ноги, описал мне это событие в больнице в декабре 1988 года.)

Разнесся слух, что рейхсфюрер СС Гиммлер приедет на фронт. Я бы его с большим удовольствием поводил бы по заболоченному лесу. Насколько мы уважали своих офицеров, настолько мы не любили Гиммлера. Причина этого заключалась не в последнюю очередь в том, что одно время нас заставляли охранять концлагеря. А его мы считали за это ответственным.

- А он что, будет здесь гулять в черном летнем пальтишке? – спросил нас доктор Бутцаль.

- И завернутым в «Фёлькишер беобахтер» вокруг живота, – добавил Ваннер.

Ужасный мороз способствовал быстрому сокращению снабжения войск. Казалось, что сушеных овощей и сыра в тюбиках у нас еще достаточно, а искусственный мед стал основой нашего питания. Поддерживать машину на ходу становилось все труднее. Аккумулятор приходилось хранить у теплой печи. Но даже с помощью заводной ручки он с утра не смог завести мотор. Всю энергию забирал стартер, и на свечи ее уже не хватало. Жидкого зимнего моторного масла не было. Только с большим риском разведя огонь под картером и согрев масло, можно было рассчитывать на запуск двигателя. Последствием этого было неизбежное сжигание изоляции и короткие замыкания проводов. К несчастью, из-за этого вышел из строя «Мерседес» командира, и он ухватился за меня с моим «Адлером». Поэтому я стал часто бывать в Демянске – маленьком городке южнее нашего района обороны. На самом деле это местечко на Валдайской возвышенности было «задницей дивизии». В нем сидели все службы: командный пункт дивизии, колонны снабжения, ремонтно-восстановительная рота, хлебопекарная рота и колбасный завод, госпиталь, лазарет для военнопленных, короче все, что на солдатском немецком языке обозначается словом «сзади».

Слух, что «там у них сзади есть женщины», подтвердился. Чтобы «сэкономить солдат», некоторые штабы брали на работу в качестве уборщиц русских девушек.

К моему большому удивлению, у тыловиков я увидел то, чего не было на передовой: пожертвованные населением на родине теплые вещи и лыжные костюмы. Когда командир дивизии узнал, что «зимняя помощь» до передовой не доходит, он приказал в каждом полку создать специальные команды, которые действовали внезапно и безжалостно, даже против старших офицеров, снимая шерстяные свитера и меховые тужурки прямо с тела отсиживающихся в тыловых бункерах «обозников».

При следующей раздаче мне достался теплый шерстяной пояс – мелочь, но какая радость для солдата! И какая жалость была, когда я в тот же вечер почувствовал, что пояс для героя за несколько часов превратился в пучок скрученных ниток, который мог греть только пупок и вшей.

Кстати, о вшах: они стали мучительным и небезопасным бичом. Пока находишься на морозе, это насекомое ведет себя смирно, но когда приходишь в тепло землянки, начинаются невыносимые укусы. От дивизионного командира до «рядового стрелка Задницы» существовала одинаковая гимнастика: обнять себя обеими руками в области груди и растирать ее круговыми движениями, в зависимости от стадии, быстрее или медленнее вокруг геройского сердца. Такое занятие приводит бойца в нарастающий экстаз и часто кончается тем, что страдалец в бешенстве срывает с себя одежду и начинает ловить крошечных мучителей. А по слухам, в лазарете для военнопленных началась эпидемия желтухи.

На передовой стало сравнительно спокойно. Разведгруппы (как русские, так и немецкие) вели разведку. Чтобы отличаться от противника в наших новых маскировочных халатах, на плечи мы нашивали черные полосы. И, несмотря на это, такое дело оставалось рискованным: каждый раз приходилось долго всматриваться, прежде чем открыть огонь по замеченному на снегу солдату. Под завывание пурги не всегда можно было расслышать пароль, и вот в ночь на Новый год случилась эта ужасная неприятность. Разведгруппа не смогла вернуться на исходный пункт, так как пороша замела следы от лыж, по которым они планировали двигаться назад. Группа вышла на позиции соседнего полка, но не смогла ответить на пароль, ее приняли за русскую и почти полностью скосили хорошо пристрелянным замаскированным пулеметом. Оставшимся в живых мы оказывали помощь у себя в землянке, прежде чем отправить их в госпиталь в Красею.

Это те обрывки фронтовой рутины, о которых диктор ежедневной сводки Вермахта сообщает: «Южнее озера Ильмень существенных боевых столкновений не было!».

В землянке, где мы жили втроем, царила очень добрая, почти демократическая атмосфера. По предложению нашего доктора мы распределили работы, которые полностью выполнял каждый, помимо чисто служебных обязанностей. Доктор Бутцаль взял на себя стирку нашего белья, Ваннер и я отвечаем за достаточное количество дров для отопления. Еще моя обязанность: чтобы на плите всегда было достаточно горячей воды, и еще заботиться о доставке продуктов и «организации» спиртных напитков.

Доктор Бутцаль как единственный из нас обладает тем преимуществом, что он должен выходить из бункера только по малой нужде, потому что на полевом телефоне всегда должен кто-то сидеть. Что касается этой самой малой нужды, то у нас всех, а также у иногда заходящих к нам гостей, есть одна особая обязанность. Оказалось, что пули от русских пулеметов, рикошетирующие от стены одного разрушенного дома, пролетают мимо лазейки из нашей землянки. Для нашей защиты мы из выломанных камней сложили стенку и полили ее водой, чтобы она, замерзнув, держала стенку. Осколки снарядов и пули, конечно, регулярно бьют по нашей крепости, из-за чего ей для сохранения требуется все новая и новая влага. Поэтому мы поодиночке или вместе в полном единении под резким ветром писаем на стенку, обеспечивая сохранность нашего бастиона. Мы трое стали благородным союзом.

Неряшливость нашего доктора из Брюнна (Брно) постепенно начала передаваться и мне. Он был настоящим «разложенцем боевого духа», и его «неестественный» конец был предсказуем.

Как-то раз в поисках чистого снега для воды я свалился в неприметный колодец и не мог из него выбраться. На крик никто не отвечал, тогда я начал стрелять вверх трассирующими пулями, чтобы привлечь внимание. Когда меня, наконец, нашел доктор Бутцаль, он, недолго думая, стянул с себя брюки, приказал мне забросить наверх карабин, снял с него ремень, привязал его к штанине и опустил мне эту конструкцию вниз. С помощью доктора, карабкаясь по стенке колодца, мне удалось выбраться наружу. При этом ремень карабина так сильно затянулся на штанине, что сразу его развязать не удалось. Доктор без всякого стеснения в белых кальсонах и каске ходил по ходам сообщений между землянками мимо некоторых удивленных офицеров корпусной артиллерии Вермахта, наслаждавшихся внешним видом этого редкостного вояки. При этом не хватало только взаимных воинских приветствий.

В ночь под Новый год, в 24 часа дивизия выполняла тяжкую работу. Канониры у своих орудий, экипажи танков и штурмовых орудий, расчеты реактивных минометов, стрелки и пулеметчики ждали начала Нового, 1942 года. Ровно в ноль часов с наших позиций вырвался короткий ураган огня. От него Иваны побежали, охваченные паникой, далеко в тыл, как позже рассказывали пленные.

В первые дни 1942 года я получил письмо от родителей Буви. Оно прилагалось к маленькой посылке, которую я должен был получить к Рождеству. Сильный мороз и занесенные снегом дороги задержали ее прибытие. Эта рождественская посылка была собрана с такой любовью, как будто предназначалась для собственного сына. Из Ризенбурга в Западной Пруссии, Эшенвег, дом 21, до нашего блиндажа на севере России этой посылке пришлось проделать долгий путь, пока она попала в мои руки.

Я написал родителям Буви о его смерти. После шокирующего похоронного извещения, отправленного командиром роты, это были строки, которые хоть как-то их успокаивали. Это было первое Рождество, которое они отмечали под рождественской елкой с сознанием того, что их светловолосый единственный сын уже никогда не вернется с этой войны. Они смотрели на фотографии, которые я им отправил – их сын пьет вино во время беззаботного времени оккупации во Франции, Буви – мотоциклист под Лугой в заляпанном грязью плаще, и могила Буви с точным указанием ее местонахождения. Саперы как всегда образцово оформили место захоронения.

Сколько незаметного мужества потребовалось от матерей и отцов с осени 1939 года! Сколько горя и отчаяния принесли им постоянно приходящие известия о смерти! Алтарь отечества велик, и одинокая жертва теряется в оргии массовых смертей. Потом, после войны, подсчитают, зарегистрируют, занесут в статистические таблицы, и, может быть, составят доклад, оценивающий жертвы. Но сегодня матери на родине молятся: «Сделай так, чтобы война закончилась! Сделай так, чтобы они вернулись домой!»

На входе в землянку пришлось делать вторую дверь. Холод стоит ужасный: минус 45 градусов! Огонь в землянке не должен погаснуть, потому что там разместились раненые и обмороженные. Ваннер уже больше не может заставить себя заняться поисками дров. Теперь я в одиночку добываю дерево из руин деревни, а потом пилю его на дрова найденной лучковой пилой возле входа в землянку, чтобы в любое мгновение исчезнуть в норе, потому что тяжелые минометы русских стреляют здесь часто и без предупреждения, даже при таком морозе. Это каждый день несколько часов работы, которые можно перенести в летнем обмундировании только тогда, если потом можно будет снова хорошо согреться. Так, постепенно, Михальцово и Каменная Гора исчезали в печах нашего батальона.

Дни нового года отличались необыкновенной красотой искрящегося снега, которую можно наблюдать только на бескрайних просторах России.

У Иванов что-то происходило. Кое-где на фронте было неспокойно. Хотя и не стало громче, чем обычно, но можно ощутить, даже понять, что противник пытается нащупать слабые места в нашей обороне. Ночной шум моторов, доносившийся из глубокого тыла при благоприятном ветре, появление все новых батарей противника и показания захваченных разведчиками пленных заставляли нас быть настороже.

Ваннер как раз оперировал русского военнопленного, извлекая из его спины автоматную пулю, пробившую ему спереди грудь. Раненый сидел на табурете посреди землянки, за ним сидел Ваннер и делал скальпелем крестообразный разрез в том месте, где пуля угадывалась по маленькому бугорку. При этом он разговаривал на чешском языке с тяжелораненым, чтобы отвлечь его и что-нибудь узнать о противнике. Уже вскоре наш санитар взял пинцет и вытащил пулю из спины. Русский, даже не поморщившийся во время всей этой операции, до момента его отправки в лазарет для военнопленных в Демянске сам охотно рассказывал нам о своих боевых буднях. Он сильно голодал, все транспортные средства были задействованы командованием под перевозку боеприпасов, а им говорили, что пропитание они вскоре захватят у врага. Такой важный для нас ответ на вопрос «Когда?» был ему неизвестен.

Прошла первая половина морозного января. В два часа ночи, сменившись с поста, я брел в землянку. На фронте было почти по-мирному тихо, если не считать вечных недоверчивых осветительных ракет, которые там и тут бросали яркий свет в темное ночное небо. Теплый спертый воздух землянки обволакивает меня. На столе, сделанном из досок от патронных ящиков, стоит карбидная лампа с маленьким синевато-бледным пламенем. Пока я снимал шинель и каску, поправлял на животе фантастический подарок с родины, и отогревшиеся вши тут же впились в мое тело, мне пришло в голову, что мне нужно снять аккумулятор с машины и поставить его возле печки. Вот же дерьмо! Может же она до рассвета остаться на месте! Меня ждал куль соломы и теплые одеяла. Однако я все же вылез из-под них и вышел на мороз. С сознанием выполненного долга всегда спится легче.

Когда я подошел к машине, то все вокруг озарилось красным светом. Казалось, что крики доносятся из-под земли. Густой дым и языки пламени указывали место пожара между стенами. Я разбудил доктора и Ваннера и бросился туда, откуда доносились непонятные крики, и вырывалось пламя. Я остановился перед лазом в землянку, из которого шел вонючий желтоватый дым и вырывались языки пламени, как из ада. Стекла окон возвышающегося из земли блиндажа растрескивались. Огонь и дым вырывались из маленьких отверстий, но пробраться туда не смог бы ни один человек. Под землей неистовствовали задыхающиеся и сгорающие заживо люди, пока все не утихло. Из-за пламени и дыма, вырывающихся из входа в землянку, невозможно было пройти туда и помочь. Залить огонь не было возможности – воды не было. Когда я все же попытался, то пыхнувший мне в лицо жар опалил брови и волосы, стоило мне лишь преодолеть узкую лазейку. Я почувствовал, как крепкая рука схватила меня за ворот шинели и вытащила из дыма. Ваннер накричал на меня и обозвал дураком.

На следующее утро, когда бункер выгорел, но еще сильно дымил, мы вытащили оттуда восемь скрюченных обугленных трупов и разложили их в ряд на снегу. Троих так перекрутило, что мы с трудом могли бы вытащить их через узкий проход, и нам пришлось их разломать.

Толстые искусно связанные соломенные маты на стенках, придававшие этой землянке особый комфорт, и одна упавшая свеча оказались роковыми для всех ее жильцов. Разбуженные огнем, никто из них не смог найти выхода в густом дыму. Все они задохнулись и сгорели.

За завтраком мы молчали. Запах горелого мяса, гари и крики товарищей не оставляли нас. К тому же я упрекал себя: выйди я на пару минут раньше к машине, я, может быть, еще смог бы им помочь.

И еще одно: ни миномет, ни артиллерия Иванов не сделали ни единого выстрела, хотя Михальцово хорошо просматривается русскими артиллерийскими наблюдателями, и они не могли не заметить пожара в землянке. Это было необычным для них и не предвещало для нас ничего хорошего.

Демянский «котел»

Грохот разрывов артиллерийских снарядов вырвал нас из сна. Это был не беспокоящий огонь, который вскоре прекращался, а массированная артиллерийская подготовка к давно ожидавшемуся крупному наступлению противника.

Мы соскочили с нар и приготовились. Снаружи обрушились еще стоявшие руины Михальцово, и в них загорелось то, что еще могло гореть. 172-мм снаряд ударил поблизости, угрожая вырвать нашу «крепость» из земли. (В Красной Армии не было 172-мм орудий, ни отечественных, ни ленд-лизовских. – прим. перев.) Сколоченная из толстых досок внутренняя дверь влетает в землянку, пропуская за собой клубы пыли и порохового дыма. С потолка через треснувшие балки сыпется земля. Снаряд за снарядом падают на Михальцово – и не только на наше маленькое неприметное гнездышко – в широких окрестностях гремит артиллерийская битва.

Ваннер принимается выбрасывать за дверной проем налетевшие куски мерзлой земли, а я по почти завалившемуся ходу ползу наверх, чтобы посмотреть, что там с моим автомобилем. Остатки двух кирпичных стен, между которыми я ставил машину, во вспышках разрывов и в свете сигнальных ракет показались мне еще целыми.

С большим трудом мы подняли тяжелую дверь и снова навесили ее на временные петли. Доктор Бутцаль развел посильнее огонь, чтобы вскипятить побольше воды и нагреть выстуженную землянку. Первые раненые не заставят себя ждать. Под котлами для воды из листового олова наши котелки кажутся просто маленькими гномами. Когда сверху рвутся снаряды, из всех щелей печи вырываются густые струи дыма, выталкиваемые ударной волной, бившей через трубу. Когда прямое попадание тяжелого русского миномета тряхнуло блиндаж и просыпало порцию земли через балки потолка как раз в котелок Ваннера, он только спокойно заметил: «Войдите!»

Под тремя накатами бревен мы чувствовали себя защищенными. Разнести их вместе с насыпанной землей могли только снаряды тяжелых 172-мм русских гаубиц. То же самое касалось, конечно, еще тяжелых минометов, которые русские несколько недель назад установили на позициях напротив нас. В тихие дни, когда противник пристреливался, мы могли наблюдать их действие. От звука выстрела до попадания проходили считанные секунды: достаточно времени, чтобы закончить дела, которые из-за своей специфики необходимо было делать на улице, и спрятаться на спасительной глубине. Но там, где эти мины разрывались, они оставляли в мерзлом грунте воронки, в которых мог бы поместиться маленький домик.

При свете дня огонь стрелкового оружия тоже стал нарастать. Противник наступает! Снова «спокойные» деньки остались позади. Эти первые часы 8 января 1942 года стали началом борьбы не на жизнь, а на смерть в невиданных до сих пор условиях.

С того происшествия в ночном лесу под Уторгошем мы знали, что ждет попавшего в плен солдата СС. В лучшем случае – после обычных допросов, чтобы выбить информацию – пуля в затылок у ближайшего штаба бригады. Но если пленному совсем не повезло, то подонки из состава армии могли безнаказанно поступать с ненавистным врагом так, как им хотелось, и довести его до смерти своими методами. И запас зверств был велик. Выжженные глаза, вырезанные языки еще не были вершиной находчивой жестокости, как мы узнали после того, как находили мертвых, привязанных к дереву с руками за спиной, которых поджаривали на медленном огне с помощью разведенного у их ног небольшого костра.

Вся эта жестокость происходила не только из менталитета противника – она была еще и продуктом безудержной подстрекательской пропаганды, представлявшей солдата с черепом на фуражке беспощадным убийцей, насильником беззащитных женщин, издевавшимся над невинными детьми. Всего несколько дней назад советский самолет разбросал листовки с фотографией солдат из «Лейбштандарте», маршировавших по Ростову с грудными детьми, насаженными на примкнутые штыки карабинов. И поэтому: «Никакого прощения солдатам с рунами на каске, даже раненым!» Для наших товарищей из Вермахта есть, по крайней мере, хоть какой-то огонек надежды на выживание в плену. Хотя и их раненых тоже в основном добивали.

Такая наша «дерьмовая война», которую мы ведем здесь на Востоке, и о которой мы еще поем с юмором висельников: «...через сто лет все пройдет!»

У меня было все больше поводов посещать нашу землянку, когда нужно было забирать раненых и отвозить их в Красею на главный перевязочный пункт. С 8 января я работал все время – раненых в тыл, боеприпасы на передовую. Моя машина превратилась в настоящий дуршлаг из-за пробоин от пуль и осколков. Первоначальная мощь огневой подготовки противника через пару дней ослабла. То, что осталось, можно было назвать в некоторых местах кратковременными, но мощными огневыми налетами. Противник с большим численным превосходством атаковал наши позиции. Боеприпасов снова не хватало. В любом случае, необходимое количество на передовую доставить не удавалось. Артиллерийский огонь противника достал до складов боеприпасов и продовольствия в глубоком тылу, и они сгорели. Холод стоял убийственный в буквальном смысле слова. Раненый, оставшийся на улице без помощи, при 45 градусах мороза замерзал насмерть уже через короткое время. Первое время раненых можно было укрыть в уцелевших избах или в разрушенных землянках, но таких строений оставалось все меньше с каждым днем. Противник систематически своим огнем уничтожал все обнаруженные им строения, чтобы выгнать всех нас беспомощными на мороз. У него же самого в тылу было достаточно теплых мест для размещения войск, но он тоже страдал от нехватки провианта.

После четырех суток непрерывных поездок меня на пару часов для сна подменил Клееманн, водитель командира.

Была еще ночь, когда меня разбудил батальонный адъютант оберштурмфюрер Грютте, мой профессор ботаники: – Бруннеггер, немедленно подготовьте автомобиль. Вы поедете с командиром. Его «Мерседес» вышел из строя. Прямое попадание. В семь часов быть готовым к выезду. Русские прорвались севернее нас и на юге в полосе 123-й дивизии и уже находятся в 60 километрах позади нас. Наш район обороны принимает Вермахт. Мы отправляемся в Ульяново или что-то вроде того. Игры в пожарную команду, как и раньше.

Такие новости заставляют проснуться не только меня, но и всех, кто ночевал в землянке. Самые ужасные проклятия, какие только может придумать солдатский мозг, летят в воздух. Легкораненые должны идти пешком по морозу в тыл, пока их где-нибудь не примут. «Легко раненым» считается всякий, кто еще мог идти, даже если у него нет одной руки. А мы должны двигаться куда-то маршем, чтобы предотвратить распространение прорыва противника и создать новую линию фронта. Проклятие, и это все при морозе минус сорок!

Обстановка достаточно отвратительная: между озером Ильмень и верховьями Волги десять обескровленных немецких дивизий должны противостоять шести армиям противника. Далеко выдававшаяся на северо-восток дуга фронта твердо обороняется нашей дивизией. Но южнее, по промерзшему на два метра озеру Селигер и на северо-западе, через озеро Ильмень, берег которого с осени обороняли лишь немногие опорные пункты, уже хлынул поток наступающей Красной Армии на лыжах, танках, аэросанях.

С момента получения приказа о готовности я знаю, что не смогу подготовить машину к выезду за такой короткий срок. Подогреть масло в картере, слить воду из радиатора, нагреть ее и снова медленно, очень медленно ее залить, при такой разнице в температуре… невозможно, никак не получится.

Пока я хлопочу с машиной, командир с офицерами батальонного штаба уже стоит передо мной замерзший и сердито требует от меня доложить о готовности. Костер лишь очень медленно разогревает замерзшее масло в картере, стартер все еще никак не может завести мотор, хотя я и помогаю ему пусковой ручкой. Офицеры в легких шинелях переминаются с ноги на ногу и нетерпеливо стучат сапогом о сапог. Только командир стоит в подбитом мехом плаще и в меховых перчатках, присланных ему его семьей из Мюнхена.

К этому времени пришло сменяющее нас подразделение Вермахта и занимает наши позиции, на которых сейчас больше солдат, чем раньше.

Это вызывает успокаивающее чувство, когда перед тобой на позициях противник, а ты привязан к этому месту из-за неспособного ехать автомобиля. Я, как толстокожий, спокойно выслушиваю обрушившийся на мою голову град упреков командира. Конечно, он тоже получил свои приказы. Ситуация кажется очень напряженной, и требуется самая большая спешка. Отправленные посыльные возвращаются назад и сообщают, что пока еще нигде ни одна машина не может ехать. Офицерам ничего другого не остается, кроме как отправиться пешком назад на сборный пункт батальона. Блок цилиндров, вроде, уже прогрелся от кипящей воды и мог бы завестись, если пусковую ручку удастся прокрутить через загустевшее масло. Заводись! Но стартер только жалостно воет. Всё, надо подождать. Смена наших подразделений идет полным ходом. Первые наши подразделения собираются передо мной на дороге и идут пешком назад на сборный пункт в Баляевщину.

Из нашей землянки я забрал свои скромные пожитки, погрелся чуть-чуть напоследок у плиты. Мы много и упорно работали, когда зарывались здесь в землю. Счастье прятаться в ней оказалось слишком недолгим. Я забираю также вещи доктора и Ваннера, складываю их в багажный ящик на задке машины. Они оба где-то в расположении одной из рот и, может быть, уже не смогут сюда вернуться.

Русские снова начали атаковать, а мотор все не запускается. Стартер уже прокручивает мотор, но тот все равно не запускается. А русские давят! Вся эта хреновина, наконец, происходит уже в полной мере. На дороге разбегаются в панике незнакомые мне солдаты. Черт! Русские прикончат меня, если я скоро не уберусь отсюда!

Последняя попытка: отсоединить бензопровод и попробовать его продуть. Не получилось. Зато во рту и на руках у меня бензин с температурой минус пятьдесят. Такое ощущение, будто мороз одним ударом пронесся по мне от зубов до мозга.

Боль в пальцах настолько сильна, что я не могу ими пользоваться. Снова забегаю в землянку и отогреваюсь. Потом я начинаю на пламени свечи отогревать бензопровод в его самом низком месте. Здесь капелька замерзшей воды могла заблокировать поступление горючего. Дрожащими руками я держу крошечный огарок свечи, лежа в снегу под автомобилем и молюсь: «Господи, сделай так, чтобы эта колымага, наконец, поехала!». И потом завожу снова. Ничего. Заводись, заводись, заводись… Щёлк. «Ура! Зажигание сработало!» Заводись, заводись… Я еще раз нажимаю на кнопку стартера. И теперь он заводится. Сначала кашляя, но потом звук становится чистым, и мой славный «Адлер» вскрикивает. Теперь осторожно дать прогреться, иначе он опять сдохнет. Осторожно я берегу пламя жизни моей машины.

Солдаты, только что сменившие нас, взволнованно бегут по дороге назад в сторону Красеи, все время дико крича: «Танки, танки!»

«В кино и на войне самые лучшие места – сзади, спереди слишком сильно сверкает», сказал однажды Кривоножка Цигенфусс.

Противник ворвался на наши бывшие позиции в Каменной Горе и его пушки уже стреляют по нашему лежащему выше Михальцово. Несмотря на адскую неразбериху на дороге, к вечеру 13 января мне удалось снова присоединиться к моему батальону.

Наш новый район обороны находился теперь в маленькой, но важной деревушке южнее озера Ильмень и западнее реки Ловать. Я встал на постой в одной из бедных крестьянских изб, а машину поставил в пристроенный к ней сарай – на случай всегда неожиданного налета штурмовиков. Нашему батальону здесь удалось отбросить прорвавшегося противника и занять позиции вдоль дороги. «Больше ничего не случилось». Лишь наши погибшие лежат в пустом хлеву, дожидаясь, когда земля в погожий солнечный день сможет принять их. Они лежат кучей, так, как их сложили. Шинели серого полевого цвета, все в снегу, замерзли и стали как камень. А мертвые лежат так, как они умерли: один с широко раскинутыми руками, подобно служащему мессу священнику, другой скрючившись так, как он был ранен в своем окопе, а потом замерз. Запачканный кровью голый живот сверкал в темноте. Сапог, из которого торчало голое колено и кусок бедра, лежал сверху. Может быть, в день погребения разберутся, кому он принадлежал, а может, это было всё, что осталось от солдата. Вчера еще они длинной колонной проходили мимо меня, пока я в Михальцово безнадежно пытался завести замерзший мотор и уехать. А они отпускали в мой адрес едкие шутки. Один еще заносчиво бросил мне лимонку: «Лови! Пригодится вместо шпор!» Этот молодой парень лежит сейчас у самой деревянной стены, через щели которой ветер гонит снежную пыль, покрывшую ему волосы, брови и ресницы, придав ему вид Деда Мороза.

18 января 1942 года, пятидесятиградусный мороз. Эта русская зима беспощадна. Впереди на дороге они ночью построили иглу – снежную хижину, осветительные ракеты и огневые налеты минометов все время заставляли их прятаться в укрытие. Пулеметы теперь стоят не на позициях, а в иглу, и из-за сильного мороза их выносят только тогда, когда противник действительно атакует. Ночью и в глубоком снегу это значит: когда Иваны в своих белых маскхалатах уже стоят у дверей.

Все наше внимание приковано к автоматическому оружию. Если оно откажет, то при девятикратном численном превосходстве противника дело наше будет безнадежно, и нас перережут как скотину. Часовых меняем каждые полчаса. Лишь столько времени человек может выдержать в нашем негодном обмундировании на таком морозе. Если есть возможность достать вторую шинель, то мы носим по две. Поэтому мы снимаем их с убитых товарищей, пока они еще теплые. Но трупы на морозе коченеют так быстро, что не всегда удается раздобыть эту спасительную одежду. Многие преодолели себя и носили ватные куртки и валенки, снятые с убитых красноармейцев. Носить прекрасные русские меховые шапки, защищающие уши, было категорически запрещено. А поверх ватной куртки надо было обязательно носить немецкую шинель. (Чтобы немцы не перепутали своих с советскими солдатами. – прим. перев.)

Возле могильного холма стоит теперь также маленькая крестьянская лошадь. Очень тощая и уже немолодая, она наверняка прожила уже достаточный кусок тяжелой жизни.

Температура опустилась еще на два градуса. Постоянный буран наметает с прилегающих полей сухой снег на длинные участки дороги. По ночам я могу возить боеприпасы и провизию на передовую по дороге, если по этому пути можно ехать на машине. Но если дороги заметены, то я выполняю это задание на санях, впрягая в них эту худую старую лошадку. В одном маленьком сарае я нахожу немного старого, воняющего гнилостью сена, которое мой «помощник» жадно ест и даже немного отъедается. Таким транспортом теперь обзавелась в деревне каждая рота. Лошадей и сани содержат затем на командном пункте роты. На санях я забираю свой груз на сборном пункте и отвожу погибших и раненых туда, откуда я их забираю назад. Из-за ужасного мороза больше людей выходит из строя, чем от оружия противника.

20 января потеплело. Термометр показывает всего 30 градусов мороза. Это обстоятельство используем для того, чтобы вывезти на трофейном грузовике убитых в тыл, где саперы с помощью больших костров оттаяли и с помощью взрывчатки отрыли братскую могилу, в которой и погребли окоченевшие трупы. Вид лежащих на полу грузовика стучащих, твердых как камень трупов тяжело вынести. Но все это происходит в сопровождении зловещих солдатских шуток. Такой черный юмор помогает уменьшить настоящее бремя. Лично я почти всегда испытываю стыд за то, что подслушивал моих умирающих товарищей, когда вижу, как мороз заставил их оцепенеть в момент смерти.

Последовали три ужасные ночи, когда мороз, как показывал термометр на находящейся за нами артиллерийской позиции опускался до минус пятидесяти девяти, а в последнюю ночь даже до шестидесяти одного градуса. Когда на батарее нужно было пристреливаться для заградительного огня, снаряд разорвался в стволе первого выстрелившего орудия, при этом погиб почти весь расчет. Из-за этого было решено во время особо сильных морозов вообще отказаться от артиллерийской поддержки.

Противник сейчас занимается тем, что перерезает все наши коммуникации. Его лучше всего вооруженные и оснащенные силы от озера Ильмень прошли по долине реки Ловать с целью объединиться со своими войсками, воюющими по ту сторону Ловати, и замкнуть «котел» под Демянском. В настоящее время русские войска у нас со всех сторон, мы оторваны от других наших войск, и русские собираются перемолоть нас всех.

В первую ночь февраля мы осторожно отошли с дороги Старая Русса – Холм и перешли в находившиеся на западном берегу Ловати Черенчицы. Защитники Черенчиц, уже понесшие большие потери, радостно приветствовали нас. Этот марш мы проделали по снежной пустыне с большим трудом, забрав с собой всех раненых, вооружение и автомобили. Нам приходилось обходить населенные пункты и тащить машины мимо них буквально на себе, пока не удавалось снова выйти на проезжую дорогу. Теперь мы снова соединились с главными силами, находившимися в «котле», и смогли передать раненых на главный перевязочный пункт.

8 февраля русские далеко позади нас перерезали дорогу, которую удавалось до сих пор оборонять. Это была последняя связь с внешним миром. «котел» был окончательно закрыт.

Мы стояли в 80 километрах впереди главной линии фронта, словно волнолом, о который разбивались в семь-девять раз превосходящие нас силы противника, в этой в буквальном смысле слова убийственной зиме. Дивизий больше не было, только их остатки с гордым названием «боевые группы». Включая тыловые части и подразделения, в «котле» с 300-километровым фронтом оказалось почти 100 тысяч человек. Прежние роты к началу образования «котла», несмотря на имевшиеся возможности снабжения после сражения под Лужино, насчитывали лишь половину от положенной численности.

Продовольствия стало еще меньше, хотя повара пустили в дело свои «черные» запасы, сделанные за счет погибших. С самолетов сбрасывают продовольствие. Но ветер часто относил их к русским позициям. И наоборот, русские самолеты сбрасывали нам русские продукты: хлеб, воблу, сухую колбасу.

В моем маленьком карманном календаре за 1942 год сохранилась запись: 2 февраля. «Выход из Ульяново (правильно: Иваново) на Черенчицы». 6 февраля написано просто: «Бой под Кулаково».

Описывать то, что происходило между деревнями Иваново и Кулаково, все трудности, перенесенные беды и мучения, отчаянную волю прорваться, чтобы соединиться со своими, описывать тяжелораненых, которые при этом замерзли, означало бы постоянно повторяться в описании происходившего. Ни одна программа еженедельной кинохроники «Дойче Вохеншау» тогда, и ни один фильм о войне позже не смогут показать правдиво все то, что пришлось вынести уступавшему во всех областях немецкому солдату.

Кулаково, как и Черенчицы, это находящееся в упорядоченном состоянии село близ большой дороги. Жители прочных деревянных домов кажутся более зажиточными, чем крестьяне, которых мы встречали раньше. Возможно, их лучшее материальное положение основывается на богатой рыбой речке Ловати.

Главная линия обороны проходит здесь снова прямо по околице деревни. Поле для обстрела хорошее. Внезапные атаки противника могут происходить только по ночам, при сильном тумане или буране. Партизаны стали важным фактором, что требует усиленного патрулирования по ночам. Несмотря на удвоенные патрули, в окна бросают гранаты, и дома в деревне поджигаются.

Деревенские жители настроены к немцам доброжелательно. Вместе со старыми и молодыми жителями окрестных деревень они убирают дороги от снега. За это они получают от нас еду.

При прекрасной зимней солнечной погоде и сорокаградусном морозе мне приходится ездить по окрестным деревням. Из-за высоких снежных валов я могу быстро исчезнуть из поля зрения противника, но только нерасторопность бронированных штурмовиков нужно благодарить за то, что я, когда они за мной гнались, успел спрятаться в ближайшей деревне. Когда эскадрилья русских истребителей пытается атаковать наши позиции и пути сообщения, 37-мм зенитная пушка сбивает одну из этих несносных «птиц» и заставляет приземлиться прямо в глубоком снегу.

После замыкания «котла» сплошной линии фронта или главной линии обороны больше не существовало. Полки и батальоны превратились в наскоро сколоченные боевые группы, главную линию обороны заменили опорные пункты, оборонявшие деревни и транспортные узлы. Так ветераны Первой мировой войны, задачей которых был ремонт и строительство дорог, лежали вместе с 18-летними стрелками войск СС и добровольцами из районов поселений этнических немцев в снежных замках и оказывали упорное сопротивление намного превосходившим их силам русских

Тот, кто потеряет деревню как опорный пункт, тот просто замерзнет насмерть в открытом поле при таком холоде. Хлеб и масло становятся твердыми как камень, не найти дров, чтобы развести огонь и согреться, мороз вгрызается в открытую плоть раненых. Только деревня, обогревающий дом – единственное спасающее всех место, и оно здесь самое важное.

В такую погоду я получаю задание отвезти раненых в неизвестный мне прежде населенный пункт, где их должны были забрать санитарные машины. Внезапно начался сильный буран, и моя машина только с большим трудом могла ехать вперед. После часа продвижения ползком вперед я уже не знал, куда попал. Когда я выключил мотор, чтобы услышать шум от стрельбы нашего нового пулемета MG-42 и ориентироваться по нему, все вокруг было тихо, будто запаковано в мягкую вату. Наши собственные слова, казалось, одни застывали в тумане и снегу. Значит, дальше вперед! Где-то мы точно натолкнемся на своих. Проехав еще полчаса, мне навстречу попалась колонна саней, которая лишь неохотно уступает мне дорогу. Сани загружены мешками, деревянными бочками и ящиками. На двух самых последних санях сидели русские автоматчики. Меня как будто током ударило: я заблудился и заехал к русским. Немедленно развернуться было невозможно, и это вызвало бы подозрения. Поэтому нужно было осторожно ехать дальше. Перед нами за поворотом дороги появился первый дом какой-то деревни. Я распознал русские грузовики и на обочине дороги противотанковую пушку на огневой позиции. Расширенная площадка перед каким-то сараем предоставляла возможность для разворота. Расчет пушки помахал мне, у них не возникло никаких подозрений. Да и откуда подозрения? Наша машина полностью залеплена снегом, мы тоже. С одним из тяжелораненых я был знаком, он родом из Семиградья (Трансильвании). С ним я договорился, что делать, когда мы снова нагоним санный обоз. Через некоторое время обоз был перед нами. Я подъехал близко к ним, энергично просигналил, и этот немец приказал удивленным русским на их же языке, чтобы они отъехали вправо и остановились. Солдаты охраны со своей стороны передали этот приказ возничим. Мы проскочили мимо них в тумане и снежной буре. Следуя по моим собственным глубоким следам, мы выбрались с контролируемой противником территории и добрались до своих войск.

Наш суточный паек состоит теперь из 400 граммов хлеба, столовой ложки мармелада, искусственного меда или сыра в тюбиках, десятой части куска масла, т.е. 25 граммов масла или маргарина. Голод преследует нас днем и ночью. На таком холоде голодный паек становится еще чувствительнее. Несмотря на такое количество еды, находились многие, способные разделить ее на три «приема пищи». Я к ним не относился. Лучше один раз поесть посытнее, пусть даже потом голодать целый день. Если бы нам только повезло тогда захватить одни из саней того русского обоза…

Мы охотились на все – кошек, собак, сорок, ворон, зайцев. Мы воевали, голодали и замерзали, но ни разу не было случая воровства продовольствия у других, которым тоже нужно было выжить. Взаимопомощь и вера в надежность товарища – это основа успеха наших войск.

Из-за смертей, ранений и обморожений количество защитников на краях кольца окружения становилось все меньше. Противник постоянно атаковал. Это просто старая бойня, совсем не как в романах: один на один, воин против воина, нет, тут был один человек против тридцати, пятидесяти – или скорострельность 25 выстрелов в секунду у нашего нового пулемета MG-42 против масс наседавших с криком «Ура!» красноармейцев, которых в спину подталкивали комиссары с автоматами.

Если у меня не было заданий на поездку, я с товарищами лежал в карауле у пулемета, «гитлеровской пилы» – как окрестили его враги. Все, что нам удалось добыть из оружия в бою, мы использовали в обороне. Патронов к русским пулеметам и автоматам у нас было больше, чем наших. Наши доставлялись к нам самолетами и должны были пройти долгий путь до наших позиций. Парни из истребительно-противотанковых подразделений заменили свои вышедшие из строя 37-мм противотанковые пушки на советские «крупповские» 45-мм (в оригинале 47-мм – прим. перев.). Отразив ночную атаку, мы выползали в нейтральную полосу и стягивали с убитых солдат противника валенки, маскхалаты, телогрейки. Запрет на ношение русских меховых шапок тоже просто обошли, и нас за это не наказывали. С тех пор как мы разжились меховыми рукавицами, снятыми с убитых русских, – обмороженных рук у нас не стало. Для того, кто в русском обмундировании попадал в руки врага, самым лучшим выходом было застрелиться самому. Я лично предпочитал оставаться в немецком обмундировании. С одним из раненых, которого отправляли на родину, я обменялся: мои перчатки на его меховые рукавицы. После того, как все санитарные автомобили были переполнены, я на своей машине довез его до полевого аэродрома в Демянске, где его погрузили на «Юнкерс» Ju-52.

Для вождения машины рукавицы отличные, но чтобы стрелять, мне каждый раз приходится снимать рукавицу с правой руки.

Все же каждый день случаются новые тяжелые обморожения. Вместе с предметами русской формы мы приносим к своему телу также смертельный сыпной тиф. Дизентерия распространяется и требует своих жертв. Наши «квартиры» воняют от дерьма и переходящих в гнойную гангрену отмороженных конечностей. Тяжелораненые беспокойно прислушиваются к шуму боя и крикам русских при атаке. Еще дееспособные тяжелораненые сидят на корточках у окон, наблюдают за врагом и снаряжают пулеметные ленты, вставляют взрыватели в ручные гранаты и в дисковые противотанковые мины, и снаряжают обоймы патронами – день за днем, так как враг контролирует коммуникации между деревнями, которые мы обороняем.

Даты моего календаря, несомненно, уже неточные. Но это все равно. В любом случае это вторая половина февраля, я постоянно стою в дозоре у пулемета на дороге Калиткино – Демянск, за мной находится хлев, наполненный убитыми и замерзшими. На другой стороне дороги стоит наша трофейная русская противотанковая пушка. До сих пор работы у нее было мало. Из тыла «котла» танки нас пока не атаковали. Поэтому пушку использовали просто для огневой поддержки, поворачивали ее в разные стороны, ее позиция на возвышении в тылу поля боя это позволяла.

Из тыла к нам приближаются двое саней с сеном. При ясной видимости четко вижу в бинокль лошадей перед санями. Предвкушаю, как обрадуются наши клячи, когда получат вместо гнилой соломы с крыш душистое сено. Они и так уже настолько слабые, что теперь могут тащить по глубокому снегу сани только с одним покойником, чтобы отвезти его на сборный пункт. Сдавленный крик заставляет меня вздрогнуть. Расчет на другой стороне улицы разворачивает пушку и направляет ее на сани. Зарядили первый снаряд. Командир орудия медлит, высматривая что-то в стороне от снежного холма снизу от приближающихся саней.

- По вторым саням, четыреста. Огонь!

Моя первая мысль: «Ему что-то показалось!» Первый осколочный снаряд ударил в сани и сорвал с них стог сена. То, что оказывается под ним, это вовсе не сани, а легкий танк с 45-мм пушкой и пулеметом. Выпущенный им снаряд со свистом пролетел над нами. Я смотрю на пушку. Расчет, словно единый организм, действует за ее щитом. От второго попадания вражеский танк разлетелся на части, загорелся и дымил до следующего утра.

Внимание командира орудия, крестьянского сына из Баната, привлекли подозрительно свободно висящие постромки «саней». Он не дал захватить нас врасплох. Две лошади, воз сена и мясо убитых лошадей были великолепными трофеями.

В следующие дни противнику удается взять несколько опорных пунктов. Их защищали рассеянные остатки разных подразделений и солдаты строительных подразделений. Также у них были многообещающие листовки русских с «пропусками» для перехода линии фронта. В кажущемся им безнадежным положении они решили сдаться. Раненых перебили мгновенно, офицеров и унтер-офицеров расстреляли после допросов, из дорожных строителей некоторые остались в живых, вероятно, чтобы работать на врага. Об этом событии стало известно от одного тяжелораненого, которого удалось найти. Русские приняли его за мертвого.

Находящиеся на левом берегу реки Ловать деревня Кобылкино и на правом берегу – Коровичино, оборонявшиеся несколько недель силами саперного батальона и дорожно-строительной роты, пришлось оставить по причине огромного численного превосходства противника и из-за недостатка боеприпасов и измотанности людей постоянными боями. Защитники в ближних боях постоянно выгоняли ворвавшегося противника из опорного пункта, подрывали связками гранат вражеские танки. Они были полностью изолированы и оторваны от главных сил, зависели исключительно от скудного снабжения по воздуху. Поэтому их командир гауптштурмфюрер СС Ульрих решил в ночь с 22 на 23 февраля оставить обороняемое им самим село Коровичино и обороняемое его 1-й ротой под командованием оберштурмфюрера Зеелы Кобылкино. Убитых похоронили в снегу, зато всех раненых забрали с собой. Всех их довели до реки Робьи у внутренней стороны «котла», пробиваясь через противника, действовавшего в нашем «тылу».

Прорыв кольца окружения в стороне от заблокированных транспортных путей удается в глубоком снегу бесшумно, тишину нарушают только глухие стоны раненых на самодельных носилках и тихие ругательства несущих, тянущихся и падающих товарищей. Они пробиваются через действующие в «глубоком тылу» части противника до баз на Робье и, умирающие с голоду и на исходе сил, снова занимают оборонительную позицию близ Кукуя, по соседству с боевой группой Кнёхляйна, которая должна защищать район Козлово – Великое Село в юго-западном углу «котла».

Только из Робьи можно доставить тяжелораненых на спасительный полевой аэродром в Демянске. Легкораненые остаются в своих подразделениях или в полевом госпитале дивизии «МГ».

Противник, обладающий огромным превосходством, пытается прорваться в «котел». После сдачи Кобылкино и Коровичино путь ему был бы свободен, если бы его не остановил гарнизон в Бяково. После сдачи обеих деревень на Ловати мы еще удерживали Кулаково, далеко впереди от нового фронта «котла», проходившего по Робье, «зависшее в воздухе», как сказал командир боевой группы штурмбаннфюрер Хартьенштайн. Пару недель назад я был откомандирован в эту боевую группу в качестве водителя командира, ездил в качестве посыльного или вместе с разведывательными дозорами, провозил раненых и боеприпасы – не всегда успешно – через русские позиции.

Теперь противник сидит вдоль прямой дороги Коровичино – Великое Село, закрывая нам сообщение с новым рубежом по Робье. Заблокировано этим было, конечно, сообщение и с полевым аэродромом в Демянске, спасительным местом для раненых и базой снабжения всех окруженных войск.

Боеприпасов у нас пока достаточно, но врача у нас нет. На снабжение можно было не рассчитывать. Днем нас обстреливала русская артиллерия и за нами гонялись Ил-2, стреляя из пушек и запуская ракеты, а по ночам нас атаковали красноармейцы в свете трассирующих пуль и осветительных ракет. Между Черенчицами и Кулаково уже лежали сотни убитых, и вокруг нашей деревни тоже. Доклады о запасах боеприпасов становились все более тревожными. Снабжение по воздуху совершенно прекратилось. Уже можно было рассчитать, когда у нас кончатся патроны и нас можно будет насадить на штыки. Нам еще раз удалось разжиться русскими боеприпасами для трофейных пулеметов и достать у убитых Иванов вяленой рыбы. Мы голодаем. Давно уже нам больше не выдают по 400 граммов хлеба. Тех лошадей, запряженных перед русским танком, которых убило снарядом из нашей противотанковой пушки, съели до последнего волоконца мяса на вываренных костях.

Вечером 28 февраля было принято решение оставить Кулаково и пробиться к новому фронту окружения. Ночью, во время ожесточенных атак противника, раненых положили на оставшиеся сани. К нашему удивлению, гражданское население еще до нашего отхода покинуло окруженную деревню и пошло к немецким позициям тем же путем, которым нам предстояло пробиваться. Русские жестоко обошлись с оставшимся дома гражданским населением деревень Кобылкино и Коровичино, из которых мы ушли шесть дней назад, потому что оно якобы помогало ненавистным «германцам». Чтобы спастись, местные жители доносили друг на друга. Как сообщали пленные, целые семьи были повешены и расстреляны. Такие новости среди населения окрестных деревень, очевидно, распространялись с быстротой молнии.

Фактически ни один из наших опорных пунктов не смог бы держаться так долго, если бы не местное население, расчищавшее пути подъезда и ходы сообщения от снега, погибавшее при этом от налетов краснозвездных штурмовиков. Мы хорошо относились к местному населению и к пленным, как только те оказывались вне власти комиссаров. Многие добровольцы из тех и других присоединялись к нам для службы без оружия. На то, что все они апостолами нашей расовой пропаганды были зачислены в категорию «недочеловеков», никто уже не обращал внимания.

Сараи, в которых были сложены убитые, мы подожгли – лучше огненная могила, чем никакой. Немногие оставшиеся дома заминировали таким образом, чтобы они сгорали при попытке в них войти. Колонна со всем вооружением и ранеными отправилась маршем в юго-восточном направлении. Моя задача заключалась в том, чтобы позже забрать два последних пулеметных расчета, своим огнем вводивших противника в заблуждение и не дававших сесть нам «на хвост». Напоследок был взорван мост на окраине поселка, чтобы избежать немедленного преследования противником на машинах. Вне зоны воздействия противника мы заминировали дорогу за собой, а потом догнали своих еще перед ближайшим населенным пунктом, из которого наш авангард почти без потерь только что выбил русских. Иваны были настолько ошеломлены, что они оставили проходящую через поселок дорогу, и мы преодолели это препятствие почти без раненых с нашей стороны.

На уже знакомой мне развилке дорог мы добираемся до шоссе, на котором мы останавливаем отряд русских на санях. Их заданием было осуществлять патрулирование на двадцатикилометровом участке совершенно прямой дороги; они приняли нас за своих. Самое важное на санях: продукты! С многочисленными остановками мы еще под защитой темноты достигаем Великого Села на новой линии по реке Робьи, получив – пусть и с боями – прерывистую связь с соседними опорными пунктами, и радиосвязь с Демянском и Старой Руссой.

За последние дни «котел» сильно сжался. Силы обороняющихся таяли как снег под солнцем. От Мика я получил весточку, что он еще жив. Цигенфусс залечил свою ногу в тыловом госпитале и вызвался добровольцем лететь в «котел».

- Вот болван! – подтвердил удивленно Мик при нашей встрече. Он погрузил свой мотоцикл на грузовик, а теперь ездил верхом на русском мерине.

Годилово расположено в овраге. Туда отправили нас на «отдых». Там был врач, лечивший легкие ранения и обморожения. Эти ранения из-за природы часто настолько тяжелы, что требовались ампутация и отправка на самолете в тыл.

Годилово – маленькая, но ухоженная деревня. Деревянные избы чистые и опрятные, как и их жители. У-2, старый русский биплан, разбомбил конюшню. К 300-граммовому пайку хлеба теперь на несколько дней прибавлялась маленькая порция конины. Сразу же улучшилось настроение, и некоторым даже захотелось снова штурмовать Москву.

В соседнем доме живет хорошенькая девушка, прямо как с картинки – воплощенная женственность! Она стирает наше окаменевшее от грязи белье и штопает рваную форму, если ее об этом попросить. Мы расплачивались с ней мелочами, которые для нее имели большое значение: кусочками мыла, спичками, зажигалкой, кремнями для зажигалок, свечами, табаком и т.д. В остальном, к большому неудовольствию наших суперменов, она оказалась очень неуслужливой. В то время как мы привыкли к русским девушкам, как к маленьким, забитым, с курносыми носами на широких лицах, не всегда опрятным, Наташа была на вид чистокровной германкой – стройной голубоглазой блондинкой среднего роста, излучающей чистоту и просто необыкновенную красоту. Ее черты лица могли приобретать повелительное выражение, если некоторые из нас слишком явно показывали свои желания. Мы ее боготворили. Но однажды она вместе с несколькими русскими «добровольными помощниками» убежала в лес к партизанам.

Противник сжимал кольцо под Демянском все сильнее. Хотя нас становилось все меньше, доставляемых по воздуху предметов снабжения все равно не хватало. Артиллерия вела заградительный огонь по вызову в случае крайней необходимости только отдельными орудиями. Как мы шутили: «Беглый заградительный, два выстрела, огонь!» Движение автомобилей было максимально ограничено. Не разрешался даже прогрев двигателей отдельных боевых машин, чтобы обеспечить их боеготовность. Мы голодали и постепенно превращались в собственные тени. Убитых осколками лошадей разделывали прежде, чем из них успевала стечь кровь. Мясо не успевало провариться, как его съедали с пылу с жару. В результате многие страдали воспалением кишечника, схожим с брюшным тифом. То, что на родине в больнице лечилось при хорошем уходе почти без медикаментов, здесь в ужасных условиях окопной жизни в грязи и холоде могло просто доконать человека. Больные тоже должны были нести службу как легкораненые, и еще пока здоровые. Если бы они получали снисхождение, то сидеть в окопах и в иглу было бы просто некому. Многие из желудочно-кишечных больных так и умирали в вонючих мокрых штанах ужасной бесславной смертью.

«Самая прекрасная смерть – смерть солдата»... Какой придурок написал такие слова? Наверняка какой-нибудь щелкопер с комплексом самоубийцы на рассвете.

Пока в Годилово, которое находится несколько в стороне от внешнего фронта «котла», днем все еще сравнительно тихо, то противник начинает уже предпринимать яростные попытки рассечь «котел». Снова каждый из опорных пунктов в деревнях был окружен. Но они продолжали держаться в Великом Селе, Демидово, Калиткино и других опорных пунктах на Робье: голодные, замерзшие, больные, отчаявшиеся, отражая атаки численно превосходящего противника. Лишь с большим трудом удалось снова восстановить связь между деревнями. Радиостанции и телефонный кабель, проложенный глубоко под снегом, позволяли получать информацию друг о друге. Зашифрованные телефонограммы и радиограммы содержали надежду, обещания, отказы и проклятия.

Одной из боевых групп, выбитых из деревни, с Не-111 сбросили контейнер с хлебом и сливочным маслом. И то и другое – намертво замороженное. Было совершенно невозможно отковырять что-нибудь от такого богатства или хотя бы отогреть на теле. Ночью боевая группа в рукопашном бою с большими потерями снова захватила свою деревню, захваченное продовольствие, оружие и боеприпасы врага пошли на пользу победителей.

Противник хотел овладеть «крепостью» Демянск, бастионы которой состояли только из тел обороняющихся, до наступления весны. Только через Демянск дорога с твердым покрытием вела на запад. Только с ее помощью можно было обеспечить снабжение советских войск, находящихся далеко позади нас. Если противнику это не удастся, то окажется, что не он окружил немецкие войска, а немцы его, так как он будет сидеть в болоте, лишенный возможности двигаться. Как-то нам это зачитали в приказе по войскам.

В середине марта в «котел» десантировались около 6000 советских солдат-парашютистов, чтобы захватить Демянск. Мой батальонный адъютант времен Западной кампании Штюрцбехер стал во главе боевой группы, наскоро собранной из солдат обоза и тыловых служб, но она была полностью разгромлена лучше вооруженным и превосходящим по численности врагом. Однако это позволило выиграть время, чтобы организовать оборону и удерживать солдат 1-й и 4-й воздушно-десантных бригад в районе десантирования.

Внезапно мне с моим вездеходом дали специальное задание. Группа «стариков»-роттенфюреров под командованием штурмбаннфюрера Хартьенштайна получила задачу пробить «наружу» новый путь снабжения. Другими словами, после того как русские перерезали дорогу через Ловать у Рамушево, предпринималась отчаянная попытка незаметно для русских проложить путь снабжения по снегу.

Из 30-й пехотной дивизии нам дали трехосный тягач со снегоуборочным оборудованием и с ним двух выглядевших опустившимися ефрейторов. Для этой операции было выделено достаточное количество горючего и продовольствия. Наш дом в Годилово превратился в штаб проведения этой операции. Пока штурмбаннфюрер Хартьенштайн по карте вычерчивал наиболее подходящий маршрут, мы готовили технику. В кузове тягача установили два пулемета, на все колеса надели цепи противоскольжения. Кроме того, мы самостоятельно заготовили большое количество сухих дров. «Замороженного ребенка огонь не отогреет», – прокомментировал бы Кривоножка Цигенфусс эти сборы. Но было не исключено, что нам придется застрять где-нибудь на много дней.

Офицер объяснил обстановку: по данным воздушной разведки, противник сосредоточил свои силы в восточной и северо-восточной части кольца окружения. Юго-восточная часть, наоборот, почти свободна от его войск. Это дает возможность поиска связи с главными силами в этом направлении.

В одну из мартовских ночей мы в сильную метель отправились в поиск. Это было авантюрное, практически бесперспективное мероприятие, «команда кандидатов на вознесение» в тылу противника. Во время совместного ужина Хартьенштайн сказал мне, что я снова переведен в боевую группу Кнёхляйна, но ее штаб откомандировал меня для участия в этом задании. При этом Кнёхляйн якобы сказал:

- Возьмите с собой этого хитреца Бруннеггера, а то ему всегда удается отовсюду возвращаться.

До кольца окружения было около пяти километров. Исходный пункт маршрута мы разведали еще днем. Без света наш тягач со снегоочистителем свернул с дороги в поле и пошел под уклон по заснеженному полю. Наша команда состояла из офицера, пятерых роттенфюреров и двух обер-ефрейторов (водителей тягача). Пулеметчики в кузове и радисты в моей машине были фольксдойче, этнические немцы, говорившие по-русски.

Мороз спал, было «всего» двадцать градусов. С некоторой дистанцией мы следовали за передней машиной, перемалывавшей снег и делавшей в нем узкую колею. Я тут же почувствовал, что есть опасность забуксовать в снегу, остававшемся за тягачом. Вскоре офицер с компасом был вынужден пересесть в тягач, чтобы показывать дорогу, так как водитель тягача в абсолютной темноте постоянно терял направление. Обер-ефрейтор пересел из-за этого из своей теплой кабины в мою, как он выразился: «ледяные качели для геморроя».

Еще до полуночи мы пересекли заметенную снегом дорогу русских. Это произошло в темноте совсем неожиданно, и мы заметили это, собственно, только по тому, что наш тяжело работающий мотор стал работать легче. На другой стороне русской дороги мы снова врезаемся в ночной снежный ландшафт, чтобы быстро отъехать подальше от дороги, которой, возможно, пользуется противник. Потом нам пришлось вернуться назад, чтобы заблокировать наш очищенный путь срубленными ольхами, чтобы Иванам не пришло в голову случайно воспользоваться нашим маршрутом.

Скоро ландшафт меняется. Земля становится холмистой и превращается в широко растянувшийся лес с кустарником. Все чаще нашему трехосному грузовику приходится отъезжать назад для лучшего разгона. Я боюсь за внутренности моей машины, когда кусты бьют по дну автомобиля. Я вспомнил о перекрестке летом, когда у меня оторвало бензопровод. Лишь бы теперь мне не пришлось ложиться под машину для ремонта.

Около трех часов утра мы пересекли вторую русскую дорогу. Она хорошо расчищена, и по ней наверняка часто ездят. Штурмбаннфюрер принимает решение на сегодня прекратить операцию, свернуть на эту дорогу и по ней вернуться в «котел». Меня это удивило. Зачем было брать продовольствия на семь дней и двух радистов в машину? В том месте мы тоже заблокировали дорогу наскоро обрубленными жердями, чтобы Иван не привык ездить по этой дороге и не наткнулся случайно на нас.

Возвращение прошло без происшествий. С высоких мест мы видели огни горевших изб, угадывали позиции тяжелого вооружения атакующих и обороняющихся по вспышкам выстрелов в ночном небе. Это были, вероятнее всего, Калиткино и Бяково, где русские со времен захвата Коровичино изо всех сил пытались рассечь «котел».

Выезд из нашего пути прикрывало штурмовое орудие с пушкой, направленной на врага. Нервозный экипаж мог отправить нас на тот свет. Когда их осветительная ракета с шипением взлетает в небо, они видят, что мы «свои» и с заметными трудностями открывают нам путь. Штурмовое орудие уже лишь только условно боеспособно.

Добравшись в Годилово, мы довольные повалились спать на кучи соломы, забросив сначала несколько больших поленьев в открытую глотку нашей каменной печи. – Пока молочник придет, они там сверху уже станут коричневыми и хрустящими, – замечает один из нас, показывая знаком на семью русских, которая спит на печи.

Ночь в Годилово спокойная. Враг не стреляет ни из пушек, ни из минометов. Отдельные пулеметные очереди из MG-42 предназначались только разведгруппам противника, так что ничего опасного. А рокот мотора одиноко кружившего над деревней У-2 не мог помешать нашему сну.

На следующий день мы прямо на рассвете отправились к исходному пункту. И я с испугом понял, что наш вчерашний путь благодаря снежным валам виден издалека на многие километры. Днем У-2 его сразу же определит как «новый», выяснит, где лучше всего устроить для нас засаду или поставить мины. В бинокль мы обыскиваем снежный пейзаж до самого горизонта: ничего, русских нигде не видно. Очень спокойное это южное направление! Штурмовое орудие казалось нам здесь совершенно лишним.

Мне пришло в голову перед выездом облить машины водой и обсыпать снегом. «Серого полевого» уже не будет заметно, номеров и тактических знаков – «черепа с костями» тоже. Все мы были одеты в серо-белые маскхалаты, такие же грязные, как и у русских, а черные опознавательные полосы мы с них срезали еще раньше.

На темную ночь рассчитывать не приходилось. Было полнолуние. На полной скорости мы в сумерках выехали из «котла». На этот раз я ехал впереди, а тягач шел за нами. Все шло гладко. Мы проехали первый перекресток, наши рогатки еще стояли тут, и мы, проехав, поставили их за собой снова. Не доезжая до вчерашнего конечного пункта, мы увидели санную колонну. Сразу же остановились и укрылись за машинами. Пулеметчики на тягаче набросили одеяла на свои пулеметы MG-42. Черт, об этом я не подумал! У нас же полно трофейных русских пулеметов с практичными дисковыми магазинами, которые мы используем в качестве зенитного оружия. Нет проблем установить их на станках для ведения огня на наш тягач.

Сани были запряжены исхудалыми лошадками, которые под деревянными хомутами казались еще меньше, правили ими старые крестьяне, закутанные в тулупы. На последних санях снова сидела пара красноармейцев с автоматами. Они помахали нам рукой, мы небрежно помахали им в ответ, мы же «моторизованные», а не какая-нибудь пехота.

Когда колонна миновала, мы пересекли дорогу, съехали на снежное поле, и опять заблокировали свою колею рогатками. Через час пути мы заехали в непроходимые заросли ольхи и березы, тянущиеся до самого горизонта, которые как барьер перекрывали нам путь. Мы постоянно подыскивали дорогу, которую потом могли бы использовать наши машины. Наш трехосный грузовик с трудом продирался сквозь заросли. А затем мы вдруг выехали на глубокую, длинную и широкую долину. Внизу в долине не было ни куста, ни дерева. – Река Ловать, – констатировал штурмбаннфюрер.

- Точно пятьдесят километров по счетчику от границы «котла», господин полковник! – доложил обер-ефрейтор – водитель тягача.

- Спасибо, но я пока еще только майор, – ответил штурмбаннфюрер сухо.

Неуверенно он топтался вокруг по снегу. Спуск был очень крутой. Я на своей машине в одиночку оттуда уже не поднимусь. – Ну, попробуем? – больше вопрос, чем приказ водителю. – Вниз охотно, но как мы выберемся назад, господин полковник? – настаивает обер-ефрейтор. Снова долгие размышления.

- Если совсем никак нельзя по-другому, тогда через Холм. Моя задача – найти дорогу через Ловать. Так что, давайте на ту сторону!

Водитель тягача оказался очень искусным. Скоро мы уже были на самом замерзшем русле реки, вся долина была шириной несколько сотен метров. Быстро стало понятно, что другой берег реки еще круче и из-за глубокого снега подняться на него нельзя. Мы поехали по замерзшей реке вдоль берега. Снега тут намело гораздо больше, чем выше на плато. Тягач ехал вперед медленно и с частыми остановками. Мне стало ясно, что мы можем так ехать хоть целый день в ту или в другую сторону, однако пока не найдем дороги, подняться на берег нет возможности. Просто река находится слишком глубоко между берегов. Назад мы сможем вернуться только потому, что уже проложили путь. Иначе мы оказались бы в ловушке. После нескольких часов тщетных поисков ситуация не изменилась. Иногда берега были ниже, но зато еще гораздо круче. С огорчением штурмбаннфюрер Хартьенштайн отдал приказ возвращаться назад.

- Если это еще получится, – сухо заметил обер-ефрейтор.

С большим трудом нам удалось подняться на берег в том месте, где мы с него съехали. Вся команда встала в кузов тягача, чтобы нагрузить его оси. Тягач затягивал в гору мою машину на буксире. На низкой передаче и на полном газу, да так, что я боялся потерять заднюю часть моей машины.

Когда мы забрались наверх, то стало ясно, что пятьдесят километров назад мы уже не сможем проехать в темноте. Слишком много времени было потрачено на попытку найти место для пересечения реки.

Но штурмбаннфюрер принял решение возвращаться днем, несмотря на осознанный риск. Все восприняли это решение с одобрением. При свете дня риск быть обнаруженным приблизительно одинаково высок: будем ли мы стоять на месте или напоремся на русских во время движения.

Начавшийся день сменил такую полезную для нас лунную ночь. Без луны мы сегодня не могли бы продвинуться так далеко. Когда мы подъехали к русской дороге, по ней снова шли в северном направлении санные колонны без охраны. Пока мы стояли на съезде, наш переводчик задержал последние сани и, что-то объяснив в двух словах, их почти полностью разгрузил. Сани поехали дальше, мы побросали коробки и мешки в кузов и продолжили свой путь, прежде чем появилась следующая колонна. Без помех мы пересекли и вторую дорогу, нерасчищенную, которой русские, очевидно, совсем не пользовались, и вернулись в «котел» без приключений. Нашу задачу – найти и расчистить новую дорогу из «котла» к главному фронту – мы не выполнили. Единственный успех операции: три мешка копченой колбасы, два мешка черного хлеба, мешок вяленой рыбы и коробка немецких консервов с топленым свиным жиром.

На следующий день штурмбаннфюрера Хартьенштайна вызвали на доклад к командиру дивизии. После долгого перерыва я тем самым снова могу попасть внутрь «котла», туда, где находится командный пункт обергруппенфюрера Айке. Встреча офицеров и доклад штурмбаннфюрера о неудаче нашей попытки состоялась у входа в штаб, на улице. Обергруппенфюрер устроил жестокий разнос стоявшему перед ним подчиненному. До моих ушей неоднократно доносилось: «Не способен!»

Не мне судить о способностях «моего» штурмбаннфюрера, но все равно, ведь берега Ловати, которые нужно преодолеть, не стали от этого менее крутыми или лучше проходимыми. Крутой берег был не чем иным, как продолжением границ «котла», поэтому русские и не направили сюда крупных сил.

Но Хартьенштайна, видимо, в связи с возрастом, признали негодным к фронтовой службе и отправили самолетом из «котла» в тыл. Меня вернули в мою часть. Когда я представился гауптштурмфюреру Кнёхляйну и доложил об «операции», он заметил:

- Вам очень повезло, спуститься ночью в долину Ловати и подняться из нее. Ее берега населены и, скорее всего, заняты русскими войсками. Днем бы вас точно заметили.

У входа я заметил часть нашей «добычи». После того как она оттаяла, ее распределили между солдатами боевой группы. При голоде, от которого мы страдаем, уже ради одной такой прибавки к рациону стоило рискнуть и потратить силы и время.

Вторая половина марта не отличалась от прежней военной рутины.

В нашей избе ширококостная крестьянка убила почти неспособную ходить древнюю бабушку на печи, которая только отнимает место и суп, и уже ничего не может делать взамен этого.

В конце месяца температура по ночам еще раз опускается почти до пятидесяти градусов мороза. Буря днями и ночами метет снег над заснеженными пустыми холмами. Кристаллики льда, острые, как зубья пилы, разрывают открытую кожу на лице и заставляют закрывать глаза, чтобы они не пострадали. Похожие на серые столбы дыма снежные облака несутся к нам с севера. Много товарищей замерзло в снежных дырах, ослабевших от постоянного холода, болезней и голода. Буря безжалостно развеивает их.

Вторая половина марта прошла без особых событий. В одну из таких ночей окруженные внутри «котла» советские десантники ворвались в одну из деревень. Борьба шла за каждый дом с невиданной жестокостью. Стоило десантникам захватить какой-то дом, то выбить их из него было почти невозможно. До рассвета они захватили почти всю придорожную деревню. На подкрепление рассчитывать было нельзя. Сани, которые должны были возить боеприпасы и провиант, и мой доктор Бутцаль со своим санитаром Ваннером попали в руки к русским. Через несколько дней их и других товарищей нашли расстрелянными. Лыжный патруль сообщил, что дороги к соседним деревням захвачены противником. На следующую ночь молодой обершарфюрер – ветеран Западной кампании и Восточного похода – после того, как в боевой группе были убиты все офицеры, решительно взял на себя командование и снова захватил деревню.

А по радио, как обычно: «Южнее озера Ильмень существенных боевых столкновений не было».

- Логично! – замечает Клееманн, шмыгая сопливым носом, – тридцать, сорок погибших за каждую глухую дыру, это не существенные боевые столкновения.

На командном пункте Кнёхляйна Клееманн – снова водитель гауптштурмфюрера – и я как водитель адъютанта часто сидим в землянке радистов. Клееманн, когда нет возможности ездить, выполняет еще обязанности денщика своего командира, тогда как я должен выполнять обязанности посыльного. Клееманну все равно, что делать. Он ходит за едой, разогревает еду, поджаривает хлеб над огнем, делает бутерброды, греет воду для мытья и готовки, стирает белье и штопает носки Кнёхляйна. Короче, он заботится обо всем.

- Тебе это не кажется слишком глупым? – спросил я его как-то.

- Ну, ты, наверное, еще та задница! Я, например, знаю, что у шефа в провиантском ящике, а ты – нет и он – тоже нет, – ухмыльнулся он. – Пильц (ротный повар) никогда не рискнет выдать командиру только сегодняшние 300 граммов хлеба. Иначе он вылетит с кухни, забудет про тепло у котла и через пару недель отморозит себе задницу. Тебе еще многому надо научиться, мой мальчик.

«Мой» доктор Грютте вел себя по-другому. Он сразу понял, что я терпеть не могу исполнять обязанности денщика. Я бы хотел, чтобы он стал командиром роты. Он понравился бы своим подчиненным. В Михальцово он молчал, когда командир доктора Бутцаля обменял половинку зайца-беляка с содранной шкурой на бутылку настоящего коньяка. Клееманн сразу увидел мошенничество, когда нащупал втягивающиеся коготки «зайца-беляка».

Меня как посыльного прикомандировали к сильной штурмовой группе, которая получила задачу очистить от врага дорогу на Калиткино и пробиться к боевой группе унтерштурмфюрера Картхауса, который был последним командиром первой роты нашего батальона. С большими потерями мы добрались до Калиткино, где нас встречают радостным криком.

Русские со всей своей мощью давят на это выступающее вперед от линии фронта место. Также здесь в Калиткино стреляют все, кто может держать винтовку. Некоторые стреляют слишком долго, слишком рано, слишком часто: солдаты строительных подразделений. На всякий случай, для уверенности, лишь бы никому не позволить приблизиться! В последней фазе прорыва это вновь стоило нам потерь.

Неделями очереди автоматного огня 1-ой роты трещат в сторону наступающего врага; весьма жесткий и упорный противник, который, снова и снова отбитый, все же, всегда снова готов пойти на тяжелые жертвы.

Этой ночью кончается день сражения, который вследствие тяжелых потерь мог бы, все же, ослабить врага на несколько дней. К немногим еще оставшимся невредимыми полевым амбарам на околице приближается враг. Их «Ура!» резко звучит на фоне шума боя. Но это больше не крик атакующих. Их силы на исходе – как и наши тоже.

Я получаю приказ доставить к командному пункту роты остаток строительного батальона армии, который содержался в готовности как резерв для смены особенно ослабленных взводов. Мне только с большим трудом удается сначала найти командира этого подразделения и задержать его при себе, после того, как он в царящей темноте и в шуме боя снова и снова может отделиться от меня. Наконец, он стоит передо мной, и я передаю ему устный приказ для перемещения его солдат в выделенную часть позиций. Сначала он просто отказывается принимать этот приказ при отсутствии соответствующего документа и, кроме того, от офицера более низкого звания, чем он сам. Кроме того, этот приказ из-за огня артиллерии по населенному пункту совсем никак нельзя было бы исполнить. Когда я убедил его, наконец, в том, что, все же, все вовсе не так плохо, он ползет со мной в кювете в направлении командного пункта. Я хотел бы продвигаться вперед бегом, так как ползание мне не всегда кажется необходимым, но тут ничего не помогает, мы ползем – и не слишком быстро. За нами капитан, фельдфебель и остаток солдат, которые оказываются вовсе не боязливыми. После каждого попадания требуется заново применить все свое искусство убеждения, чтобы командир двинулся дальше. Когда мы достигаем больших канализационных труб – первых, которые я до сих пор видел в русских деревнях – майор пробует убедить меня, что самым благоразумным было бы спрятаться в них и сдаться врагу, так как и без того все потеряно. Ну, вот теперь уже с меня довольно! Я грожу ему, что доложу о таком его поведении командиру роты. При случае я сразу же вытаскиваю из канализационных труб нескольких его солдат, которые уже успели там спрятаться. После этого трудностей с ним уже не было. После того, как я сообщил командиру роты о настроении майора, он из-за своего пожилого возраста остается на командном пункте без каких-либо командирских обязанностей. Эта информация о нем не передается выше по инстанции, что означало бы его немедленный расстрел. Его строительные солдаты держатся смело – распределенные между нашими солдатами. Всегда нужно безусловно доверять товарищу, который воюет рядом с тобой.

Следующий день совершенно мирный. Русские отошли далеко. На небе, синем как на безвкусной открытке, стоит солнце, которое своей мягкой силой принуждает нас, чтобы мы снова поверили в весну. И оттепель! Снег тает! С немногих соломенных крыш капает с живостью. Ни один выстрел не мешает миру. Мы сидим перед еще оставшимися избами на солнце, снимаем нашу одежду и ищем в швах нашего белья вшей.

Когда я несколько позже хочу отправиться с котелками своих товарищей, чтобы раздобыть на закопанной походной кухне немного гуляша из мяса мула, которого осколок снаряда подарил нам сегодня ночью, я вижу, как несколько красноармейцев с автоматами наизготовку выпрыгивают на протоптанную дорогу, которая ведет к одному из пулеметных гнезд, и занимают позицию за кучей дров. - Иван! – кричу я изо всех сил, – тревога! Тревога!

С моим предупреждающим криком сливается первая очередь автоматного огня вражеской штурмовой группы и заставляет ближе всего сидящих солнцепоклонников броситься в снег. Я только-только успел добраться до прислоненного к стене дома пулемета и, приставив барабан, выпускаю длинную очередь в кучу дров, которая раскидывает деревяшки по сторонам. Никто из русских не решается больше высунуть голову еще раз. Поспешно я вставляю в барабан новую ленту и с нетерпением ожидаю, чтобы заметить русского.

Выстрелы подняли по тревоге мирно лежащую деревню. Гранаты-лимонки летят за поленницу и принуждают смело атаковавших русских бежать. При этом они снова попадают под мои пулеметные очереди и совершенно неподвижно валятся в снег.

Во фланговой контратаке оживает вся территория предполья. В отчаянии Иваны стремятся ускользнуть от огня пулеметов, стоящих на позициях на возвышении. После долгой паузы мы впервые захватываем в плен довольно много русских.

Из вражеской штурмовой группы один человек совсем не был ранен. Его лицо не несет на себя отпечатка ненависти или беспощадности. Это хорошее, доброе древнерусское лицо. Мы оставили Василия – так зовут нашу «добычу» – у себя и принесли этим себе большую пользу.

Как оказывается, красноармейцы захватили врасплох задремавший на теплом солнце патруль и уничтожили его, без единого выстрела. Только нашему «вожделению» нужно быть благодарным за то, что враг теперь не находится в деревне. Ночью Советы еще неоднократно атакуют, но без размаха. Мы слышим подбадривающие призывы их офицеров и комиссаров, все же, остаются атаки без энергии, мы без труда отражаем их в свете горящего стога сена.

Позже начинается настоящая весна. Слухи, которые распространялись в «котле», по-видимому, подтверждаются: наш «котел» будут прорывать. Еще до настоящей оттепели, которая приведет к сильной распутице, мы должны снова стать частью немецкого основного фронта.

На северо-западе что-то происходит! Ничего нельзя понять с уверенностью, но мерзлая земля доносит до нас грохот тяжелых взрывов из удаленного от нас на 50 километров района боевых действий. Пожалуй, они смогут сломить ожесточенное сопротивление русских? Четыре самые лучшие дивизии сухопутных войск, пополненные свежими подкреплениями, вместе с теми частями нашей дивизии, которые остались вне «котла», собираются вырвать нас из клещей врага.

В течение первых дней нашего напряженного прислушивания к нашим наступающим товарищам солнце еще светит в течение дня, в то время как ночью мороз снова опускается до тридцати градусов. Потом погода опять внезапно меняется. Вновь пурга проносится над землей и погребает под собой все, что создали люди. Люди, оружие и оснащение, лошади и орудия и снова и снова расчищаемые дороги тонут в сумрачном вихре несущихся над снежной пустыней облаков снежных кристалликов. Ввиду ослабевающего теперь давления вражеских клещей удается укрепить фронт «котла» и упорядочить оборону. Зависшие в воздухе опорные пункты деблокируются и включаются в сплоченную цепь обороны. Благодаря картам на командном пункте батальона и объяснениям адъютанта Грютте я теперь достаточно хорошо проинформирован о ситуации в «котле».

Мне поставили задачу сегодня ночью вывезти раненых из соседней базы. Когда я с первыми лучами утреннего солнца хочу отправиться в обратный путь и уже собираюсь покинуть защиту деревни, прилетает «кофемолка», она же «дежурный унтер», или также «картофельный бомбардировщик», а официально У-2. Я быстро прячусь с моим кровавым грузом в открытом сарае и наблюдаю за бипланом, который кружится над деревней.

Я не верю своим глазам, когда вижу, как один из летчиков нагнулся, достал у себя с колен бомбу, перегнулся из кабины, и в тот момент, когда другой убрал газ, сбросил ее за борт, после чего та сделала большой кратер в мерзлой земле. От такого необычного зрелища я улыбнулся. Мы долго ломали голову над тем, почему У-2 перед ночной бомбардировкой почти глушат мотор, для нас это всегда было командой «В укрытие! Ложись!». Если самолет летел на полной скорости, то летчик-наблюдатель из-за вибрации и толчков от пропеллера не мог встать с бомбой у себя на коленях, выполнить точные движения и сбросить бомбу, так что ему пришлось бы лететь домой с этой бомбой на брюхе, жутко холодной от мороза.

Через пару секунд У-2 был сбит нашей 20-мм зениткой и пошел на вынужденную посадку. Оба летчика были с дружескими приветствиями извлечены зенитчиками из машины. Они тоже с искренним уважением относились к пилотам-смертникам этих тихоходных самолетов.

1 апреля 1942 года: солнце припекает с неба, будто оно хочет растопить за один раз весь снег. Я в одиночку на лыжах иду вдоль берега Робьи, чтобы найти новые следы лыж.

Территорию можно просматривать на много километров, и она не занята противником. Когда я снова иду обратно, не найдя нигде врага, я позволяю себе роскошь прыгнуть в уже теплую воду только лениво текущей реки. Снаружи еще лежит снег высотой почти полметра, но на береговых откосах уже совершенно нет снега, и они покрыты невысокой теплой травой, похожей на густой ковер.

Наконец-то, вновь вода вокруг тела! Какое наслаждение после всех этих месяцев пота и грязи! С огромным удовлетворением я записываю вечером в моем календаре «Купался!», в то время как под звездным небом размороженная местами земля снова замерзает, становясь твердой как камень.

Вероятно, новолуние вызывает своенравие этих первых дней апреля. Днем дождь падает на становящийся мягким снег, в то время как светлыми ночами он смешивается с ним в раздробляющуюся массу льда.

Мои украденные минуты купания уже далеко позади. Сегодня 3 апреля, страстная пятница. Я должен сегодня ночью снова ехать в Калиткино, везти раненых.

5 апреля 1942 года, пасхальное воскресенье: В Калиткино снова сущее пекло! Как только наступил день, русские открыли такой ураганный огонь, который по силе почти не уступал осенней битве за Лужино. Все, что еще могло гореть, горит. Эта несчастная деревня с ее жалкими избами и ее защитники тают, превращаясь во все меньшие остатки, которые следующим утром станут еще малочисленнее. Демянский «котел» жадно пожирает нашу молодежь, чтобы потом тех немногих, кто избран судьбой для того, чтобы остаться в живых, выпустить из этих ужасных клещей с окаменевшими на всю жизнь душами.

Удастся ли нашим товарищам вызволить нас из окружения? Прошло уже несколько недель, а успех пока даже не вырисовывается. А русские между тем начали наступать и сжимать кольцо. Их преимущество в силах почти десятикратное, днем они снова наступают под защитой разрушающего все тяжелого вооружения, ночью или под ледяным дождем или под прикрытием метели, так же как под заставляющими уснуть теплыми лучами солнца.

Куда только ни бросишь взгляд воспаленных глаз: усталые, грязные, обросшие молодые лица, с выражением, делающим их на десять лет старше, беспомощно стонущие раненые, за которыми плохо ухаживают, и мертвецы, убитые и замерзшие. Мертвых мы снова убрали из сарая, где они хранились. Сарай сейчас нужен живым.

После артподготовки противник внезапно атаковал наш опорный пункт шестнадцатью танками Т-34. Две наши противотанковые пушки на северной окраине деревни были сразу же уничтожены их сосредоточенным огнем. Теперь путь в Калиткино для танков был свободен. Вначале удалось забросать пять танков бутылками с горючей смесью, подорвать минами и кумулятивными зарядами. Но тут подоспели остальные танки и сопровождающая их пехота. Им удается ворваться в северную часть деревни. Медленное отступление в южную часть населенного пункта превращается во все быстрый отход, который угрожал перерасти в панику. Сказалось малое количество оставшихся офицеров и унтер-офицеров, понесших большие потери. Но тут есть еще оберштурмфюрер Рихтер, офицер штурмовых орудий, которых уже больше не существует. Опытный танкист спокойно собрал всех отступающих. Его спокойная манера вселяет доверие в утративших уверенность солдат. Внезапно раздаются сигареты, дым которых с жадностью всасывался в наши легкие и благодарно расслаблял. Для каждого нашелся глоток коньяка из «последнего резерва» оберштурмфюрера. Он поделил всех на группы, вооружил противотанковыми средствами, и под его уверенной командой мы обошли противника с флангов и внезапно атаковали. Враг уже думал, что победил. Пехоту, которая для дальнейшего продвижения уже снова залезла на танки, буквально смели с брони огнем из автоматов и пулеметов, и все, что еще осталось в живых, было отделено от танков. Танки, к нашему удивлению, оказались «слепыми», когда у них закрыты люки. На них взрывались противотанковые мины, горящий бензин из разбивавшихся бутылок попадал внутрь через швы и щели. Выскакивающие экипажи становились жертвой наших очередей. При таком численном перевесе противника мы никого не могли щадить. Один отчаянный солдат затолкнул ручную гранату в поворачивающийся ствол танковой пушки и спрыгнул еще до того, как ее взрыв разорвал дуло, сделав его похожим на цветок тюльпана.

Только четырем танкам противника удалось уйти из Калиткино. До наступления темноты мы вновь стали хозяевами деревни. Еще глубоко в ночи пылали стальные гробы отброшенного врага.

Но и у нас кончились силы. Мы засыпали там, где встали, сели или легли. Ночью меня разбудили. Я очнулся на грязном полу в избе. Принесли только что подобранных раненых, которым нужно было место. Я, шатаясь, попытался им чем-то помочь. Их положили у теплой печи. Откуда-то появилась старая крестьянка в поношенном широком пальто. Она взяла большой чугун, насыпала в него картошки и кусочков жирного мяса со свиной щетиной. Она почувствовала наши жадные взгляды и приглашающе поставила чугун на стол. Каждый получил по полной деревянной ложке. Вместе со старой женщиной мы опустошили этот чугун.

Сыновья старухи воевали в Красной армии против нас.

- Война, никс гут, – приговаривала она.

Прежде чем возвращаться в Великое Село, я должен был установить численность гарнизона. Я насчитал только сорок человек. Пути сообщения между опорными пунктами в «котле» снова были свободны. Подъехали санитарные машины, забравшие раненых. Вечером в понедельник пасхальной недели я снова был в своей части.

Вечером 9 апреля – только я улегся на куче листьев и накрылся одеялами – посыльный постучал в дверь нашей избы. – Роттенфюрер Браунеггер, срочно к командиру! Я, ругаясь, встал и пошел к блиндажу батальонного командного пункта. Доложился оберштурмфюреру доктору Грютте.

– Приказ командира, – он раскладывает передо мной карту в масштабе 1:100 000 и показывает на точку на реке Робья. – Этот мост нужно взорвать еще сегодня ночью. Вы его хорошо знаете еще по летним боям. Двойное сооружение для легких и тяжелых машин. Если его уничтожить, то связь и тем самым движение врага с юга на север будет прервано, пока русские не восстановят мост. Итак: если Ивану на севере от Рамушево понадобятся подкрепления, он их из нашего района не получит. Ясно?

- Так точно, оберштурмфюрер!

Я жду еще чего-то.

- Еще что-то?

- Но на другом конце моста сидят русские, оберштурмфюрер!

- Но это же для вас не противник! – отвечает мой доктор с легкой ухмылкой. – Когда и как вы это сделаете – это ваше дело. Вы же, к моей большой радости, уже достаточно долго катались с ящиками трофейной взрывчатки в кузове. Она еще есть в наличии, и вы можете ее использовать. И еще есть поврежденная легкая надувная лодка, которую можно списать. Возьмите двух человек, лучше всего добровольцев, и поезжайте!

За это время на мою машину уже погрузили взрывчатку и маленькую, но тяжелую надувную лодку. В моей избе добровольцев не нашлось. Один пробормотал мне из-под одеяла: – Мой папа сказал мне, чтобы я никуда добровольцем не объявлялся, на небо ты и так успеешь.

При этом я наверняка знал, что они отказываются не из-за трусости, а из-за того, что просто не хотят вылезать из-под теплых одеял.

Пока я думал, не забрать ли мне этих сонь с собой просто в приказном порядке, дверь открылась, и зашли два молодых стрелка. Им было, как и мне, по 19 лет, но на фронт они прибыли недавно. Доложили, что хотят принять участие в «операции».

- Вы только посмотрите на этих рвущихся в бой. Только что попали к нам в часть, а уже хотят получить Рыцарский крест, да? – послышались подначки из угла. – Приготовиться к приему боеприпасов и пудинга! И прихватите с собой грелки, а то в Сибири холодно!

Сопровождаемые подобными шутками, мы отправились на задание. До постов на Робье примерно семь километров. Там я спрятал машину в одном открытом сарае на поле. В молочном свете ночи мы отнесли лодку к реке. Легкий туман поглощал звук шагов по промерзшей земле. Стоит спустить лодку в воду, как всплесков от весел тоже не будет слышно.

Я соврал бы, если бы сказал, что в тот момент я чувствовал себя хорошо. Здесь все решают не храбрость и отвага, а одно только везение. Повезет, если незаметно выйдешь из «котла», проплывешь по реке до мостов, у которых не будет охраны. О том, что после громкого взрыва удастся без помех вернуться назад, я пока даже не осмеливался думать. Робья, приток которой по ночам из-за мороза все еще замерзал, текла только лениво. Тем не менее, ее слабое движение было ощутимо на большой дистанции. Хватит ли нам ночи, чтобы спрятаться, или свет догонит нас до того, как мы доплывем до моста, и выдаст нас, беззащитных, врагу? Двое из нас гребли, один с автоматом в руках наблюдал за обстановкой. Мы менялись, чтобы всегда один из нас мог отдохнуть.

Туман становился все прозрачнее, а чертов мост все еще не появлялся. Или я заблудился из-за частых изгибов реки? Мы не могли видеть, что происходит на берегах, и были пленниками русла реки, протекающей глубоко в долине.

Наконец! Из уже сереющего ночного неба вырисовываются расплывчатые контуры перехода через реку. Я вставляю подготовленный шнур в капсюль-детонатор и засовываю его между двумя обернутыми в красную восковую бумагу взрывными патронами. 10 х 10-4, этого должно быть достаточно, чтобы одним взрывом взорвать оба мостовых перехода.

Мы так открываем клапаны надувной лодки, чтобы вместе с взрывчаткой пройти под лишь немного поднимающимся над уровнем воды мостом. Моих рисковых добровольцев я отправил наверх на гребень плотины. Насколько было видно, врага на территории не было. Под защитой своего маскхалата я зажег сигарету, а затем поджег ею шнур. Теперь нужно побыстрее убираться.

Снег на краю берега оказался неожиданно глубоким. Его поверхность трещала при каждом шаге и не позволяла нам быстро идти вперед. Мы все время проваливались в снег до колен. В это время горячее пламя все ближе подбиралось к капсюлю-детонатору. Я специально подобрал такую длину, чтобы мы успели спрятаться, и чтобы разрядить взрывной заряд уже было невозможно.

Нам нужно было войти в воду, там сопротивление движению меньше всего. Пока мы спешим вперед, грохочет гром и огненный гриб показывает место взрыва. Оба моста по всей длине взлетели на воздух и полностью исчезли в густом тумане. Прошло много секунд, прежде чем мощные продольные деревянные балки и покрытие моста с предупреждающим свистом попадали друг на друга в том месте, где стояли мы. Глядя вверх, чтобы успеть увернуться от летящих с шумом из тумана деталей моста, мы, спасая свою жизнь, танцевали между падающих обломков.

Возле среза воды мы быстрым шагом убираемся прочь от места взрыва, понимая, что русские на быстрых санях по утрамбованному снегу на плато смогут быстро нас догнать. Когда наступает утро, и мы уже достаточно далеко удалились от «места преступления», мы решили положиться на защиту тумана и оставить безопасное русло реки. Около полудня я доложил оберштурмфюреру Грютте:

- Задание выполнено, мосты через Робью взорваны. Соприкосновения с противником не было.

Мой рапорт тут же передают выше в штаб полка. Там очень удивлены и делают нужные выводы.

Три дня спустя, 13 апреля, наша боевая группа вышла в район сосредоточения северо-восточнее Калиткино. Местность там слегка холмистая и вся еще покрыта снегом. Над широкими просторами все еще царил трескучий мороз. В призрачном молчании стояли машины, как звери, готовящиеся к прыжку из засады. Почти как на маневрах мы готовимся на исходной позиции к наступлению, как в свое время на полигоне в зимней «швабской Сибири». Недалеко от меня стоит автомобиль-радиостанция, внутри мерцает голубой свет. Один из радиоприемников настроен на немецкий передатчик. Между прозаическими цифрами шифрованных сообщений слышны приглушенные песни и музыка. Над холмами стоит острый серп луны. Через час мы выдвигаемся. Наша задача – прорваться к Рамушево на Ловати. После полугода обороны и борьбы за выживание мы внезапно нанесем удар противнику в спину и попытаемся соединиться с наступающими извне войсками.

Издалека с северо-востока доносится грохот пушек и вспышки выстрелов и разрывов бледно отсвечиваются на ночном горизонте.

«Родина, твои звезды…», доносится тихая песня из радиостанции. Родина, твои звезды – как тихая молитва глубоко в душе перед битвой.

Зарычали моторы в поднимающемся от земли тумане, вокруг шум разогревающихся двигателей боевых машин. За нашей спиной уже первый слабый рассвет начинающегося дня.

Только сейчас нам стало понятно, что мы находимся у дороги в Бяково, оставленной во время сужения фронта. «Танки, вперед!» Самоходные противотанковые пушки рядом с нами с дребезгом гусениц двинулись вперед. Они легко катятся по твердому снегу и прикрывают нас с хорошо выбранных позиций. Уже скоро враг начинает вести сильный обстрел. Это была увертюра к ожесточенной борьбе за свободу.

Когда становится светло, я постепенно смог рассмотреть силы нашего соединения. Помимо боевых машин моторизованной пехоты мощные штурмовые орудия образуют прочное ядро наступления, и также стрелки-мотоциклисты, наша подвижная пехота, участвуют в этом решающем бою. Пока наши главные силы наступали вдоль дороги Васильевщина – Бяково, мы уже на следующий день взяли Закорытино. Наступая по обе стороны дороги, мы вечером при поддержке обоих штурмовых орудий взяли Бяково, за которое шли такие ожесточенные бои. На следующий день, пока боевые группы Бохманна и Клеффнера наступали по обе стороны дороги в направлении Омычкино, я и другие водители охраняли Бяково. Через несколько дней оттаявший заболоченный лес встал преградой на пути боевых машин.

Противник оборонялся с необыкновенным ожесточением и упорством, чтобы не дать нам переправиться через Ловать у Рамушево. Наступавшая вдоль дороги саперная часть Вермахта понесла большие потери. Наши боевые группы смогли взять стойко оборонявшееся Омычкино только при поддержке пикирующих бомбардировщиков, которые одновременно бомбили и сильно укрепленный «Треугольный лесок» на дороге Омычкино – Рамушево.

20 апреля, в день рождения Адольфа Гитлера, наши солдаты стояли в Рамушево у половодной Ловати, удерживая фронт шириной в три километра. Гауптштурмфюрер Кнёхляйн стал штурмбаннфюрером.

Нас придали боевой группе Бохманна, мы пробирались через грязь на дороге, подрывались на проклятых минах в деревянных корпусах, которые не могли обнаружить наши саперы, и добивали все еще оборонявшегося противника в «Треугольном лесочке».

Потребовалась еще неделя для того, чтобы «шланг», как с того времени называли тонкий коридор от основного фронта к Демянскому «котлу», был расширен настолько, что можно было осуществлять его защиту и надежно передвигаться по нему вне поля зрения противника. На большее при понесенных потерях наших сил не хватало. По обе стороны «шланга» в оттаявших болотах сидели русские и обстреливали из артиллерийских орудий и стрелкового вооружения пути снабжения. Проехать по коридору было кошмаром для водителей и раненых, покидавших «котел». И только когда «проклятый мостик» оказывался позади, они могли надеяться, что доберутся до госпиталя.

«Шланг», обеспечивающий наше снабжение и связь с нашими войсками на западе, обороняли солдаты из «Датского добровольческого корпуса СС». Они самоотверженно показывали чудеса храбрости, противостоя численно во много раз превосходящему противнику. На них можно было положиться.

Воздушный мост, тем не менее, сохранялся. Как и прежде, Ju-52 тянули на буксире грузовые планеры на вспомогательный полевой аэродром под Демянском. По шоссе в «котел» шли колонны тяжело нагруженных грузовиков, танков, артиллерии. Еще несколько дней назад я подстрелил собаку, пару ворон и сорок. Мы их с жадностью съели, чтобы хоть как-то наполнить желудки. А теперь вдруг сразу появились горы продовольствия, шоколада и алкоголя. Такое изменение вызвало проблемы с пищеварением. Появились очереди в отхожие места.

Теперь мы жили в чудом уцелевшей во время боев глинобитной хижине. В ротах нашего батальона, прежде насчитывавших по 120 человек, теперь осталось по 20 человек, несмотря на пополнения и включение в них тыловых и обозных солдат. Большая часть нашей гордой дивизии лежала убитая, замерзшая и пропавшая без вести перед Валдайской возвышенностью и в заболоченных лесах.

Нас сняли с фронта «котла», и мы ожидали дальнейшего пополнения. Началась обычная казарменная жизнь. Один смотр следовал за другим. Грязные полы наших домов были добела оттерты песком. Везде пахло «Купрексом» – средством от вшей. Солдаты стояли на коленях у пруда и отстирывали не сгибающиеся от многомесячной грязи предметы обмундирования, чтобы не получить взбучки при ближайшей проверке одежды.

Жители маленькой деревни были рады, что линия фронта снова отодвинулась от них. Наши отношения с населением были как всегда хорошие. Некоторые совершенно загаженные кальсоны теперь «сверкали» первозданной белизной, благодаря умениям дружелюбных «маток». За это мы с удовольствием щедро давали им что-нибудь из наших запасов.

В течение мая и июня дивизии получили пополнение из числа фольксдойче и резервистов из Рейха. Многие вылечившиеся раненые и больные возвратились назад в «котел» к своим товарищам. Боевая подготовка и сколачивание подразделений проводились в боевых условиях и под влиянием солдат, выживших в боях под Демянском, поэтому обучение соответствует реалиям войны. До конца июня мы выполняли только легкие охранные функции, а на следующий месяц нас снова бросили в тяжелые бои.

Для помощи в выполнении моих задач мне дали в подчинение молодого стрелка. Это был 18-летний Хуго Шрок из Баната. То, что он рассказал мне при первой нашей встрече, звучало очень странно.

«Нас с другими парнями пригласили поучаствовать в спортивных состязаниях в ближайшем городе. После их окончания нам прочли лекцию о Германском Вермахте, сражающемся в тяжелейших условиях. В заключение сказали, что каждый должен проникнуться сознанием того, что необходимо защитить родину от «недочеловеков» с востока. Или есть кто-то с другой точкой зрения? Естественно, никто «о другой точке зрения» в такой обстановке не заявил. После этого все мы, недолго думая, объявили себя добровольцами и вскоре были отправлены в разные запасные части разных родов войск».

Я сначала подумал, что ослышался. Спросил подробности, но к другому результату не пришел. Значит, вот такие, наши «добровольцы» из Баната. Несмотря на это, они оказались прекрасными ребятами и хорошо выполняли свои обязанности. Но те, кто оказался в Вермахте, а не войсках СС, вытянули более счастливые билеты.

На севере «котла» опять начались бои. Противник пытался выбраться из болот, а для этого ему нужны были «наши» дороги. 13 июля мы вышли из Великого Села и разместились в районе Сорокапенно, в деревне, которая во время осенних боев запомнилась нам чистотой своих деревянных домов. Там было бы неплохо остаться, но 16 июля нас в качестве «пожарной команды» бросили в бой под Бяково, где противник всеми силами пытался ворваться в «котел» и овладеть дорогами с твердым покрытием. Уже через день мы оказались под уничтожающим огнем его артиллерии. Наскоро оборудованные позиции в болотистом лесу были сровнены артиллерией и ракетными установками с землей. Крещение огнем наших парней оказалось ужасным. Они с оторванными конечностями задохнулись под разнесенными в щепы перекрытиями их землянок. Только что покрывшийся листвой березово-осиновый лес превратился в поле, утыканное обугленными остовами стволов, в которых нельзя было укрыться от налетов штурмовиков. Заглушаемые разрывами снарядов, раненые звали санитаров. Куда ни глянь, всюду лежали мертвые и покалеченные, безумно бегавшие вокруг и выкрикивавшие команды. Враг буквально втаптывал нас, как он и угрожал, в воняющее гнилью болото. Этот «дебют» был слишком тяжел для молодых, еще незакаленных солдат. Это вступление к второй драме истории нашей дивизии – к Демянскому «котлу», который, собственно, уже не являлся котлом, так как висел на тонкой «пуповине», которую сдавливали все сильнее с каждым днем, и которая снова могла порваться, и поэтому он все же оставался «котлом».

Ночью и днем разносилось пугающее «Ура!» русских над изученными лесами. И все время находились маленькие подразделения и одиночные бойцы, которые увлекали «новичков» за собой и отбрасывали врага с разгромленных позиций.

Из-за того, что обе стороны понесли большие потери, начался период затяжных боев, продолжавшихся несколько дней. После взаимного истощения сил наступил перерыв.

Мы приступаем к созданию новых полевых укреплений. Саперы бензопилами пилят деревья и очищают стволы от веток. Снова мы копаем как кроты в самых сухих местах земли, затягиваем наверх дыр бревна, и присыпаем их толстым слоем земли. Землянку для штурмбаннфюрера Кнёхляйна построили саперы – четыре наката бревен, а на них – слой земли в человеческий рост. Внутри перегородка, отделяющая спальню от рабочего помещения, стены обшиты березовыми бревнышками, печка, сделанная из металлической бочки – для просушки белья и формы, свет от аккумуляторов и фар, снятых с машины. Долговязый водитель Клееманн продолжал работать как денщик, обслуживая своего шефа. Он заботился обо всем: стирал белье, чистил одежду, фильтровал болотную воду, готовил еду, убирал помещение.

- А на ночь ты ему, наверное, еще и колыбельные поешь? – однажды поддразнил я его.

- Обязательно! Все сделаю, а потом получу Железный крест. Первого класса!

- Не думаю, – я его подзадоривал, но мы друг друга хорошо понимали.

- Сто процентов! А ты пролетишь как фанера. Грютте тебя представлял к Железному кресту за твои многократные поиски и разведку на территории противника, разведку дорог и прочее. Старик отклонил: «За что? С ним же ничего не произошло?!»

Позднее у меня было время обдумать этот разговор. И тогда я вспомнил: «Возьмите с собой этого хитреца Бруннеггера, ему всегда удается отовсюду возвращаться». Мне эту фразу однажды передал адъютант. Почему «хитреца»? С чего он это взял? Я еще никогда по-настоящему не разговаривал с командиром, только получал от него приказы и докладывал ему о выполнении.

Из-за потерь я был назначен посыльным и должен был почти всегда находиться у блиндажа командира. Если не считать налетов штурмовиков, то на фронте было почти тихо. Между доставками донесений Клееманн взял меня в оборот и просил ему помочь в его делах. Такие услуги мне всегда были ненавистны. Я бы еще сделал что-нибудь для адъютанта – «моего ботаника», но этого не требовалось. Я как-то несколько часов сидел на краю воронки, наполненной коричневой водой, и фильтровал эту жижу через полевой фильтровальный прибор для командира по заданию одного унтершарфюрера из взвода связи.

Фильтры уже были забиты, и по инструкции их давно уже было пора было поменять на новые, химически полноценные. Так как фильтрующих элементов для замены не было, фильтр цедил лишь по капельке, пока не появился Клееманн. Он выбросил уже непригодные фильтры, все, кроме одного, в ближайшую воронку, вода потекла, и он поспешил заготовить ведро воды «для омовения ног» своего шефа.

Потом мы получили задачу приготовить для офицеров батальона и приданной артиллерии, выделенной для нашей поддержки, пятьдесят гренок и сделать аккуратные бутерброды. Клееманн только гаркнул офицеру для поручений свое:

- Слушаюсь, через десять минут будет все готово.

Мы аккуратно нарезали пятьдесят кусочков хлеба, сложили их в рядок, а Клееманн обдал их огнем из опрыскивателя против комаров, который он постоянно заправлял бензином, так что они приятно подрумянились. Потом намазали их ливерной колбасой, плавленым сыром и искусственным медом. Бутерброды подозрительно попахивали бензином. «Наверное потому, что хлеб везли в бочках из-под бензина...»

Пока я был при блиндаже, у меня была возможность изучить штурмбаннфюрера Кнёхляйна. Его тип совершенно не отвечал нашему пониманию офицера СС. Его можно было бы принять за ученого, если бы резкий командирский голос и подчеркнуто хладнокровные действия в трудных ситуациях не выдавали в нем командира. Он был самоотверженным человеком и не жалел ни себя, ни свою роту, действовал жестко и часто требовал от солдат того, что был превыше человеческих сил. Стыд или жалость при достижении им какой-либо цели были ему чужды. В полку его считали дельным офицером. Однако подчиненные, в том числе и офицеры, придерживались другого мнения, так как, с нашей точки зрения, быть человеком и офицером – не одно и то же. Не нашлось бы никого, кто бы пошел в огонь и спас бы его ценой собственной жизни, как это было с тяжело раненным командиром роты гауптштурмфюрером Шрёделем, когда его вынесли с русских позиций. С тех пор как Кнёхляйн стал командиром 1-го батальона 3-го пехотного полка, я все время был при его штабе, и лишь на короткое время оказался в своей 12-й роте 3-го полка (т.е. в 3-м батальоне), где служили остальные товарищи по кампании во Франции. А потом меня снова вернули к Кнёхляйну (что могло быть только путем откомандирования по его настоятельной просьбе). Может быть, то, что я был свидетелем бойни в Ле-Паради и стрельбы по беззащитным французским женщинам, заставляло его получить меня в свое подчинение? До сих пор я думал, что он про меня забыл. Но постоянные задания и бои, которые по своей природе совершенно не дают шанса остаться в живых? При этом я был прикомандирован только к 1-й роте его батальона, а не к штабу. Мои рапорты на отпуск постоянно отклонялись. Я был единственным, с кем такое происходило, как доверительно сообщил мне батальонный писарь, хотя из документов следовало, что в отпуске я не был три года. Моя грудь была «девственно чиста» и я не имел ни единой награды, чего, честно сказать, я стыдился. Потому что даже солдаты обоза заслуженно носили Железные кресты за храбрость в бою.

Что можно рассказать о последующем времени? Мне надоело делать записи в моем карманном календаре. То, что меня очень волнует, я записывал карандашом из планшетки, неуклюже и некрасиво, на крохотных ежедневных колонках. И даже в датах я больше не уверен. Нового ничего не было: постоянные бои, смерть, потери хороших друзей, атаки и отходы, все повторялось и не стоило подробных описаний, обычная рутина для бойцов под Демянском.

В начале августа на узком участке фронта мы перешли в наступление. Удалось расширить коридор и возвратить утраченные зимой позиции. На подходящей местности мы неожиданной моторизованной атакой возвращаем на этом участке обратно все, что было у нас в руках до конца прошлого года. Могил теперь становится все больше по краям дорог, а не в девственном болотистом лесу. Из моих близких товарищей 9 августа погиб унтершарфюрер Крагерт, а днем позже его лучший друг унтершарфюрер Фрайтаг во время поиска. С этими двадцатилетними командирами отделений от нас ушли люди, потеря которых для всех, кто выжил, навсегда останется ощутимой. Это были спокойные, негромкие солдаты. Я не мог вспомнить, чтобы они хоть раз кричали на подчиненных, как было принято в казармах. Им не нужно было «пробиваться», чтобы доказать другим свой командирский характер. Их звание, которое они получили рано – оба попали в нашу часть только после Западной кампании – они заслужили благодаря своим результатам и своей пригодности к должности командиров отделения.

Несколько дней спустя я с оберштурмфюрером Грютте во время разведки чуть не попал в плен. Мне повезло с большим трудом развернуть машину в занятой противником деревне и уехать под огнем русских.

Мы остаемся в соприкосновении с противником. В результате атаки артиллерии на конной тяге мы понесли потери убитыми и ранеными. Ночью, когда наше подразделение расположилось на отдых на холмистой ничейной земле, по нам внезапно открыла огонь вражеская артиллерия. Наверное, мы были замечены кавалерийской разведкой. Все произошло очень быстро. Когда первые 76-мм снаряды разорвались на нашем месте постоя, мы – только что проснувшись – сначала даже не поняли, что происходит. Об обстреле артиллерии прямой наводкой никто даже не подумал. Только вырывающийся из стволов огонь вместе с жестким звуком выстрелов дали нам понять, что случилось. Тот, кто сразу же не спрятался в каком-то углублении или даже яме, оказался под воздействием снарядов. Я уже устроился для сна в неглубокой ложбине. Ади Вундер из Баварии прыгнул ко мне в укрытие и закричал. Пока он прыгал, ему в голень попал осколок снаряда. Так же внезапно, как они появились, «конная артиллерия» снова исчезла. Нам пришлось научиться уважать их отважную удаль.

По радио передаем сообщение об этом в штаб полка. Приказ нашей маленькой боевой группе: догнать и уничтожить. Когда рассвело, дозор на мотоциклах нашел позицию батареи полевых пушек, привлеченные светлыми картечными гильзами. На мягком грунте явно были различимы следы твердых колес. Выслав вперед мотоцикл без коляски, мы идем по предательскому следу. Можно было предположить, что противник не рассчитывает на преследование. Сначала пустая местность становится все более заросшей густым кустарником, пока мы не упираемся в сплошную стену невысоких деревьев и кустов. На небольшом возвышении наш передовой мотоциклист прячется за густыми кустами и машет нам, чтобы мы поднимались за ним.

То, что открывается перед нами, это полная неожиданность. «Наша» батарея легких пушек разместилась на краю ольхового леса, лишь слабо спрятавшись под его ветвями от взгляда с воздуха. Судя по размеру, это главное место расположения этого артиллерийского подразделения. Отсюда ее, вероятно, отправляли для боевых действий.

Связной-мотоциклист вынужден вернуться, чтобы привести сюда легкий разведывательный броневик, отделение минометов и станковых пулеметов, и обе трофейные противотанковые пушки, которые включила в свой состав штабная рота.

Пока дальномерщик минометов определяет дистанцию, все расчеты с их тяжелым вооружением занимают позиции. – Открывать огонь всем одновременно по моему приказу! – я слышу, как кричит оберштурмфюрер Грютте. Тяжелые пулеметы на своих станках лишь немного высовываются над высокой травой. Все очень хорошо скрыто от глаз противника.

- Дистанция 400!

Все ждут с огромным напряжением, пока всего в нескольких сотнях метров продолжается почти мирная жизнь.

Грютте еще медлит: – Командиров отделения ко мне!

Идти им к нему недалеко.

- Господа, это будет «концерт». После открытия огня нужно ударить по ним как можно сильнее! Коротко, но сильно! После прекращения огня ваш миномет пусть стреляет дальше! Понятно? Пока я и броневик не окажемся у Иванов. Вероятно, я смогу захватить там секретные документы. Пока мы там, вы обстреливаете ближний тыл, а станковые пулеметы и противотанковые пушки прикрывают нас огнем. Но следите за окрестностями! Мы не хотим неожиданностей. Если мы не вернемся, то вы убирайтесь отсюда как можно скорее, в направлении родины! Командование тогда возьмет на себя обершарфюрер... (Имя я уже не могу припомнить.)

- Все готовы открыть огонь?

- Огонь!

Внезапно хаос начинается среди совершенно неготовых к обстрелу артиллеристов. Роща вдруг оживает под градом пулеметных очередей. Спешка, прыжки и падения. Фугасные снаряды трофейных противотанковых пушек взрываются при этой идеальной дистанции и неподвижных целях на орудиях и лафетах. Автоматическая 20-мм пушка разведывательного бронеавтомобиля посылает град фугасных снарядов в низкую рощу, в которой должна размещаться большая часть этого подразделения. Сразу после первых разрывов 81-мм минометных мин по очереди взрываются боеприпасы русских и усиливают драму. Лошади, частично еще запряженные, пытаются вырваться из этого ада, падают под градом пуль или разрываются взрывами на куски. Нескольким всадникам удается ускользнуть. Так как они все больше скрываются за кустарником, их не могут поразить пулеметы.

- Прекратить огонь!

Доктор Грютте прыгает в мою машину и машет обершарфюреру в разведывательном броневике, чтобы тот следовал за ним, в то время как два заранее выделенных стрелка прыгают в мою машину – и мы едем вниз.

Пока мы преодолеваем расстояние в четыреста метров, минометные мины все еще трещат там в роще, пока огонь не переносится назад. Однако мы к тому времени уже на опушке леса и видим ужасный эффект нашего оружия. Вид лежащих вокруг разорванных тел людей и лошадей, из которых еще исходит пар, вызывает у меня тошноту. Некоторые советские солдаты еще живы, для некоторых выстрел милосердия был бы избавлением. Один из наших молодых солдат уже прицеливается для этого, но оберштурмфюрер Грютте энергично махает ему рукой, чтобы он этого не делал. Примерно в пятидесяти метрах внутри кустарника свисают лоскуты больших палаток. Погибшие офицеры свидетельствуют о важности этого места. Мы собираем все, что похоже на документы. При этом я натыкаюсь на покрытого брезентом раненого с запачканным кровью лицом, который с тревогой рассматривает меня. Когда я знаком приказываю ему встать, он вскакивает с живостью. Он не сильно ранен, думаю я, мы его заберем с собой!

В открытом полевом котле находится еще теплая еда, но она сильно загрязнена камнями и землей. Когда один из стрелков просто ладонью вычерпывает что-то оттуда, мой доктор необычно резко указывает ему: – Мы взяли вас с собой, чтобы вы охраняли, а не жрали! Так что, займитесь охранением!

Мы с пленником срочно приступаем к отходу, так как мы должны считаться с тем, что русские немедленно бросят подкрепление на помощь атакованным. Из машины я могу сделать несколько снимков, которые, однако, только частично окажутся пригодными. Я еще смог пристрелить из моего карабина лошадь, которая напрасно старается встать на ноги, после того, как осколки снаряда оторвали ей оба копыта на передних ногах, чтобы она не мучилась. Еще той же самой ночью мы с нашими погибшими снова встречаемся с нашим подразделением близ Бяково.

На следующий день после возвращения из нашего разведывательного поиска наша моторизированная группа расформировывается, и солдаты возвращаются в свои прежние подразделения. Позиционная война снова ждет нас где-нибудь по краю «котла». Пока что мы закопались в твердой земле на территории, поросшей редкими кустами, на «случай вызова». Под тонким слоем пыли земля твердая и каменистая – редкость в этом ландшафте. Над углублениями, где разместились посты охранения, мы поставили палатки. Мы живем роскошно. У нас есть палатки на одного человека – как моя – а также палатки на двух и на трех человек, как максимум. Мы захватили большие трофеи на покинутых позициях, также мы приобрели две русские противотанковые пушки и снабдили их обученными расчетами. Мы называем их «пехотными пушками», чтобы их у нас не отобрали.

Вражеские штурмовики охотятся на нас, против них есть только лучшая маскировка, что мы к этому времени узнали. После того, как они достаточно часто пролетели мимо нас, они обнаруживают нас, все же, и стреляют по нам тем, что у них осталось еще после боевого вылета. Эта эскадрилья Ил-2 отныне привыкла «удостаивать» нас своим посещением во время своего обратного полета. С нашими зенитными пулеметами мы, естественно, бессильны против бронированных самолетов. Однако мы потеряли только одного раненого. 29 августа получил ранение в живот «доброволец» из Баната Хуго Шрок. Через день он скончался в лазарете. Тот спортивный праздник на его родине оказался роковым.

Русские некоторое время назад начали широко применять против нас четырехмоторные ночные бомбардировщики. Они действуют очень необычно. Маленькие бомбы с них сыпались так не прицельно и не регулярно, что казалось, будто экипаж бросает их как уголь в топку, поэтому самолеты эти мы назвали «углекопы».

Где-то в болотистом лесу саперы снова готовят блиндажи, и мы копаем позиции лопатами и кирками в мокрой земле. Давно знакомая игра может начинаться сначала.

Уже через немного дней штурмовики нашли нас и обращают на нас свое особенное внимание. Наши истребители можно увидеть лишь редко – и тогда только вдвоем, тогда как рои Ил-2 становятся все многочисленнее и почти без помех делают свою гибельную работу.

Теперь враждебные ракетные установки также обстреливают наш участок. За несколько дней на ветках оставшихся деревьев не осталось и листа. Голые стволы вытягивают разорванные ветви к ставшему мрачным небу. Скоро последняя зелень исчезнет под огненным дымом бомб и ракет, и вокруг нас останется только грязь и наполненная водой трясина. Также небо не знает сострадания: из него постоянно гремят грозы с короткими сильными ливнями, которые переходят, наконец, в затяжной дождь. Штурмовики при такой погоде не прилетают, но зато русская артиллерия еще сильнее бьет по нам. Роты уже сильно тают. Каждого раненого приходится с трудом относить назад на носилках, использование машин в этой непроходимой тине невозможно.

Наш участок, кажется, стал ключевой позицией. Справа и слева у нас нет соседей, значит, мы выдвинуты вперед относительно главной линии обороны.

Тающие роты не всегда могут удерживать свои слишком большие участки, и поэтому «Ура!» ворвавшегося врага снова резко звучит между землянками командного пункта батальона. Из «самых старых роттенфюреров» мы тянем Залау, Пауля Грюнберга и Давидовски по колено в грязи назад к гати, где их затем можно будет вывезти на машине. В безумном огне ракетных залпов гибнут Хайнц Меезен из Гамбурга, Хуго Диршауэр и берлинец Якоб Зауэр из моего более узкого круга. Однажды мой старый товарищ Мик вваливается в мой бункер, в то время, как за ним «сталинский орган» всей своей мощью бьет по командному пункту. Когда еще и тяжелая артиллерия присоединяется к обстрелу, мы только все больше смотрим на потолок, в тревожном ожидании, что уже следующее попадание пробьет потолок землянки.

Я задаю вопрос: «Кто из нас обоих окажется следующим...?» – Ответ будет дан нам позже. Мик – все еще связной-мотоциклист в 3-м батальоне. Он должен был передать сообщение штурмбаннфюреру Кнёхляйну. Он сухо заметил: – А Кнёхляйн, похоже, крепко взял тебя в аренду. В перерыве между обстрелами я перебегаю к бункеру Клееманна и получаю наполовину пустую бутылку «трехзвездочной» сивухи, которую мы вместе заливаем себе, вспоминая золотое время во Франции с Бфиффом и Буви, пока снаружи не закричали: – Посыльного в третий батальон!

Ежедневно мы копаем неглубокие могилы во влажной лесной земле вне болотистого участка, чем больше мертвецов, тем менее глубокие могилы. Чтобы тащить их назад к гати требуется слишком много солдат, которых не хватает в постоянно редеющих подразделениях, потому что раненых тоже нужно нести далеко через болото, на что требуется время и люди. Так что для погибших всех рот конченой остановкой становится кладбище у командного пункта батальона. Сначала каждый покойник получал отдельную могилу, но потом пришлось просто складывать их в воронки и засыпать.

Уже несколько недель шли сильные дожди. Вода была повсюду, затопляла окопы и блиндажи, стояла по колено в ходах сообщений, а в некоторых ставших уже непригодными стрелковых ячейках – по грудь. Уже неделями не было огня, чтобы просушить нашу вечно влажную одежду. Началось то же, что и прошлой осенью. Многие заболевали лихорадкой, стали страдать недержанием. Ночью от разлагающихся трупов советских солдат на нейтральной полосе распространялся ужасный смрад. Советские 172-мм снаряды в который уже раз выбрасывали из могил останки наших солдат. И нам приходилось снова и снова, с сухими шутками, сваливать их во все более плоские ямы и засыпать, прося прощение у наших мертвых друзей. Наш опорный пункт давно уже называли в полку «позицией мертвецов».

Однажды после мощной атаки штурмовиков противник перешел в наступление и прорвался к командному пункту батальона. Вместе с резервной «ротой» мы остановили его и отбросили до его собственной дамбы. При этом мы уничтожили недавно попавшими к нам винтовочными гранатами два увязших Т-34. На поле боя остался лежать раненый русский. Его лицо с тонкими чертами не выражало никакого возбуждения, хотя он, осознавая тяжесть своего ранения, наверняка знал, что у него уже нет шансов выжить. Мы оттащили его в одну из новых воронок от бомб, чтобы он не попал под обстрел своей собственной артиллерии. Перевязывать его уже не было никакого смысла.

Когда я позже из моего укрытия взглянул в сторону этой воронки, то увидел одного из наших солдат, который давно привлекал мое внимание своей грубостью. Он стоял у края воронки с карабином наизготовку. Выстрел ударил вниз, на дно воронки. – Здорово, воздействие В-патрона! Череп разлетелся на тысячу кусочков!

(В-патрон, полностью Beobachtungspatrone, буквально «патрон для наблюдения» – патрон с разрывной пулей, изначально предназначенный для пристрелки, определения места попадания, преимущественно у пулеметов. – прим. перев.)

Для раненого это было избавлением. Тем не менее, мы стыдились таких солдат среди нас. Какая пропасть между ними и такими людьми, как Крагерт и Фрайтаг, как наши Бфифф и Буви!

Но если они даже в небольшом количестве попадаются в наших войсках, то тень, которые они бросили на нас и на наши могилы, остается.

Вернулись отпускники с родины. Однако они не могли достаточно восполнить потери. Одного из них, отца четверых детей, направили ко мне. Он разместился в бункере саперного отделения, вернее того, что от него осталось. Меня очень интересуют новости из дома, и я прошу его подождать с рассказом, пока я вернусь, потому что мне снова срочно нужно было выйти. Когда я под проливным дождем отправился под защиту купола блиндажа, потому что теплая струя уже была готова пролиться мне в штаны…

Я очнулся с помутненным сознанием, лежащим между голых стволов деревьев, в кустах. Товарищи разбирали рассыпанные бревна наката блиндажа. На меня пока никто не обращал внимания. Да и зачем? Блиндаж, очевидно, взорвался – без меня, потому что я практически не пострадал. Одно из редких случайных попаданий стало роковым для солдат в блиндаже саперов. Хотя блиндаж саперов бункер не стоял на линии огня, но снаряд 76-мм пушки попал через амбразуру прямо в него, где находился запас ручных гранат и мин. Все это взорвалось в момент, когда я из него вышел... Слух и способность говорить ко мне постепенно вернулись. Длительным последствием было лишь то, что я долго не мог написать одним движением цифру «3» и потерял способность запоминать некоторые моменты, из-за чего стал попадать в неприятные ситуации.

Новое подкрепление, прибывшее из Финляндии из дивизии СС «Норд», сообщает мне о смерти моего товарища Крампулика, который погиб как унтершарфюрер в битве за Саллу в Финляндии. Только по воле случая я увидел фотографию командира отделения у одного из «новых». Уже давно распространившаяся весть, что унтершарфюрер Пандрик – мой садистский живодер из рекрутских времен – был казнен, подтверждается. Мой бывший приятель по отделению Руди Гшвандтнер из Ландекка в Тироле погиб, как говорят, на торпедированном войсковом транспорте. Беспрерывно редеют ряды моих товарищей по рекрутским временам. Смерть Крампулика, родом из Лилиенфельда в Нижней Австрии, сейчас Нижний Дунай, особенно болезненно расстроила меня. Как один из старших солдат в нашем отделении он часто помогал мне, когда у меня что-то не получалось. Когда-то я навещу его родителей и поговорю с ними.

Между тем ежедневно повторяется смерть в грязи, и каждый день у нас новые изувеченные. В моих заметках в календаре нет ничего о том, что в неглубоком углублении, на черничной поляне, лежит молодой солдат с огнестрельным ранением в живот, которому смогли оказать только самую элементарную помощь. Он уже два дня кричит, плачет, и просит воды. И из-за того, что вокруг него окопались русские, его никак нельзя оттуда вытащить, отправить в госпиталь и вывезти на родину. Нет там заметок и о молодом штурмманне, который уже почти неделю, прислоненный к задней стене блиндажа, раненый в голову, беспрерывно, день и ночь, кивает, никого больше не узнает и, так кивая, и умрет.

Самый старший из нас, худой старик Барним, получил сообщение с родины: его жена, две дочери и сын погибли в бомбоубежище: были засыпаны и задохнулись. «Папа Барним» вышел с позиции и двинулся в направлении русских, пока пулеметная очередь не отправила его к его родным.

Ракета с Ил-2 оторвала фольксдойче Шумахеру обе ноги вышке коленей. Еще на носилках из березовых жердей он кричал нам, чтобы мы позаботились об его ногах; однако, они лежали где-то в грязи. Он умер еще до того, как его доставили к командному пункту батальона. Его безногое тело скатили в воронку, которая служит теперь братской могилой. Сверху бросили несколько лопат болотной грязи; писарь в блиндаже в очередной раз написал: «За фюрера, народ и отечество...!»

Теперь, все же, нас должны сменить. Давно уже опала листва с деревьев далеко за нами, показывая, что зима будет ранней.

Только еще одна атака! Только лишь однажды то, что было когда-то батальоном, должно пойти в атаку, чтобы отвоевать более благоприятные позиции для сменяющих нас солдат Вермахта.

Солдаты Вермахта занимают наши позиции, чтобы мы могли спокойно отойти. Полковник сменяющей нас части посмотрел сквозь кустарник на изготовившихся солдат нашей части и спросил, кто командир этого взвода.

- Этот взвод, господин полковник, – это наш батальон!

В 1-м батальоне 3-го пехотного полка дивизии СС «Мертвая голова» во второй раз насчитывается всего лишь около сорока человек.

Солнце в ноябре

Через «проклятый мостик» остатки нашей дивизии вышли из «котла», погрузились на поезд в Старой Руссе; получили последний привет от вражеских штурмовиков, но никто из наших не пострадал.

Туманным утром мы прибыли в Ригу и через час уже проходили санитарную обработку – прежде всего, избавление от вшей. Наконец-то теплый душ и возможность сбрить старую грязную бороду. На выходе из душа выдавали чистое белье. Тем временем все наши вещи проходили через газовую камеру, чтобы вытравить вшей, а обмундирование – через химчистку (судя по запаху). Негодные предметы обмундирования заменяли новыми.

Нетерпеливое ожидание в вагоне эшелона: лишь бы быстрее выехать из прифронтовой полосы. Любой прорыв противника, как это часто бывало, отменит отправку на переформирование. Наконец-то мы почувствовали легкий толчок – прицепили паровоз. И опять ждем, ждем и ждем. И лишь когда наступило утро, и сверкающее море показалось в утренней дымке, мы поехали дальше: Латвия, Литва, Восточная и Западная Пруссия. Только дальше! На вокзале в Риге нам никто не сказал, куда нас везут. Слухи были самые разные. Сухпаёк выдали на четверо суток, значит, ехать надо было долго. Когда поезд проехал по мосту через Рейн, мы поняли, что конечная станция уже недалеко. Из Франции мы выехали, во Францию и вернулись. «Мы» – это те немногие, кто выжил в этом походе.

В Ангулеме в Южной Франции мы вылезли из вагонов и выгрузили наши машины. Я тогда и не догадывался, что вижу свою машину в последний раз. Даже напоследок не провел рукой по растрескавшемуся лобовому стеклу, по многочисленным пробоинам на боках. Она мне служила как верное животное: тысячи километров по пыли, грязи, болотам, гатям, и снегу, в жару и мороз. На ней я отвез Бфиффа к последнему месту упокоения, после того, как ему уже никак нельзя было помочь. Сколько страху я натерпелся, когда на ней ехал в санной колонне русских! Мне так хотелось бы сказать ей: – Ах ты, моя любимая чертова колымага!

После двух дней во Франции я отправился в отпуск. Запись в календаре: Мон-Моро 12.40, Мюльхаузен 07.00, Линц 14.00. Прибытие: Вайдхофен 18.00.

По пути от вокзала к родительскому дому я учусь справляться с разочарованием и готовлюсь смириться с реальностью. Поскольку было очень маловероятно, что я вернусь живым, родители моей несостоявшейся невесты посоветовали ей уступить напору перспективного студента. Ну и ладно! Что вообще это было? «Недолгая первая любовь»? Романтическое увлечение? Во Франции и в России письма Эрики для меня значили очень много. Я всегда перечитывал их в тяжелые минуты и радовался мысли о том, что когда-нибудь встречусь с ней. О более глубоких причинах произошедших изменений я не догадывался.

Я отправился в Штайр, где прежде служил мой отец. В рабочем поселке Мюниххольц я после долгих поисков в темноте нашел дом. Окно на первом этаже было открыто. Настольная лампа освещала удобное помещение. Седая пожилая женщина убиралась в квартире, прежде чем отправиться на работу на военный завод. В ней я узнал свою мать. Без слов она заключила меня в объятия.

Серый мрачный ноябрь я провел в Штирии, в доме моего дедушки, откуда мой отец в качестве младшего сына, которому не должен был достаться в наследство крестьянский хутор, был отправлен «в люди», чтобы вести независимую жизнь строителя-предпринимателя. Находившееся под жестким руководством моей тёти и ее мужа хозяйство было признано властями как учебное и образцовое. Наряду с великолепно организованным полеводством, растениеводством и скотоводством усадьба сверкала снаружи и внутри благодаря заботливым рукам практиканток.

Я приехал как раз на празднование именин одной из практиканток. Все с большим энтузиазмом старались украсить стол как можно лучше. На вытканной вручную льняной скатерти стояла цветная посуда из «верхнего ящика». Последние цветы этого года вместе с потрескиванием еловых веток в большой зеленой кафельной печи создавали теплый уют в медово-желтом свете висячей лампы. Сидя на скамье у печки, я от души наслаждался этим настроением: юные девушки в праздничной традиционной одежде, тиканье старых напольных часов, понимание того, что не будет никакого обстрела русской артиллерии, налета Ил-2 с их реактивными снарядами, никакого «Ура!» и никакого Кнёхляйна, которые могли бы вырвать меня из этой обстановки. Жизнь была снова прекрасна! Все мои товарищи, которые, подобно мне, еще раз избежали смерти, тоже были в отпуске. Так что у меня не было угрызений совести из-за того, что я тут наслаждаюсь тишиной и покоем.

Треск поленьев за моей спиной и мягкий свет настольной лампы заставили меня закрыть глаза. Когда я проснулся из-за какого-то шума, комната была пуста. Девушки хлопотали на соседней кухне. Я уже хотел было снова закрыть глаза, когда юная девушка вошла в комнату. Прислонившись к теплой лежанке, я рассматривал ее полузакрытыми глазами. Я знаю, что хорошо воспитанный человек должен был бы встать и представиться.

Я почувствовал, что с ней в комнату вошло что-то, что означает для меня великолепное дополнение этого часа, воплощение определенных представлений об идеале. Такое нельзя описать, только почувствовать. Это тот час, который человеку бывает дарован только один раз в жизни. Не каждый может осознать яркость такого момента.

Перекинулась ли искра моего восприятия на девушку? Стоя в центре комнаты, она теперь смотрит в мой темный угол у печи. Смущенно она еще что-то упорядочивает на праздничном столе. Но откуда у нее это смущение? Что она нашла во мне? Молодого человека в серой военной форме, с грубыми сапогами на вытянутых ногах. Но людей в военной форме полно повсюду: на вокзалах, в кинотеатрах, в кабачках и в церквях. Что во мне должно было взволновать эту девушку?

Стук шагов в прихожей, с треском открывается дверь. Возвратился с охоты крестьянин с горой дичи. На охотничьей шляпе традиционная ветка, лицо и шея блестят от пота из-за груза. На мое приветствие «Удачной охоты!», следует удивленное «охотничье спасибо!». Не удивительно, я ведь в первый раз за всю жизнь оказался в доме моих предков. Когда зашедшая в комнату тётя представляет меня, моя рука лежит в крепкой руке хозяина хутора, и не отпускает меня, хотя меня уже знакомят с Элизабет, девушкой из Баварских Альп.

Теперь все садятся за стол. Все одеты празднично, кроме меня и крестьянина – единственных мужчин среди «слишком многочисленных женщин», выделяющихся простотой своей одежды. Я чувствую себя хорошо, как будто всегда жил здесь. Крестьянин рядом со мной во главе стола, все еще с хвоинками в волосах и запахом леса в его одежде, пребывает в наилучшем настроении. Я тоже – тетушка посадила Элизабет рядом со мной. В традиционном платье ее родины, с выразительным красивым лицом она просто воплощение прелестной женственности. В спокойствии и уверенности ее жестов и речи я ощущаю необычность этой девушки, что уже позволяет догадаться о том, что из нее вышла бы прекрасная жена и мать.

Я влюбился, впервые полностью, очень серьезно, по-настоящему влюбился. Сколько великих писателей и поэтов уже пытались выразить это словами, описать этот истинный подарок богов. Это нельзя повторить, это навсегда остается в памяти человека.

Спеша по рельсам, поезд с отпускниками с фронта несется сквозь ночь. В слабом свете луны я вижу первый снег на полях. Пейзаж вокруг озера Кимзее тянется мимо, на юге виден горный хребет. Самая большая гора там, это, наверное, та самая скала, у подножия которой находится родной поселок Элизабет. Мы договорились, что во время моего следующего отпуска я приеду туда к ней. Из ее дома эту гору, наверное, можно рассмотреть во всем ее сером каменном великолепии.

Дни отпуска в крестьянском доме моего деда пролетели мгновенно, еще несколько дней я провел в доме матери в Штайре. Дом ее был пуст: мой старший брат воевал в рядах горных стрелков на юге России, 16-летний младший брат учился в авиационно-технической школе в Мюнхене, а отец, воевавший во время Первой мировой войны сапером под Адамелло, тоже воевал в России. В доме осталась только мать с нашей маленькой сестрой. Я оставил после себя боязливое ожидание женщины, которая каждый вечер вспоминала нас в своей молитве и будет это делать и дальше.

Огневая мощь рот была значительно увеличена: каждый стрелковый взвод получил два ручных пулемета MG-42, стрелки получили специальные насадки на стволы карабинов для стрельбы противопехотными и противотанковыми винтовочными гранатами. Батальоны получили 50-мм противотанковые пушки, 120-мм минометы, 75-мм пехотные орудия, собранные в «тяжелую роту». С 9 ноября наша дивизия получила наименование 3-я мотопехотная (панцергренадерская) дивизия СС «Мертвая голова».

Моя новая машина повышенной проходимости была выпущена на заводе «Шкода»: с мягкой подвеской, не такая грубая и жесткая, как был мой старый добрый «Адлер», тихо работающий мотор, никаких хлопков из глушителя, ни царапинки на свежем лаковом покрытии. Но если бы было возможно, я бы сразу променял ее на мой простреленный «Адлер» со всеми связанными с ним воспоминаниями.

Моему товарищу Клееманну, который так чудесно умел выполнять приказы, не выполняя их, так и не удалось уехать живым из России. Из-за аварии он задержался в Старой Руссе. Уже освобожденный из «котла» и знающий об отпуске во Франции, он был накрыт атакой штурмовиков и умер во фронтовом госпитале. К моему неудовольствию, водителем командира стал я. Теперь я должен был все время сидеть с человеком, которого я уважал меньше всех. Следуя по железной дороге за нашими войсками, которые как раз оккупировали прежде неоккупированную часть Франции, мы в середине ноября 1942 года вышли из вагонов в Перпиньяне. После ночной поездки мы въехали в горный мир Пиренеев. Когда начинается рассвет, наша колонна стоит уже перед Амелией. Справа бурная горная речка, слева как на террасе расположился городок перед скалистым массивом.

Городок еще не проснулся от своего ночного сна, когда мы, болтая и куря, стоим вокруг машин. Первыми жителями, которых мы видим, оказываются женщины. С тяжелыми ведрами и горшками они спускаются вниз по крутым переулкам к нам. Совсем грубо протискиваются между нами к реке и выливают в нее содержимое своих сосудов. Одним коротким движением вылили в воду – всё.

Нам приходится сначала отойти от нашего удивления, пока мы по-настоящему понимаем, что здесь с элегантным движением возвращают природе ночные отходы жизнедеятельности местных семейств. Неужели нас расквартируют здесь?

Черт, расквартируют, и именно здесь! В последующие дни воины с нашивками за храбрость и без них по ночам стыдливо пробираются к реке. Только самые нахальные – преимущественно отцы семейств – бесстыдно пользуются по-дружески предоставленными им ночными горшками и доверяют рано утром их содержимое нежным женским ручкам.

В ближайшие дни мне было приказано отвести штурмбаннфюрера Кнёхляйна в Нарбон. Как зеркало лежит рядом с нами просторное Средиземное море. Какой контраст между болотистыми лесами севера со всеми опасностями и спокойным миром на берегах Лионского залива.

Незадолго до Рождества мы покидаем наш не знающий клозетов городок. Помимо описанной выше его особенности, нам еще запомнилась там прекрасная роза. Наш путь ведет непосредственно к испанской границе на берегу моря. Во время длительной остановки, я, так сказать, прыгая с подножий Пиренеев в Средиземное море. Не потому, что было очень жарко и не потому, что была такая необходимость. Просто я – как 1 апреля на покрытом снегом берегу Робьи – хотел получить какое-то необычное воспоминание: весеннее купание в покрытой снегом России – зимнее купание далеко на юге Франции.

Снова в Мон-Моро: вечером дня зимнего солнцестояния я добровольно вызываюсь идти в караул, чтобы один из более старших солдат смог принять участие в рождественском празднике. В такие часы я предпочитаю оставаться наедине со своими мыслями. Меня не тянет праздновать. Слишком явно ощущается отсутствие всех тех, с которыми я всего два года назад и не очень далеко отсюда праздновал Рождество. Вокруг меня так много новых лиц – юных, еще не опаленных войной, и юных, уже созревших в страхе смерти. Судьба снова тасует карты.

В караулке мне принесли письмо от Элизабет. Это обещанное «рождественское письмо» – открытка родного городка Элизабет: прекрасное местечко с красивыми домиками в альпийском стиле, широко раскинувшиеся красивые крестьянские усадьбы, церковь, вокруг которой хоронят умерших жителей, чтобы не разлучаться с этим чудесным местом на земле. Прекрасный рождественский подарок, о котором я даже и мечтать не мог! Все становится для меня легче. Я не один!

Сразу после Рождества я отправляюсь со штурмбаннфюрером Кнёхляйном в войска, проходящие обучение. По пути меня догоняет посыльный на мотоцикле. Мы сразу узнали друг друга: это Мик на мотоцикле без коляски. От него кивок в мой адрес – он вовремя увидел флажок командира на левом переднем крыле и не стал некоторое время ехать рядом со мной, как он обычно делал, когда рядом со мной сидел оберштурмфюрер Грютте. Мой профессор ботаники сейчас сидит за мной, его грудь украшает Железный крест 1-го класса, полученный за внезапную атаку на батарею русских полевых пушек на ничейной земле в «котле». Рядом с ним сидит новый офицер для поручений, уже немолодой, где-то 35-40 лет, тоже с научным званием, но его фамилию я еще не знаю. Значит, Мик тоже смог выбраться из «котла». Его друг по отделению мотоциклистов-связных, Цигенфусс – которого мы все называли «Кривоножкой» – умер ужасной смертью. Во время одной из поездок с донесением он попал в руки к русским. Как я узнал совсем недавно, его нашли мертвым со страшными увечьями от пыток. Наша «беспутная компания водителей» стала меньше еще на одного человека. Мик и я – последние из бывших «детишек» нашего старшины 4-й роты под командованием гауптштурмфюрера Шрёделя. И этот образцовый офицер тоже мертв. Зато у нас остался Кнёхляйн.

В начале января меня назначили инструктором вождения и вместе с другими инструкторами и учениками перевели в Жонсак. Вместе с выделенными мне в ученики молодыми солдатами я днями и ночами упражняюсь в вождении транспортера «Опель-Блиц», под проливным дождем и под палящим солнцем. Мы изъездили все окрестности, далеко выезжая за пределы разрешенного нам расстояния, побывали в рыбацких деревушках Жиронды, изучили старые городки с такими приятными названиями, как Коньяк, прокрадывались, хоть это и было запрещено, через Барбезьё. Я учу ездить в тяжелых дорожных условиях и провожу занятия на опушках светлых лиственных лесов.

Франция была прекрасна с первыми весенними днями уже в конце января! Своевременно, как будто и не было войны, я получаю письмо от Элизабет точно к моему двадцатому дню рождения. Я бы все отдал за то, чтобы оказаться сейчас рядом с ней – сейчас, до того, как нас скоро бросят в бой на каком-то горячем участке фронта.

В начале февраля молодые водители сдали экзамены. Моя группа была лучшей, потому что я был единственным инструктором, учившим на практике длительным ночным маршам, и передавал на занятиях новичкам много накопившегося у меня практического опыта, что и было высоко оценено.

Прошли смотры и проверки на пригодность к боевым действиям в Африке. Я получил африканскую униформу. Почему бы и нет? Пусть посылают куда угодно, только бы не в Россию, таковы благочестивые пожелания нас всех.

В эти дни завершалась драма в Сталинграде. Все жертвы десятков тысяч солдат, погибших, искалеченных и попавших в тяжелый плен, оказались напрасны. Наблюдая за происходящим по сводкам Вермахта, мы понимали, что там отказал не солдат, что в гибели 6-й армии виновно высшее командование, неправильно оценившее обстановку, и что оно несет ответственность за эти огромные кровавые жертвы.

Катастрофа под Сталинградом повлияла на обстановку на всем южном участке Восточного фронта. Мы должны были сдать нашу африканскую форму цвета хаки и получить новое зимнее обмундирование. Широкие брюки на вате, подбитые мехом куртки, обшитые кожей валенки, теплые рукавицы и шерстяные шапки. Наши машины были перекрашены в белый цвет. Со дня на день мы ожидали приказа на погрузку. Где в этом походе мы теперь должны будем втыкать в землю наши могильные кресты?

В середине февраля 1943 года я на своей машине стоял во главе батальонной колонны у северного выезда из Мон-Моро. Взглянув на колонну, я в некоторых машинах видел моих бывших учеников: Бишоффа, Фрерса, Кёкка, Фохтманна, Хайнца, Гётца, Буггарта… В тот час я и не догадывался, что никого из этих парней не останется в живых.

В Ангулеме мы погрузились в эшелон, закрепили на платформах наши преимущественно новые машины. Спустя пару часов поезд тронулся. Мы снова отправились в неизвестность.

Зимняя битва за Харьков

Мы давно уже оставили позади приветливые деревни Тюрингии и Баварии, пульсирующие в военной лихорадке города Восточной Германии, проехали Каттовиц (Катовице), Пжемышль (Перемышль) и Лемберг (Львов). Это значит, если только это не обманный маневр: мы едем на южный русский фронт. Мы стали недоверчивыми, так как со времен весенних приказов 1941 года «о маршах к нефтяным полям Персии» мы отвыкли думать о простых ходах.

В Киеве мы пересекли Днепр по много раз залатанному и кажущемуся хрупким мосту. Получили предупреждение о партизанской опасности. Эшелон с боевой техникой, шедший впереди нас, был остановлен подрывом рельс и частично разграблен. С тех пор как мы покинули юг Франции, все вокруг нас снова стало белым. Очень холодно, и моя маленькая каталитическая печка с ее раскаленным докрасна кожухом не может согреть мою «Шкоду».

17 февраля поезд остановился. Наш очень длинный эшелон, который с очень большим трудом смог взобраться на возвышение, дальше не может двигаться. Внезапно мы оказались под огнем минометов и пулеметов. Из леса показались сани, запряженные лошадьми, на которых на нас неслись партизаны, желавшие разжиться легкой добычей. Под в буквальном смысле слова убийственным градом наших пулеметов им не удалось не только приблизиться к эшелону, но и вернуться в спасительный лес. Две роты спрыгивают с вагонов и врываются в опасный лес, пока остальные подразделения охраняют поезд. Саперы рубят сани партизан и их избушки в лесу на дрова, а также выносят запасы дров партизан к тендеру паровоза. Наконец, через некоторое время поезд с трудом продолжил движение и смог добраться до ближайшей станции снабжения.

После столкновения с партизанами наше напряжение постоянно нарастало. Навстречу нашему эшелону, едва тащившемуся на восток, стали попадаться сначала мелкие, а потом и более крупные группы безоружных немецких солдат. Наши призывы никакого дружеского отклика не встречали:

- Поворачивай, камрады! Вам надо в обратную сторону! Вам надо собраться и снова наступать! Задача – идти на восток! – кричали мы, высокомерно посматривая на побитых сверху вниз.

- Да вы уже сами через сутки бегом побежите на запад! – с запальчивостью кричали они нам.

Конечно, и мы отходили бы перед численно превосходящим противником, но никогда бы не бросили оружие и не удирали бы. То, что мы видели под насыпью, – было одним из последствий Сталинграда. Потеряв веру в оружие и командование, они уже не могли и даже не хотели быть тем, чем прежде был Германский Вермахт.

В ходе тяжелых боев русские взяли Харьков. Наряду с соединениями сухопутных войск его обороняли под командованием генерала войск СС Пауля Хауссера 1 -я и 2-я мотопехотные (панцергренадерские) дивизии СС, которые до нас были поспешно отправлены сюда из Франции. Обергруппенфюрер СС Пауль Хауссер не выполнил многократный приказ фюрера «удерживать Харьков до последнего человека» и, уступая значительному превосходству противника, оставил город, когда он был почти окружен. Лишь благодаря сознанию личной ответственности этого офицера был предотвращен еще один Сталинград. Когда его вызвали в ставку фюрера, его отказ выполнить приказ был ему прощен.

Наша 3-я мотопехотная дивизия СС должна была занять оборону по соседству с дивизиями СС «Лейбштандарте Адольф Гитлер» и «Дас Райх». Чуть позже полудня 19 февраля наш эшелон медленно подходил к Полтаве. На аэродроме неподалеку последние самолеты покидали взлетную полосу. Когда город был уже виден, по вспомогательным рампам мы выгрузили технику с поезда. Машина за машиной, танки и бронетранспортеры длинной колонной в полном порядке вошли в Полтаву, важнейший транспортный узел. Наши солдаты совершенно не обращали внимания на явления разложения в бегущих войсках. «Старики» говорили «молодым»:

- Такое и у нас уже было. С этим можно легко справиться.

Мы разместились на квартирах далеко за окраинами Полтавы в маленьком городке с чистыми ухоженными деревянными домами. Его жители оказались довольно приветливы и помогали нам, чем могли.

Ветер доносил канонаду в наш крошечный городок. Через несколько дней мы покинули район сосредоточения и приступили к повторному захвату Харькова.

Контрудар наших трех дивизий, с их сконцентрированной огневой мощью, оказался совершенно неожиданным для русских. Вместо ожидавшейся верной победы их войска оказались в многочисленных окружениях, которые последовательно привели к уничтожению наступавших советских войск.

В ходе непрерывного наступления я не мог записывать даты и населенные пункты. Уже на второй или третий день вечером и в тумане моя машина сломалась в глубоком снегу. Неполадки в моторе. Штурмбаннфюрер Кнёхляйн и другие мои обычные пассажиры быстро пересели в другой автомобиль, так как при плохой видимости они не могли отстать от колонны главных сил. Я остался один. Вскоре метель замела все следы машин. Я сидел, оставленный всеми, и понятия не имел, куда надо ехать по этому снежному ландшафту. Зажав между ног каталитическую печку, я пытался согреться в машине и внезапно уснул от переутомления.

Проснувшись от холода в утреннем тумане, я увидел, что ко мне на небольшом расстоянии приближаются три всадника. Я соскользнул из машины в снег и открыл по ним из карабина такой огонь, как если бы стрелял целый экипаж машины. Всадники попытались быстро ретироваться. Еще до того, как они исчезли в легком тумане, трассирующая пуля попала последнему из троих в правое плечо.

В свете становящегося все светлее дня я узнаю, что у меня за ночь появились соседи, и теперь я тут не такой одинокий на широких просторах. Где-то в ста метрах от меня стояло в снегу саперное отделение на грузовике для перевозки личного состава. На буксире у грузовика было тяжелое пехотное орудие, которое они переняли у сломавшегося тягача.

Обстановка была неясной. Мы были на холме, слева под нами доносилась канонада, которая все время усиливалась. Но куда нам ехать, было совершенно непонятно. На своем пути мы могли встретить не только немцев, но и советских всадников, и автоматчиков на санях, которые в глубоком снегу были гораздо подвижнее нас.

Пока солдаты откапывали машины и старались очистить лопатами путь от снега, мы, водители, пытались завести машины. Из моего багажника я вытащил паяльную лампу, которую я приготовил для разведения огня, и отогреваю блок цилиндров и отсоединившиеся свечи зажигания. Я также «промываю» крышку распределителя зажигания. Пропитанную бензином тряпку вокруг воздушного фильтра – и заводить! Уже после первой попытки мотор делает дыр-дыр-дыр и переходит в свой обычный тихий шум. Никакого особого фокуса, да и температура-то всего минус двадцать. Водитель трехосного грузовика все еще хлопочет со своим двигателем. К этому времени шум боя усилился настолько, что казалось, что идет настоящая большая битва. Черт, где же мы, собственно, застряли? По звукам выстрелов мы пытаемся различить, где стреляют немцы, а где русские. Вскоре нам стало ясно, что шум боя перемещается в темноте, значит, бой ведут подвижные войска.

- Внимание! Танки противника! – крикнул молодой гренадер и прыгнул в укрытие.

- Только спокойно, парень, спокойно, – успокоил его «старик».

Расчет устанавливает орудие на позицию, направляя его в сторону шума от танков, заряжает 150-мм снаряд, готово. Из тумана стальное чудище приближается прямо к нам. Противник или наши? Командир расчета поднял руку. Танк навел пушку на нас и резко остановился.

- Наш танк! – донесся крик облегчения, и мы поднялись из укрытия. После недоверчивой заминки люки танка открылись, стальная машина поехала к нам. Там и здесь – лица с улыбками облегчения. Стоило отказать нервам, отсутствие дисциплины в расчете или в экипаже, и дело не обошлось бы без жертв.

Командир экипажа рассказал о происходящем за пеленой тумана. Наша дивизия ночью быстро прорвала фронт наступающего противника и окружила его.

Позже, когда туман рассеялся, под невинно голубым небом мы увидели весь размах произошедшей в долине трагедии. Огромные колонны мчались, мешая друг другу, на запад и на восток. Танки, сани, грузовики наезжали друг на друга, в то время как с высот вокруг немецкая артиллерия вела по ним, утратившим подвижность, убийственный огонь. Минометы и артиллерия, трассирующие очереди пулеметов и автоматических пушек не позволяли русским сопротивляться. Напрасно Т-34 пытались вступить в бой. С более высоких укрытых позиций они сразу же уничтожались. Это был разгром противника, потерявшего управление и впавшего в панику. Мы постоянно выпускали белые опознавательные ракеты, чтобы не попасть в мясорубку, так как оказались между нашими войсками и противником, даже ближе к русским, чем к своим.

Пока поблизости полыхал невиданный прежде ад, среди нас оказался двенадцатилетний парнишка. Может быть, он принял нас за красноармейцев и решил к нам прибиться. Мнения по поводу того, что делать с ним, разошлись. Я вместе с большинством считал, что его просто надо отпустить. Другие хотели его на время задержать и разобраться с ним. Наконец победило большинство, в основном «старики». Мы показали ему, чтобы он исчез как можно быстрее. Из моего энергичного «Давай, Давай!», он, конечно же, понял, что должен побыстрее уматывать. Когда он отбежал уже метров на сто и оглянулся, выстрел бросил его на землю. У меня было такое чувство, будто попали в меня. Стоя немного в стороне, я почувствовал, что взгляд этого парнишки устремлен прямо на меня. Второй выстрел добил его, уже сидевшего на снегу.

Один из резервистов, наверняка сам отец семейства, крикнул на стрелявшего:

- Это что, действительно было так необходимо, унтершарфюрер?

- Маленький Иван наверняка был разведчиком красноармейцев. Если бы он убежал к своим, они бы быстро нас перебили.

Был ли это беспощадный закон войны или хладнокровное убийство? Для меня это было ненужное беспощадное убийство мальчишки. Можно было просто махнуть ему, свистнуть, чтобы он вернулся назад. Пристрелить его было проще. Как ни суди, мальчику уже ничем нельзя было помочь. Он лежал в снегу в своей бедной одежонке, лицом к солнцу. Зачем я крикнул ему, чтобы он убегал? Разве я не думал, что может так получиться? И почему я, самый старослужащий здесь, еще не унтершарфюрер, и должен лишь принимать к сведению то, что решают другие?

Тем временем удалось завести и трехосный тягач. Я поехал по его колее. Дорожное покрытие глубоко под снегом, водитель едущего впереди автомобиля может только догадываться, где оно. Главное, чтобы сейчас не отказал мотор и не остаться здесь. Между колесами снег достаточно тверд и постоянно стучит по дну моей машины. Иногда ведущие колеса зависают в воздухе, пока машина только благодаря своей скорости скользит к следующему сцеплению с землей.

Кругом – канонада. На кого мы наткнемся? На своих или врагов? Во второй половине дня мы отыскали нашу часть, которая вела бой. Исход боя, или, вернее, побоища, был предрешен. При наших минимальных потерях противник потерял убитыми и ранеными много тысяч своих солдат.

Сначала мы наносили удар в юго-восточном направлении. Погода становилась лучше, дело шло к русской весне. Мы двигались по замерзшей болотистой местности, которую нужно было преодолеть еще зимой, пока она не оттаяла. Новый офицер для поручений, как и доктор Грютте, с высшим образованием, офицер-резервист старшего возраста (ему было лет 35), как обычно, получал рискованные задания по разведке дорог и просто разведке. Как я быстро понял, унтерштурмфюрер Герр со своим молодым водителем были совершенно не способны их выполнять. В этой «упряжке» они только мешали друг другу.

Когда наша дивизия наступала по двум расходящимся направлениям, крупные силы противника отходили на восток рядом с нами, позади нас и перед нами. Унтерштурмфюрер Герр получил задачу установить связь с танковым авангардом дивизии СС «Дас Райх», наступавшей южнее нас в северо-восточном направлении. Расстояние между нами было приблизительно 30 километров. Район между нашими соединениями был не разведан. Я не завидовал ни офицеру для поручений, ни его водителю.

- Поедете с Бруннеггером! – услышал я разговор Кнёхляйна с офицером для поручений. Да, значит, он снова решил подставить меня. Но, с другой стороны, это в чем-то логично, думал я, переставляя на другую машину знак командира батальона и перекладывая его вещи. От адъютанта доктора Грютте мне удалось добиться, чтобы с нами отправили в качестве посыльного знающего русский язык фольксдойче.

Мы выехали около полудня. День был пасмурный и туманный, дорога – идеально очищенной и хорошо укатанной, как в мирное время на родине. После того, как мы покинули нашу часть и до момента, когда мы найдем танковый авангард соседней дивизии мы были предоставлены только самим себе и должны быть очень бдительны. Тент с машины я снял, чтобы офицер для поручений мог время от времени вставать и осматривать окрестности.

Мы давно уже проехали тридцать километров, но не видели ни противника, ни наших. Следов боев тоже не было. – Унтерштурмфюрер, так мы доедем до Харькова! Но моему пассажиру не очень понравилась эта моя шутка. С напряжением он всматривается вдаль. Погода пасмурная, уже близится вечер. Вдруг он испуганно дергается. Над нами пролетает У-2, на совсем маленькой высоте, подлетая сзади. Этот древний биплан с его, как всем известно, отважными пилотами для унтерштурмфюрера Герра пока еще новинка. Еще до отъезда я снял знак свастики с капота машины, так что с нами ничего не должно было случиться. Обоим своим попутчикам я объясняю, что если эта «ворона» снова прилетит из тумана, нужно просто ей помахать. Но самолет больше не прилетал.

Через два часа пути мы, наконец, встретили в довольно большой деревне авангард 2-й мотопехотной дивизии СС «Дас Райх». Мой офицер для поручений принимается за свою работу и выполняет поставленное ему задание. С момента полученной нами информации танковый авангард дивизии ушел далеко вперед, как я узнаю из разговора с одним солдатом «Райха», поэтому так долго мы не могли ее встретить.

В этой части солдаты полностью полагаются друг на друга и уверены в победе. «Дас Райх» тоже нанес врагу сильные удары. Та беспечная уверенность, с которой вражеское командование преследовало якобы бегущего в панике врага, обернулась для русских огромными потерями.

После того как на карты были нанесены населенные пункты и ориентиры и выяснено последующее направление наступления, к вечеру мы отправились назад из Вебкия, или вроде того, как называлась эта деревня. Снова У-2 внезапно пролетел над нами, но не стрелял. Возможно, это был тот же самый самолет-разведчик, который приземлялся на своем аэродроме для дозаправки.

Усилился гололед, и я вынужден был значительно снизить скорость, чтобы не вылететь в придорожную канаву, из которой мы бы без посторонней помощи не выбрались. Через час совсем стемнело. Офицер для поручений, похоже, не слишком разбирался в карте, судя по тому, что он слишком полагался на только что нанесенные ориентиры. Я предпочитал ориентироваться по компасу, солнцу, опросам жителей и, на обратном пути – по особенностям дороги. Чтобы ездить по этой стране, нужно обладать фантазией и выраженным чувством ориентирования.

В свете закрытых щитками фар в тумане я едва различал дорогу. Над нами снова пролетел У-2. Потому я поехал дальше только с закрытой сверху фарой со светомаскировочным устройством. То, что этот самолет постоянно контролировал дорогу, могло означать, что этой дорогой могли пользоваться также русские, или же то, что они находятся неподалеку.

Все внимание мне приходилось обращать на дорогу и на ее особенности, которые я подметил, пока ехал по ней в первый раз. На нескольких перекрестках у меня возникали с офицером для поручений споры по поводу их проезда, но мне удавалось его убедить.

Вдруг темноту разорвали две вспышки выстрелов. «Ночная сова!» Теперь она нас поймала! Я выключил последний свет. Но внезапно слева и справа от дороги в небо с шипением взлетают осветительные ракеты, лишающие мою машину спасительной защиты темноты. По обе стороны дороги я замечаю стоящие на позициях противотанковые пушки. Видимо, это они стреляли первыми. У обочины дороги я вижу стрелка с противотанковым ружьем. После его выстрела за мной раздался крик раненого посыльного. До этого момента вся эта сцена – за исключением ранения посыльного – точно соответствовала одному из тактических учений в Мон-Моро.

В свете ракет моя машина снова набирает скорость. Тут я заметил сани, спешащие по обе стороны дороги за нами, в них сидели русские, стрелявшие из автоматов. Слева одни из саней пытаются оторваться, обогнать меня и преградить мне путь. У обочины, в противоположном мне направлении, стояла немецкая санитарная машина с большим красным крестом на ней. Я вижу, что ее двери распахнуты, а ее пассажиры неподвижно лежат на дороге в разорванной форме. Увидев это, я еще прибавил газу, несмотря на то, что машину заносило. Сидящий рядом со мной офицер даже не может приготовить свой автомат к стрельбе. Я правой рукой дотягиваюсь туда и снимаю оружие с предохранителя. Боже, ну и экипаж мне попался! Позади меня непрерывно кричит раненый посыльный, рядом со мной мой начальник, неготовый к бою. Оба неспособны к какому-либо сопротивлению. В последний момент все решилось в нашу пользу. Мне удалось проскочить по дороге, прежде чем ее успели перекрыть сани, которые уже успели преодолеть кювет слева. Почти мгновенно погас свет осветительных ракет. Русские, не целясь, стреляли нам в след. Мы прорвались!

Теперь, наконец, мой сосед был готов к бою. Вопреки уставу я крикнул ему, чтобы он не вздумал стрелять, так как нас сразу накроют по вспышке выстрела. Проехав некоторое время, я включил фару со светомаскировкой, а потом остановил машину у копны сена, чтобы помочь раненому. С унтерштурмфюрером Герром мы вытащили его, неспособного ходить, с его сиденья и уложили на солому. Его правая нога у бедра была словно парализована. Осторожно я размотал одеяло, в которое посыльный завернулся во время езды. При свете карманного фонарика из складок одеяла выпала, блеснув, пуля от противотанкового ружья. Я осторожно разрезал штанину карманным ножом, чтобы добраться до раны. Я ожидал увидеть нечто ужасное от попадания пули противотанкового ружья. Но на его бедре не оказалось ничего, кроме небольшого синяка. Парню очень повезло. Многочисленные складки одеял спасли его от того, чтобы крупнокалиберная пуля превратила его в калеку. Когда «раненый» увидел это свое необычное ранение, то сразу перестал орать. Но когда он снова начал ныть, я потерял самообладание и дал ему затрещину. После этого он отказался от любой помощи и сам без поддержки сел в машину. Но вот вопрос: где же мы теперь? Не попали ли мы на территорию, которую контролируют русские?

Нам нужно ехать дальше! Без происшествий к концу ночи мы разыскали наш батальон. Пока офицер докладывал командиру, я занял свое место в колонне. Мы снова двигались в направлении Харькова. Наше наступление поддерживали пикирующие бомбардировщики и истребители-бомбардировщики «Мессершмитт». 26 февраля мы находились в районе Орелки. Пока дивизия остановилась вдоль дороги, ее командир и его адъютант вылетели на «Физелер-Шторхе» на разведку местности. Легкая советская зенитка сбила самолет у нас на глазах. Моментально выдвинувшийся ударный отряд с территории противника доставил три трупа. Обергруппенфюрер СС и генерал войск СС Теодор Айке, тяжело раненый еще на северном участке фронта во время рекогносцировки, последовал за своим погибшим сыном-лейтенантом, за супругой и дочерью, погибшими от бомб во время налета авиации.

Образовывая один из захватов огромных клещей, наша дивизия наступала в северном направлении западнее Харькова – справа ее прикрывала 2-я танковая дивизия СС. В многочисленных боях в окружении она к 8 марта заняла Ольшаны, а через два дня – Дергачи. Насколько я сам могу судить, ожесточенность боев после Орелки и Лозовой значительно усилилась, и наши потери в борьбе с численно превосходящим противником тоже были высоки. Постоянно уничтожаемые и возобновляющиеся танковые армады противника, вооруженные русскими, американскими и английскими танками, требовали своих жертв. За то, что мы вообще добились успеха, надо благодарить гениального командира нашего танкового корпуса СС «папу» Хауссера. Он, как настоящий отец, полностью сознавая, что рискует собственной жизнью, отказался выполнять приказ Гитлера и спас «своих парней» от уготованной им участи «сталинградских бойцов», а затем добился огромных успехов в стратегическом отношении.

В последующие дни мы заняли оборону по дуге от Ольшан, через Дергачи и далее к юго-востоку от Харькова, отражая ожесточенные попытки прорыва советских войск из окружения и обеспечивая дивизиям СС «Лейбштандарте» и «Дас Райх» возможность прорыва в Харьков и его повторное взятие. Между Ольховом и Чугуевом мы вели тяжелые бои с массами советских танков.

Картина современного танкового сражения неизгладимо запечатлелась в памяти. Растянувшись на километры, сравнительно далеко один от другого, напротив друг друга стояли гиганты технической войны, колоссы из десятков тонн стали и, сближаясь, вели убийственную дуэль. Это было приблизительно в середине марта. Из-за быстроты и серьезности событий трудно было вести точный учет времени. После тяжелого ночного марша – какого уже по счету бессонного марша после Перещепино – колонны наших танков и автомобилей остановились на слегка холмистой, с большого расстояния хорошо просматриваемой местности. Мы напряженно наблюдали в бинокли за противоположной стороной лощины, где на широком фронте показались танки противника с десантом пехоты. Его намерения были очевидны – прорвать нашу оборону и прорваться в окруженный Харьков. Мы находились на нашем открытом левом фланге. Левее нас, стараясь занять наиболее пригодные для обороны позиции, выехали наши танки. За ними, изготовившись для контратаки, в глубоко эшелонированном боевом порядке заняли место бронетранспортеры и боевые машины моторизованной пехоты, чтобы защищать танки при контрударе вражеской пехоты.

Первыми с расстояния 1500 метров открыли огонь наши «Тигры». Несмотря на оборонительное маневрирование, вскоре первые Т-34 загорелись. Но что значат небольшие потери для такой массы наступающих стальных колоссов? Противник подошел на тысячу метров и вел ответный огонь. Теперь в бой вступили наши танки PzKpfw IV. Выстрелы и разрывы слились в сплошной грохот. В самом начале боя два наших танка PzKpfw IV разлетелись на куски в огромных всполохах огня. С обеих сторон росло количество облаков черного дыма, поднимающихся в солнечное весеннее небо. Один из наших горящих «гробов» стоял настолько удачно, что дым от него тянулся перед нашим фронтом и затруднял прицеливание противнику по нашим постоянно меняющим позиции танкам.

Пехота противника, ранее сидевшая на танках для быстрой атаки, давно уже спешилась и ушла в укрытие. Я сам спрятался в овражке и с напряжением наблюдал в бинокль за ходом танкового боя. Справа от меня остановился «Тигр», с огромной частотой стрелявший по уже приблизившимся к нему на опасное расстояние Т-34. Вдруг раздался взрыв, сорвавший его шестнадцатитонную башню, которая тут же снова упала на корпус. Из всех щелей машины и из башенного погона повалил дым. Подойти к «Тигру» мы не могли, потому что он находился под огнем танков противника.

Когда русские офицеры и комиссары все-таки подняли свою пехоту, чтобы сопровождать в наступлении танки, огонь наших боевых машин и бронетранспортеров начал косить ее ряды. Пулеметные очереди, огонь из 20-мм и 37-мм скорострельных зенитных пушек нанес противнику большие потери. Не прошло и часа, как они оказались раза в три больше, чем у нас, и русские прекратили бой, преследуемые дальнобойными 88-мм пушками наших «Тигров».

Теперь мы смогли подойти к нашему 60-тонному колоссу. Мы вытащили из него экипаж и положили на траву. Никто из танкистов не был мертв, как это немыслимо ни звучит, но и долго никто не прожил. Ударной волной чудовищного взрыва им повредило внутренние органы. Причина взрыва заключалась в том, что во время ведения беглого огня произошла осечка. По инструкции было необходимо выждать определенное время, и только после этого открывать затвор. Но в горячке боя заряжающий, очевидно, открыл его слишком рано, и снаряд «выстрелил» в башне танка. Давление от взрыва привело в тесноте боевого отделения к ужасным последствиям.

После окончательного поражения русского наступления в районе Харькова, четвертого города в Советском Союзе по численности населения, направление нашего марша изменилось на 180 градусов: мы пошли на север. Позади остались недели боев на окружение, когда в молниеносном темпе окруженные советские объединения были буквально размолоты между тремя мотопехотными дивизиями СС. Кульминация этих сражений произошла 5 марта 1943 года под Еремеевкой, где части двух советских танковых и одного кавалерийского корпусов и трех стрелковых дивизий истекли кровью в окружении дивизии «Мертвая голова», и нами были захвачены большие количества техники и вооружения.

Затем мы пережили период весенней распутицы. Харьков был снова захвачен теми же дивизиями СС, которые его недавно оставили, – это был крупный стратегический успех. Затем 1-я мотопехотная дивизия «Лейбштандарте Адольф Гитлер» быстрым ударом захватила Белгород, город севернее Харькова, куда выдвинулась и наша дивизия, чтобы разместиться в нем вместе с «Лейбштандарте». В начале последней декады марта колонна нашей дивизии стояла на южной окраине Белгорода. Простые, невзрачные низкие дома из кирпича тянулись вдоль некрасивой улицы.

Мне понадобилась вода для радиатора «Шкоды». С брезентовым ведром в руке я зашел в ближайший дом по левую сторону дороги. В скромном, но чистом помещении я встретил старушку и молодую симпатичную женщину, которая сразу же заговорила со мной по-немецки. Пока она наливала из колодезного насоса воду в мое ведро, я коротко с ней поговорил. Она жила в Москве. В неразберихе войны она решила навестить свою мать и осталась здесь. Меня удивило, что такая симпатичная женщина, свободно говорящая по-немецки, просто так была оставлена здесь советскими властями. Это совсем не соответствовало их обычным действиям.

Наш батальон разместился в западной части Белгорода и выставил свои роты в охранение на берегу Северского Донца. Командный пункт разместился почти с комфортом в солидном здании. Быстро отступая под натиском «Лейбштандарте», русские не успели заминировать дома, как это они часто делали.

При узле связи штурмбаннфюрер Кнёхляйн хотел иметь хорошего переводчика, но из-за потерь найти такого было негде. Я рассказал о моей встрече с молодой русской (о чем сразу же пожалел), и мне тут же приказали «немедленно ее доставить».

Мне было нетрудно снова найти ее дом. Хотя я посоветовал ей при первой встрече сменить квартиру, чтобы ее больше нельзя было найти, она, к моему удивлению, сразу же согласилась поехать со мной и постоянно работать переводчицей. Ей выделили отдельную комнату рядом с комнатой командира. Потом она переводила допросы пленных, прослушивала перехваченные русские телефонные и радиопереговоры – пока был день. Командир отдал строгий приказ не беспокоить ночью ни его, ни переводчицу, независимо от того, насколько важна была причина. Естественно, другие офицеры батальона тоже были покорены шармом молодой русской и часто названивали ей по телефону, мешая командиру. Поэтому телефонистам было приказано ночью ни с кем не соединять.

Тем не менее, одному ротному командиру удалось убедить работающего на радиостанции дежурного роттенфюрера Курта Хофрайнера в чрезвычайной срочности передачи. Последствие: для солдата за радиостанцией два часа упражнений в качестве наказания под управлением адъютанта оберштурмфюрера Грютте. Это было наказанием для них обоих, потому что профессор доктор Грютте терпеть не мог муштровать солдат. И такое случалось на фронте на реке Северский Донец.

Война на нашем участке по реке Северский Донец между Харьковом и Белгородом в некоторой мере успокоилась. Так что можно сказать, что мы могли отдохнуть. Только действия мелких разведывательных и ударных групп, время от времени небольшие артобстрелы Белгорода и территории за ним, а также пролеты двухмоторных бомбардировщиков и разведывательных самолетов над нами были призваны время от времени напоминать нам, что война еще не кончилась. Противник и мы истощили друг друга.

Из тыла прибыло молодое пополнение, плохо подготовленное и не всегда добровольно поступившее в войска СС. Жесткая дисциплина и применение дивизий СС в качестве «пожарной команды» пугали и воодушевляли одновременно.

Особенно сильно проявляла себя нехватка младших командиров, опытных «старых обер-ефрейторов», наших роттенфюреров, образовывавших «корсет» войск. Этих «стариков», на которых можно было положиться, не хватало ни в одном подразделении, какую бы должность они ни занимали.

Вышел приказ по дивизии, что добровольно изъявившие желание роттенфюреры могут под руководством опытных офицеров-фронтовиков получить подготовку младших командиров (унтер-офицеров). В надежде убежать от Кнёхляйна я подал рапорт на эти курсы.

В то время как пополнение проходило дополнительную подготовку позади позиций и познавало военную действительность, чтобы просто научиться выживать, меня произвели в унтершарфюреры (унтер-офицеры).

Город жил жизнью прифронтового тыла. В пустом зале разместился фронтовой театр и заботился о досуге, в то время как внизу в долине Донца русские и немцы продолжали атаковать друг друга, чтобы улучшить свои позиции или захватить пленных. Когда вечером при аншлаге доносились залпы артиллерии противника, ни актеры, ни зрители даже не втягивали головы в плечи.

С родины я получил стопку писем. Это была почта, скопившаяся за все время наших подвижных боевых действий. Естественно, письма от Элизабет были для меня самыми важными. Как можно описать чудесное, эту связь с дорогими людьми на родине? Мне никогда не удавалось и не удастся выразить что-то такое словами. Я не только читал слова и предложения, я наслаждался каждой буквой, складывал их вместе, чтобы принять в себя их содержимое. Один товарищ, молча наблюдавший за мною, как-то пошутил:

- Гляньте-ка, этот Бруннеггер снова буквально вдыхает в себя свои письма.

Как же точно он это выразил!

Конечно, сейчас было достаточно времени, чтобы ответить на все письма. Мы все время удивлялись тому, как точно и аккуратно работает наша полевая почта. Письмо с русского фронта доставлялось адресату за то же время, что и письмо из Берлина в Верхнюю Баварию.

В середине весны курсантов отправили в небольшую чистую деревню западнее Белгорода. С другими я стоял на квартире в крестьянском доме у приветливых хозяев. Мы жили в одной из комнат, спали на куче соломы. Между нами и местными жителями не было ни злобы, ни ненависти. Из квартировавших десяти человек половина находилась на службе, занятиях или выполняла письменные работы, в то время как остальные были заняты на полевых и строевых занятиях. Поэтому крестьянской семье из-за квартирантов не было тесно, ее не пришлось выселять, за что она была нам благодарна. Партизаны нам тоже не мешали. Если не считать редких налетов авиации, то в доме и вокруг него царил самый глубокий мир.

По воскресеньям у нас, как и дома, был выходной. Когда у меня скапливалось достаточно зачитанных писем от Элизабет, я их перевязывал шнуром и отправлял на родину. «На хранение!» Когда состаримся, достанем их, перечитаем, вспомним молодость с ее красотой и огорчениями.

По воле случая Мик оказался в соседней деревне. Он тоже подтвердил мне рассказ о гибели нашего друга Цигенфусса, попавшего к русским в плен и зверски убитого ими. На мотоцикле и с рунами SS на номерном знаке, ему было бы трудно замаскироваться.

Из «стариков» всего рекрутского набора 1938 года почти никого не осталось. Куда ни глянь – всюду новые лица. На некоторых война не успела наложить свой отпечаток. У других – серьезность в глазах, как знак тяжелого опыта. Скольким молодым снова удастся увидеть свой дом? – спрашиваю я себя. Ведь в России еще так много места для наших могил.

Подготовка младших командиров была жесткой и полностью основанной на опыте предыдущих кампаний. Прежних шаблонов уже не было. Руководитель курса унтерштурмфюрер Патц во время подготовки уделял исключительное внимание тому, чтобы из заданной обстановки каждый мог сделать свои собственные правильные выводы и самостоятельно принять решение. Времена расписанного обстоятельного командного языка для него прошли. Управление ротой, снизу вверх до командира роты, стало «староавстрийским». Стало обычным, что командир роты обращался к своим людям на «ты», чтобы формально подчеркнуть общность интересов в боевой обстановке. Однако такого поведения младших по отношению к старшим еще никто не допускал. Дисциплина от этого ни в коей мере не страдала.

После четырехнедельной подготовки я перед проверяющими офицерами из штаба полка командовал отделением в составе взвода, выполнявшего задачу штурмовой группы. Потом я руководил моторизованным разведывательным дозором, выполнявшим задачу разведки дорог и моста (я мог бы его еще и взорвать!). Прекрасно, все это я умел. На третий день я должен был проводить занятия с ротой: подготовленное занятие по устройству вооружения и неподготовленный десятиминутный доклад «о перчатке», который мне почти до достижения десяти минут – выходить за эти временные рамки было нельзя – не удался. В конце концов, я окончил курс с отличием и мне обещали дать трехдневный отпуск.

Всеобщее одобрение я снискал, когда во время учебного штурма полевых укреплений вместо команды: «Первый номер, прямо сто, дзот противника. Огонь по амбразуре все время, как только мы атакуем!» крикнул: «Ханнес, иди сторонкой туда вперед, выбери позицию для твоего «шприца»! Когда пойдем в атаку, сыпь хорошенько вон по той амбразуре! Но не стреляй по нашим задницам! Будь внимателен. Эй, Густ! Сцепи три ленты вместе, чтобы стрелять без перерыва. И прикрой нас сбоку! Пойдете за нами по моему знаку!» Такая была команда моим первому и второму пулеметчикам.

Штурмбаннфюрер Кнёхляйн не был доволен полученной мною оценкой, так как она позволяла мне в скором времени уйти из его подчинения. Я надеялся, что где-нибудь в полку удастся получить должность выбывшего из строя командира отделения. А остаться с Кнёхляйном значило, что однажды придется погореть. Даже самые крепкие поленья сгорают, если их постоянно суют в жар.

В день моего возвращения в батальон наиболее отличившиеся товарищи получали награды. Мой офицер для поручений, унтерштурмфюрер Герр за обеспечение связи с авангардом дивизии «Дас Райх» получил Железный крест 2-го класса. Мне дали «Знак заслуженного водителя в бронзе». После всех рискованных дел стоило ли мне ждать чего-нибудь лучшего? Почему, собственно? Значит, здесь «что-то было»?

Один из трех дней отпуска «при части» я провел в гостях у Мика, с которым поделился мыслями о моем будущем звании.

- Жаль! – сказал он сухо. – Разве есть какое-нибудь звание лучше, чем роттенфюрер? – Это прозвучало почти как прощание, как отдаление от меня с моим новым положением.

- Мик! Я служу уже пять лет, и под командованием Кнёхляйна я все еще роттенфюрер! Я, что, еще семь лет должен им оставаться?

Прежде чем проститься с ним, я его спросил:

- Почему ты не подал рапорт на курсы унтер-офицеров? Ты же тоже служишь с 1 мая 1938 года?

- Без меня, старый друг. Я подписался только на четыре года службы, а они давно прошли. Кроме того, это всё полная чепуха. Ведь совершенно все равно, смотришь ли ты на картошку снизу вверх – как Бфифф, Буви, Циги и все остальные – с петличками или без них. Или ты думаешь, что еще сможешь выбраться живым из всего этого дерьма?

Через несколько дней Мик перешел в расчет легкого пехотного орудия и одновременно со мной покинул гильдию «бродячих шоферов». Он пошел в расчет к своим землякам из Зальцкаммергута. Это была компания «старых роттенфюреров».

Я же пошел своим путем.

В самом большом до сих пор сражении военной техники в истории

Спокойные дни отдыха и пополнения прошли. Потери в людях и боевой технике были возмещены. При этом постоянно фюреров (офицеров), унтерфюреров (унтер-офицеров) и рядовых откомандировывали для формирования новых дивизий войск СС. Это ослабляло боевую мощь дивизии. Время боевой подготовки и сколачивания этих дивизий становилось все короче, вооружение недостаточным, все больше их вооружали трофейным оружием. С точки зрения этнического состава солдат для них набирали в самом широком смысле из добровольцев и призванных из всех стран, далеко не одних только немцев. Мы были ужасно удивлены, когда узнали, что рейхсфюрер СС делает из наших войск, объединенных под прежде добрым именем «войска СС»: собирает в них всех, кого только найдет, отправляет туда даже уголовников, чтобы включать их в новые дивизии. Какой смысл был в этом раздувании войск СС, мы не понимали. Но это было только начало.

Меня назначили в 1-ю роту нашего батальона, где я принял отделение. Уйти от Кнёхляйна мне так и не удалось. Из стариков 1-й роты, в которой я числился во время кампании на западе, не осталось никого: убиты, ранены, переведены в другие дивизии СС в качестве «костяка», или пропали без вести.

В начале июня мы вышли на позиции. Меня сразу же отправили для оборудования передового дозора. Рекомендации: «пусть поедет Бруннеггер» или «пусть взорвет Бруннеггер», приобрели теперь форму: «Отправьте для этого Бруннеггера!»

Позиции передового дозора располагались примерно в тысяче метров впереди главной линии обороны и господствовали над хорошо просматриваемой и простреливаемой местностью в восьмистах метрах от русских позиций, за исключением леска, вплотную подходившего на двести метров к нашим окопам. Перед нами находились рубежи заградительного огня нашей артиллерии. Опасаться приходилось ночей, и они доставляли мне немало забот. Пулеметчика из дозора слева от лесочка пару ночей назад утащили русские.

- Непонятно, как это могло случиться с опытным и безупречным роттенфюрером! – как сказал сдававший позиции обершарфюрер из 1-й мотопехотной дивизии СС. Вероятно, русские применяли здесь разведгруппы, состоящие из лучше всего подготовленных курсантов.

Значит, ухо приходится держать востро.

Позиции противника частично проходили по деревне, почти полностью сровненной с землей. Они были искусно замаскированы и практически незаметны. Только ранним утром, пока воздух еще холодный, в разных местах, словно из-под земли, поднимались маленькие облачка махорочного дыма. На основе своих утренних наблюдений я составил точную схему позиций противника. Подчиненных я заставлял целыми днями работать над улучшением позиций. Я распорядился саперам поставить минные заграждения позади наших позиций, оставив только узкий проход, чтобы у нас была защита сзади. Я предполагал, что часового из «Лейбштандарте» схватили именно в результате неожиданного удара сзади.

Кроме того, своему отделению – это были, за исключением моего заместителя, тридцатилетнего унтершарфюрера резерва, молодые парни из разных земель Рейха, я предоставлял достаточно времени для отдыха, чтобы они могли насладиться подарком природы: сменой весны летом. Мы часами уходили в ближайший сад, где грелись на солнышке и лежали в тени фруктовых деревьев. За недели отдыха мы смогли избавиться от вшей, так что мы могли, не страдая от этой беды, наслаждаться прекрасным солнцем, ничего не делая, разве что прислушиваясь к выстрелам вражеских минометов. Когда там начинало стрелять, у нас были считанные секунды, чтобы спрятаться в наших блиндажах. Одного наблюдателя нам было достаточно.

Через некоторое время я получил еще два пулеметных расчета для моей передовой позиции. Теперь у нас было четыре ручных пулемета (два MG-42 и два «внештатных» русских трофейных ручных пулемета с дисковыми магазинами) и два станковых MG-42 – для нашего узкого пространства очень существенная огневая мощь.

Через пару дней к нам на позицию прибыл унтер-офицер из Люфтваффе. У него было задание повести разведку переднего края и выбрать место для своего офицера наведения. Он долго пробыл на позиции, и когда наш ротный посыльный, который провел его через проход в минном заграждении, должен был отвезти его назад, нам всем было жаль, потому что он много рассказывал о том, как был в Сталинграде. И это было совсем не то, что нам приходилось слышать до этого.

Пока ничего особенного не происходило, ночи и дни проходили как в ближайшем тылу. Даже штурмовики нас не беспокоили, и в то время как на главной линии обороны шли серьезные бои, мы, прекрасно замаскировавшись под фруктовыми деревьями, наблюдали за этим как за спектаклем.

Когда стемнело, я, как обычно, приказал занять все пулеметные точки, расположенные полукругом вокруг нашего глубоко засыпанного землей блиндажа. До полуночи личный состав постоянно проверял мой заместитель. Когда он разбудил меня на смену, он не мог доложить ничего особенного, однако я заметил его нервозность. Объяснить он это не мог. Кроме того, он не лег спать на нары в блиндаже, как обычно, а прикорнул, обняв руками автомат, в нише хода сообщения рядом с ним. В блиндаже остался только телефонист.

После проверки первого поста эта необъяснимая нервозность передалась и мне. Такое настроение было и у солдат, хотя никаких причин для этого не было. То ли я всех заразил своим предчувствием? Правда, все часовые докладывали: «Происшествий не случилось».

Я не мог освободиться от беспокойства, хотя эта ночь не отличалась от любой другой: шум боя вдали, одиночные выстрелы часовых – лишь для того, чтобы успокоиться или не задремать, – очереди трассирующих пуль из пулемета на главной линии обороны позади нас – пулеметчику показалось что-то подозрительным. Я провел много времени на левом фланге у крайней пулеметной точки рядом с леском, так как считал ее наиболее угрожаемой для внезапного нападения, так как она была ближе всего к леску, и левее ее не было никого из наших. Оба пулеметчика, не смыкая глаз, всматривались в темноту. Общались друг с другом лишь прикосновениями и тихим шепотом.

И вдруг я понял, что привело меня в напряжение: небывалая полная тишина на нашем участке. Чтобы, наконец, успокоиться самому, разбудил остальных солдат отделения и вывел их из блиндажа на позицию. На востоке небо начало светлеть. Пришло время наибольшей опасности для солдат, находящихся на позиции. Я предупредил свое отделение, что в это время необходимо быть особенно бдительными, так как наступающее утро обычно притупляет внимание, и у нападающих появляется шанс подкрасться незамеченными. Услышав приближающиеся громкие шаги по ходу сообщения, я недовольно обернулся. На фоне посветлевшего неба я угадал контуры немецких касок. Несмотря на это, я окликнул приближающихся и потребовал пароль на эту ночь. Вместо пароля я услышал только протяжное: «Я-я...». «Эти приятели за легкомыслие могут получить пару дырок в своей шкуре», – подумал я. Я выкрикнул последнее энергичное:

- Стой! Пароль?!

И тут эти люди неожиданно исчезли, как растаявшее в воздухе привидение. Мне явно вдруг ударил в нос типичный резкий запах махорки. Это враг!

- Тревога! Иваны на позиции! – успел прокричать я. В тот же миг грохнули разрывы ручных гранат. Свистнули трассирующие пули, взлетели сигнальные ракеты и осветили все холодным белым светом. Автоматные очереди ударили вдоль хода сообщения. Крики команд, предупреждения. Я слышу стрельбу MG-42. На случай такого нападения я дал приказ, чтобы каждый пулеметный расчет сначала оставался на месте и оборонял свою позицию. Покидать ее в темноте было смертельно опасно, и это могло привести к бою друг с другом.

Первые из нападавших повалились под очередью моего автомата на собственные, уже снятые с предохранителя гранаты. Я выстрелил красную и зеленую ракеты, вызвав заградительный огонь по лесочку, так как я думал, что атакующие сосредоточились там, чтобы сразу после снятия часовых захватить позицию и удерживать ее.

Пока 105-мм снаряды вскоре после этого рвались в лесу, этот небольшой эпизод из будней окопной войны уже завершился. Мы собрали в окопах восемь советских солдат, некоторые из них были ранены. Еще восемь были убиты, ближайшие ко мне – сильно изуродованы. Когда рассвело, мы отвели пленных в блиндаж, где рядом со своим разбитым взрывом телефоном лежал убитый связист. С главной линией обороны связи не было. Но оттуда должны были вскоре прийти, чтобы посмотреть, что случилось.

Через переводчика-фольксдойче я допросил старшего по званию пленного. Мне было интересно, каким путем разведчики беспрепятственно пробрались в окопы. Решение оказалось простым и своеобразным: унтер-офицер Люфтваффе оказался плененным в Сталинграде немецким солдатом. Теперь он работал на русских и разведывал нашу позицию, осматривал ее и получал информацию во время беседы с солдатами. В довершение он пометил ветками проход в минном поле, что позволило разведгруппе без труда пройти по единственному проходу.

Откровения пленных – хорошо выглядевших молодых солдат – были для меня такими неожиданными, что мне сначала нужно было переварить эту информацию.

Еще не рассвело, когда на разведку прибыло отделение из нашей роты. С ним был и телефонист с телефоном. И связиста, и телефон я на некоторое время задержал у себя, так как мне нужен был постоянно человек на телефоне. Солдат протестовал, увидев разорванный труп своего коллеги. Но мне нужна была замена. Позднее позвонил адъютант и сказал, что командир батальона раздраженно заявил: «Бруннеггер сам подготовленный связист, насколько я помню, и поэтому не нуждается в телефонистах». На что я спокойно ответил, что я – командир отделения, мое место в окопах, а не в блиндаже у телефона. Доктор Грютте, хорошо знавший меня, уладил все сам, не обращаясь больше к командиру.

Теперь я позвонил в роту с вопросом по поводу унтер-офицера люфтваффе. Потом мне позвонили из штаба батальона. Ни Грютте, ни Герр ничего не знали о «солдате из Люфтваффе», подыскивавшем выгодную позицию для своего офицера наведения. Тот коллега «с другого факультета», по-видимому, раньше действительно служил в авиационном штабе, прекрасно знал организацию службы и использовал это в своей предательской деятельности.

Через несколько дней такой же «человек из Люфтваффе», но уже в чине фельдфебеля появился в обозе. Предупрежденные приказом по части, солдаты задержали его, передали полевой жандармерии. Было признано, что он состоит на службе вражеской разведки, после соответствующих допросов он был предан военному суду и расстрелян.

После той неудачной попытки нас захватить, мы лишились покоя. Теперь днем нас постоянно обстреливали тяжелые 172-мм орудия противника, а по ночам Иваны предпринимали новые рейды, чтобы захватить ставший для них невыносимым передовой пост. Когда их отражали, то русские собирались в воронках между нашими траншеями и леском, и еще до наступления дня незаметно уходили из нашего поля обстрела. Поэтому я потребовал от саперов заминировать воронки. И нападавшие в следующий раз понесли большие потери.

Один раз стоны раненого раздавались несколько часов подряд. Очевидно, товарищи оставили его лежать в воронке. Наш санитар захотел выбраться и помочь ему. Постоянно доносившиеся крики: «Германский камрад!» звучали словно обвинение. Я разрешил санитару покинуть позицию. Крики прекратились, но санитар не вернулся: я позволил ему отправиться в ловушку.

20 июня, в день солнцеворота, на командном пункте батальона из рук оберштурмфюрера Грютте наряду с другими я получил патент унтершарфюрера СС. Тот был в небольшом смущении, как мне показалось. Ведь он знал, как долго я ждал этой звездочки в петлице. Я был уверен, что он был доволен тем, что Кнёхляйн ничего не смог сделать против приказа по полку.

На обратном пути у меня было время подумать о том, что произошло с 20 июня 1941 года до сегодняшнего дня летнего солнцестояния. Этот поход от линии Сталина до сегодня глубоко врезался в мою память, и я его никогда не забуду. Я потерял стольких друзей, моих братьев, но приобрел любимую девушку, нет, даже молодую женщину. Это была судьба, не совпадение, возможно, воздействие божественной силы, которая за моё тяжелое детство вознаградила меня счастьем и любовью. И у меня есть враг, обладающий властью постоянно ставить мне задачи, связанные с большой опасностью, что, в конце концов, однажды приведет к каким-то последствиям.

До недавнего времени я думал, что Кнёхляйн не помнит того человека, который вопреки дисциплине сделал ему замечание, что он стреляет в женщин. Но его слова, сказанные Грютте, о том, что «Бруннеггер – сам подготовленный связист», стали для меня доказательством, что он хорошо помнит того молодого штурмманна с катушками полевого телефонного кабеля, которого постоянно стремится иметь под рукой. Даже в 12-й роте при другом командире батальона меня откомандировали в 1-ю роту, чтобы я снова оказался в его власти, со всей невероятностью выжить при выполнении некоторых его приказов. И командование передовым дозором должно было быть поручено «старому» унтерфюреру или даже офицеру, а не роттенфюреру или новоиспеченному унтершарфюреру.

До сих пор благодаря непонятному везению мне удавалось все это выносить, но уже бывали и совершенно безвыходные ситуации, когда, я был готов торговаться с судьбой, предложив ей даже руку или ногу, лишь бы выбраться живым из той или иной передряги. Странная такая молитва, но я и так молился.

Что будет дальше? Где кончится «жизненное пространство на Востоке», которое якобы так нужно Германии? До сих пор у нас здесь было пространство только для смерти.

Когда кончатся смерти? Будет ли тогда достаточно молодых парней, чтобы населить эту землю и сохранять ее в качестве настоящих крестьян-воинов? Элизабет уже ясно написала: если быть крестьянкой, то только на ее родине в Баварии. Чтобы на ней жениться, мне нужно было специальное разрешение Главного управления расы и населения, потому что по действующим инструкциям мне, супергерманцу, эта девушка в качестве жены не подходит, так как ей не хватает целого сантиметра роста. По мнению нашего мудрого Генриха Гиммлера, минимальный рост арийской девушки должен быть 160 сантиметров.

Возвращавшиеся назад отпускники рассказывали об огромном количестве боеприпасов и вооружения, направляющихся на наш участок фронта. За нами на позиции в массовых количествах прибывали артиллерийские орудия, реактивные минометы и ракетные пусковые установки, танки, в том числе нового типа «Пантера». Ходили слухи о новом ужасном оружии, которое будет применяться впервые. Аэродромы позади нас готовились к приему большого количества боевых самолетов: пикирующих бомбардировщиков, истребителей, истребителей-бомбардировщиков и бомбардировщиков. Никаких следов материальных недостатков, словно никогда не было Сталинграда. Ожидалось крупномасштабное наступление.

Тем временем у нас продолжалась обычная окопная жизнь. Ясным днем к нам из лесочка, размахивая белым платком, пришли два перебежчика. Остановившись у нас, они сразу же получили еду, припасенную для таких случаев: банку тушенки, хлеб, шоколад, сигареты и чай. Перебежчики рассказали то, чего мы еще не знали: размах и точное время начала нашего наступления!

Только 4 июля до полудня мне по телефону сказали, что на следующий день начнется наступление. Необходимо было подготовить вооружение и материальные запасы таким образом, чтобы по первой команде их можно было мгновенно погрузить.

Через полчаса наша позиция кишела артиллерийскими и авиационными наблюдателями. Всем нравилось, что от нас открывался широкий и дальний вид на территорию противника.

К сожалению, оживленное движение не укрылось от противника. Прилетели тяжелые «чемоданы» и за пару минут разнесли в щепы заботливо оборудованный и замаскированный передовой наблюдательный пункт. Наступление еще не началось, а убитых и тяжелораненых было уже много.

Вечером того же дня нам объявили: завтра в 3.00 тяжелая артиллерия и авиация нанесут сокрушительный удар по русским оборонительным позициям и коммуникациям. Нам необходимо занимать позицию передового охранения до тех пор, пока не получим приказ отойти на главную линию обороны. То есть с нашей позиции мы не должны были идти в атаку. После того как мы знали, что противнику уже известно время и цель наступления, мне было непонятно, почему, по крайней мере, оно не было отложено.

5 июля 1943 года: еще вчера к огню русской артиллерии прибавилась гроза с проливным дождем. Сейчас, с первым рассветом, темные облака висят низко над землей, похоже, что дождь будет и сегодня. Мы не спали всю ночь. Мы отвечали за охрану всех тех, от действий которых в последующие часы многое зависело. Если бы Иваны провели удачное нападение, последствия были бы тяжелыми. Потеря поста наведения авиации, передовых артиллерийских наблюдателей, поста артиллерийской инструментальной разведки и многих других было бы неплохим подспорьем штабу противостоявшего нам русского гвардейского корпуса. С ними нам было нелегко. Всю ночь движение и громкие шаги, как будто мы были не на передовой, а в глубоком тылу.

3.00. С часами перед глазами мы замерли на позиции, ожидая объявленного применения тяжелого вооружения.

С точностью до минуты загремел весь немецкий фронт, нанося ужасный огневой удар. Высоко над нашими головами со свистом пронеслись тучи снарядов. Цели для этой артподготовки определялись с помощью приборов артиллерийской инструментальной (светометрической и звукометрической) разведки и пристреливались одиночными, как бы случайными снарядами в течение многих дней.

Пушки работали с бешеной скоростью – это была тяжкая работа для расчетов, это я знал по Демянску. Из-за главной линии обороны по небу потянулись словно нити, трассы реактивных снарядов. Невооруженным глазом было видно, как вверх в тучи уходят неуклюжие ракеты многоствольных реактивных установок (Do-Gerät), похожие на гигантские ручные гранаты с длинной ручкой, чтобы потом, когда у них сгорал маршевый заряд, обрушиться вниз на позиции противника и их защитников. Может быть, нам еще придется увидеть солдат с разорванными легкими и без каких-либо внешних повреждений погибших от разрывов этих ракет, прозванных нами «разрывателями легких». Обороняющиеся также могли сгореть во всепожирающем пламени зажигательной жидкости, которой начинялись увесистые ракеты.

Еще во время артподготовки на нее ответила русская тяжелая артиллерия, но на нее, на уцелевшие позиции, на скопления танков и другой техники противника при первом свете дня уже заходили эскадрильи пикирующих бомбардировщиков «Штука».

Тяжелые истребители-бомбардировщики «Мессершмитт» Ме-110 бросались на пути сообщения и атаковали колонны танков и автомобилей, что нам вскоре стало видно по растянувшимся клубам дыма. Наши Ме-109 элегантно пролетали между бомбардировщиками «Хейнкелями» и «Штуками», усиливая впечатление от потрясающей картины мощи. Сотни самолетов только в поле моего зрения! Но после выполнения своей жестокой работы они вернутся на аэродромы, заправятся, загрузятся боеприпасами и снова полетят на врага! Всего в начале этой битвы техники действовала тысяча самолетов на узком участке фронта. Вид этой чудовищной разрушительной силы был прекрасный и ужасный одновременно. Немыслимо, чтобы на позициях противника уцелел хотя бы один человек. Крупнейшая в военной истории битва техники началась. Во время этой огневой подготовки было затрачено больше боеприпасов, чем за Польскую и Французскую кампании, вместе взятые.

Находясь далеко перед фронтом, мы, словно из ложи, наблюдали, как наша дивизия перешла в наступление. Непрерывно стреляя, наши «Тигры» двинулись через заграждения противника. Несмотря на огромное количество истраченных нами боеприпасов, противник оказывал ожесточенное сопротивление. Он знал точное время наступления, и это позволило ему отвести передовые части в укрытие и сохранить их для обороны. От одного артиллерийского офицера я узнал, что из-за предательства сроки наступления уже переносились два раза. Кажется, во всем этом были замешаны силы, о существовании которых в 1941 году мы даже не догадывались.

В полдень я получил приказ оставить позиции передового охранения и отойти на главную линию обороны. Ожидавший транспортер доставил нас в расположение нашей роты, находившейся на направлении главного удара, и, прибыв, мы сразу же пошли в атаку в пешем строю. Сопротивление здесь было слабым. Противник уже отвел свои силы и ожидал нас на второй и третьей линиях обороны.

Мы использовали обстановку и быстрым шагом отмеряли выигранное пространство. Очереди русских пулеметов постоянно заставляли нас залечь на землю, мы, задыхаясь, бежали вверх и вниз с холма, наступая на пятки отступавшему противнику. С наступлением темноты мы выполнили поставленную задачу и окопались на широком участке. До сих пор в моем отделении потерь не было. Подъехавшие саперы сразу же отгородили нас минами от внезапных нападений и обеспечили охранение на ночь. Посреди позиции своего отделения над своей ячейкой я развернул плащ-палатку от начинавшегося дождя, завернулся в одеяло и мечтал уже прикорнуть, как услышал свою фамилию. «Унтершарфюрер Бруннеггер! «Унтершарфюрер Бруннеггер!». Упрямо, не прекращая, снова и снова. Черт возьми! Это не сон. Я действительно кому-то понадобился. – Унтершарфюрер Бруннеггер! Вы должны срочно явиться на командный пункт роты.

Когда я пришел туда, командир роты оберштурмфюрер Шмолль сообщил мне, что командир батальона отдал приказ направить ночью два боевых разведывательных дозора до предполагаемой линии обороны противника у шоссе Белгород – Курск. Один из них приказано вести мне. Это меня нисколько не удивило.

Второй дозор вел унтершарфюрер Шульц. В синем свете карманного фонарика мы тянули спички – кому какой маршрут разведывать. Я вытянул «короткую» – предстояло идти по более дальнему маршруту, на правом участке. Для выполнения этой задачи у меня было только половина отделения. Вооружение – автоматы, лимонки. Оставили каски, противогазы, лопаты, штыки – все, что шумит и мешает бежать.

Я взял направление и определил расстояние по карте и компасу. Ориентиром было огромное зарево на восточном горизонте. Пока эта все время снова и снова вспыхивающая цель указывает нам путь, мы не заблудимся, а назад мы тоже надежно вернемся по компасу.

Мы пошли вперед, но вскоре были остановлены громким окриком:

- Стойте, стойте! Вы на минном поле!

Черт! Это круто! Каждый шаг может оказаться последним. Я приказал группе присесть, не опираясь на руки. После этого замыкающий нашей группы вышел первым с минного поля по указанному саперами направлению. Один за другим мы без потерь покинули минное поле. Продолжавшим работать саперам не было сказано, что в направлении противника пойдут разведгруппы.

Мы шли дальше, растянувшись в колонне на расстоянии видимости, то есть всего на два метра друг от друга. Ночь была такая темная, что не было видно, куда ставишь ногу, не попадешь ли в яму, на пень или на камень на земле. Мы пробирались буквально на ощупь. Стояла полная тишина, никакого звона оружия, было слышно только шуршание травы под ногами и дыхание идущих за мной людей. Позади меня шел стрелок Карп, молодой кандидат в офицеры. Он проходил фронтовую службу, прежде чем быть зачисленным на офицерские курсы. Если меня убьют, он возглавит группу.

Время от времени я контролировал направление по компасу, хотя и полагался на зарево, которое обозначил для себя ориентиром. Внезапно происходит что-то загадочное: компас сошел с ума! Хотя касок у нас не было, поэтому они никак не могли повлиять на стрелку компаса, она показывала совершенно невозможные направления, для которых у меня не было объяснений! (Объяснением была, конечно, Курская магнитная аномалия. – прим. перев.) Ладно, туда-то мы дойдем, ориентируясь по пламени, но как вернуться назад, если я не могу положиться на компас?!

Легкий встречный ветер донес резкий запах махорки. Мы замерли. Иваны были прямо перед нами, но до шоссе, которое нам предстояло разведать, было еще далеко. При движении вперед запах махорки усиливался. И вдруг я чуть не споткнулся о человека. Приглядевшись, я увидел двух советских пулеметчиков, спавших у ручного пулемета. Карп уже поднимал свой автомат, но я отвел его руку. Нас бы сразу заметили. Я осторожно забрал пулемет с позиции, махнул рукой, чтобы группа двигалась дальше.

Напряженно приглядываясь, прислушиваясь и принюхиваясь, мы приблизились к нашей цели. Ясно слышался шум моторов машин и лязг танковых гусениц. Шум машин постепенно заглушал шум нашего движения. Теперь мы должны были решительно пойти открыто, чтобы не вызывать подозрений, если бы кто-то за нами наблюдал. Пару раз в небо взлетали белые осветительные ракеты, тогда мы застывали на месте. Без всякой стрельбы и совсем неожиданно для себя мы оказываемся в пределах видимости шоссе. По дороге шли танки, судя по контурам, угадывавшимся в темноте, – Т-34, механики-водители махали фонариками. Танки здесь были совершенно беззащитны, к ним можно было легко подобраться и бросить гранаты в открытые люки. Со «старыми роттенфюрерами» за мной, это можно было бы сделать, а потом быстро скрыться в наступившей суматохе. Но реальность быстро возвратила мои мысли на место. Восток быстро светлел. Сейчас необходимо было быстро возвращаться назад. Кто знает, сколько нам еще придется бродить, прежде чем я смогу доложить о результатах наблюдения. Компас сошел с ума и показывал совершенно не те направления. Мы быстрым шагом покинули обочину шоссе, и пошли в западном направлении. Ориентироваться нам помогал светлеющий восток. С помощью армейских часов со светящимся циферблатом я засек, в каком месте появилось солнце в 6.00, и эта точка должна была оставаться постоянно у нас за спиной. С большой точностью мы вышли к исходному пункту, где нас уже с нетерпением ждали. Слова «Стой! Пароль!» сразу сняли с нас всякое напряжение. В штабе батальона я доложил об увиденном. Все совпадало с докладом другой разведгруппы. Ее командир унтершарфюрер Шульц на обратном пути поблизости от шоссе наступил на мину, и ему оторвало ногу. Его люди принесли его с собой, но с перевязочного пункта через некоторое время сообщили, что он истек кровью. А если бы я не вытянул короткую спичку? «Жизнь наша – игра в кости, и мы бросаем их каждый день».

В восемь часов мы пошли в атаку без артиллерийской подготовки и, почти не встречая сопротивления противника, к полудню вышли к шоссе. Неожиданно на склоне я встретил товарища по рекрутским временам, того самого Хубера Франца из Оберпинцгау под Зальцбургом, который дал затрещину «пруссаку» за высказывание того о «тупом народе». После многолетней разлуки церемониал встречи был очень активным, и закончился болью в ключицах. Я со своим отделением подоспел как раз вовремя, потому что он с расчетом своей 22-мм противотанковой мини-пушки безнадежно застрял у подножия крутого холма. Мы взялись все вместе и закатили длинноствольную «пушчонку» – самым приметным в ней был ее ствол – на высоту.

- Столько пота из-за такой игрушки! – сказал кто-то недооценивающе.

- Ты еще удивишься, когда увидишь, на что эта штука способна! – защищал свое оружие Франц, проводивший испытания новинки.

(22-мм противотанковых пушек в Вермахте не было. Существовало «тяжелое противотанковое ружье» PzB 41 калибра 28/20-мм с коническим стволом. Это противотанковое ружье имело колесный лафет и весило 229 кг, поэтому часто называлось противотанковой пушкой. Однако к 1943 году оно уже давно новинкой не являлось и войсковых испытаний не требовало. Возможно, автор имел в виду экспериментальное противотанковое ружье Panzerbüchse 42/27 с коническим стволом калибра 42/27-мм, разработанное Академией вооружения СС в Брюнне (Брно) (SS-Waffenakademie) на основании чешского образца. Был изготовлен лишь один образец, оказавшийся неудачным. В серию он не пошел. Вероятно, речь могла идти и о какой-то другой подобной экспериментальной конструкции. – прим. перев.)

На другой стороне шоссе мы тут же окопались в кювете, получив задачу удерживать захваченные позиции. Пушка Франца осталась с нами. Сразу за шоссе начиналось резкое снижение местности, и мы далеко вперед просматривали местность, занятую противником. Эта «ложа» мне совсем не нравилась, и я приказал окапываться как можно лучше, потому что обстрела и атак русских было не миновать: они не позволят нам оставаться на этой «смотровой площадке». Справа внизу две наших роты вели бой за траншеи противника. Враг чрезвычайно упорен и храбр. Это бой отдельных бойцов с автоматами и ручными гранатами. Бой шел до полудня, но к вечеру эти позиции все равно пришлось после минирования оставить, так как ночью удержать их было невозможно.

Я не мог понять, почему такое великолепное оборонительное сооружение было построено глубоко под важным шоссе, которое требовалось защищать, и при этом оно оказалось хорошо видимым для противника, находящегося на сильно возвышающихся высотах. Раскинувшиеся перед нами оборонительные сооружения странным образом совершенно не пострадали. По показаниям пленных, за мощными оборонительными сооружениями, находящимися перед нами, находилась еще одна линия обороны, а за ней огромное количество танков, изготовившихся для нанесения мощного контрудара. Я не могу избавиться от впечатления, что все эти огромные затраты техники и вооружения с нашей стороны оказались ударом по воде. Они были способны уничтожить только первую линию обороны, на которой было мало русских солдат, а на второй мы бы снова застряли, так и не добравшись до г